Все пишут песни о весне,

А тут насыпал снегу леший,

На соломоновом перстне

Столь утешительна депеша…

Пройдут морозы и снега,

Пройдет гордыня-самомненье,

На новомодных свитерах

Ветвисторогие олени

Исчезнут. Только лишь любовь

Сиять продолжит в сини неба

И подтанцовки флюгеров

Украсят взлет возницы-Феба,

Сотрутся пасмурные дни

Из памяти забитой флешки,

Искусственные все огни

Погаснут в суетливой спешке 

Под взглядом ясным и прямым

Болезни сгинут и ненастья,

И утлый духа монастырь

Разрушится толчками счастья.

Над пропастью отнюдь не в ржи,

Солонкой белой в каравае

Всю несознательную жизнь

Безрезультатно ожидаю.

Я стану писать о любви,

Я буду слагать позитивно,

По теме рифм – пруд запруди,

Так просто, что прямо противно.

Меня зачитают до дыр,

Застынут, столь жадно внимая,

Чувств царь, праздных дум поводырь,

Я всем распахну двери рая.

И жизнь моя вгору пойдет,

Ведь мысли все - материальны,

Ускорит поэзий полет

Течение рек премиальных,

И неразличимы во тьме

Смешными вдруг станут потери,

Вот только загвоздка во мне – 

Я в эти все вещи не верю.

В осенней тьме, во тьме холодной встает классический Пушкинский рассвет, медленно всплывает, и на улице, словно на любительском снимке в крошечной ванночке, нехотя проступают стеклянные лужи, окончательно окоченевшие бездомные псы и нагие деревья со своими несуразными и голыми локтями, пятками и коленными чашечками. Листья порастерялись в бесконечных и неравных схватках со свирепым Бореем, и теперь жалкие уцелевшие остатки некогда шикарных и шумных армий безразлично сметаются неторопливыми, вечно никуда не спешащими дворниками в братские могилы-кучи. Восточная скула неба розовеет, словно щеки псевдоблагородной девицы наливаются румянцем при умело сказанном двусмысленном комплименте. В неизъяснимой вышине, в безмолвии, куда не долетают звуки начинающейся суеты и вечного бессмысленного и бесцельного движения, парят легкие, уже окрашенные в самые нежные и теплые тона облака, всем своим видом и поведением оправдывающие научный, но безумно красивый термин «перьевые». Какие-то пустяковые заморозки, да и то, по словам Гидрометеоцентра, на почве, но какое мертвое оцепенение разлито в продымленном индейскими трубками костров воздухе! Как безвольны попытки всплывающего, как мыльный пузырь над прачкиным тазом, солнца вскарабкаться хоть сколь-нибудь выше по небесному своду. И только луна, своим серпом навивая воспоминания об относительно счастливом прошлом, и невольно напоминая о горьком настоящем, строго и сосредоточено висит в непросветленной еще этой части сини, словно решает какую-то казуистическую задачу неимоверной степени сложности. Но мы отстраненно, которую уж минуту, смотрим на кипящий чайник. Нам бы её заботы!

Ну просто «вынь да и положь»

Снега, как горы свежих писем,

Непреднамеренная ложь

Сквозить чрез ясность белых мыслей,

Неубиваемый йо-йо

Взлетит над туч ночным дозором

Невидим кратер «Королёв»,

Но Море Ясности – для взоров

Неумолкающих шутих

И вечно занятых пиитов,

Как сладко замирает стих

В мечтах о вечно-неизбытном!

Развесив стирано белье,

Расправь немых рассветов крылья,

Ступи пророком - не Ильей

На афоризмов злых усилья,

На панцирь стынущих дорог,

И на игры хитросплетенья,

И сменит пусть йо-йо Сварог,

И Мономах все поученья

Направит в крохотных листах

Пред умиленным тихим взором,

Скрепив надежду, грусть и страх

Нездешним вычурным узором.

Скребутся в стекло икебаной поверий

Десятки последних листочков О.Генри,

Их хватит на всех, что бы там ни случилось,

Всем жаждущим суд или божию милость,

Но листья глядят поневоле, неловко

На жалкие жизни крушений обломки

И на размывание каст и конфессий

Под самым животным и действенным прессом,

А листьям понятен пунцовый румянец,

Такой же фальшивый, как палеха глянец,

И та желтизна всевозможных бессилий,

Что пламенный взор не один погасила.

Как грустно, все кончится лужей, не точкой,

Бесцельным визитом врача ближе к ночи,

И четким прозреньем в крон утренних алость

Что пропусков в ветках с избытком осталось.