Реквієм

РЕКВІЄМ

…Когда человек уходит, оставшиеся вдруг начинают ощущать вакуум… Будто бы и общались ежедневно и всё давным-давно переговорено и нет никаких тайн-загадок и впереди ещё целая вечность…И вдруг вакуум... Он так резко, неумолимо наваливается и неожиданно выясняется, что вселенная обеднела на целый мир… Хочется как то исправить, восстановить утерянное, но как восстановить разбитое зеркало? Можно попытаться создать мозаику из тех скудных обрывков памяти, что ещё не потускнели.  Надо спешить. Да поможет мне Господь!

…Он вошёл в мою жизнь не как чужой дядя, а как старший товарищ, с которым было очень интересно говорить на «мужские» темы: пушки, танки, самолёты, как с равным, но просто чуть-чуть больше повидавшим. Не с «дядей»  Славой, а просто Славой и только на «ты».

– Ты знаешь, как гудит немецкий самолёт? Спрашивал Слава.

- Конечно, гордо отвечал я. (Кто же из нас, мальчишек не знал этого) 

- А какой разговор происходит у немецкого бомбардировщика с нашими зенитками? Ух, ты! Вот оно! Фронтовое! То, что Слава знает, а я ещё нет. 

– С Юнкерсом? – Даю я понять, что тоже не лыком шит.

 – С Юнкерсом, с Юнкерсом, соглашается Слава.

- Расскажи! Тянусь я к Славе.

- А вот, слушай: Слава распрямляет руки, изображая немецкий самолёт и сквозь зубы глухо с надрывом имитирует гул двигателя:

- Везу-у-у, везу-у-у, везу-у-у…  Кому! Кому! Кому! Вдруг резко стреляя пальцем вверх, часто и звонко говорит Слава и, тут же снова возвращаясь к прежней тональности, опустив пальцы, сложные щепоткой и, как бы отпуская что-то тяжёлое: - Вам! - Вам! - Вам!

  А это что, знаешь? Слава держит в руках то, что я считал блокнотиком. Пачечка квадратной, размером с два спичечных коробка серо-зелёной бумаги.

– Блокнотик, неуверенно говорю я.

– Нет,  качает головою Слава. Это солдатская туалетная бумага. Я беру в руки «блокнотик» и меня одолевает сомнение. Уж больно она, даже для меня, маловата, не то, что для настоящего солдата... Слава смеётся:

- Что, не верится?  Это же НЕМЕЦКАЯ, подчёркивает он, бумага. Ею надо уметь пользоваться.

 – Вот, смотри. Слава отрывает один листик, аккуратно, как немец, складывает его пополам, потом снова пополам, получается, квадратик с почтовую марку. Я заворожено смотрю, решительно не понимая, как это для ЭТОГО можно использовать в таком  ещё более уменьшенном виде. Но Слава, загадочно улыбаясь, тщательно, по радиусу ногтя, отрывает уголок квадратика, крепко зажимает оторванный уголок зубами и разворачивает бумажку. В центре совершенно испорченного листочка зияет дыра. Слава сосредоточенно вводит в дыру указательный палец правой руки, делает многозначительное крюкообразное движение рукой позади себя, а потом снимает с пальца бумажку, одновременно как бы вытирая запачканный палец. Впечатляет! Но это же не всё!  Остаётся ещё уголок, зажатый в зубах. Не спеша, Слава берёт его левой рукой и тщательно выковыривает им что-то невидимое, но вполне определённое, из-под ногтя указательного пальца правой руки… Тогда я воспринял это как весёлый трюк, розыгрыш типа «как выпить из закрытой бутылки шампанского 30 грамм  шампанского»… Много позже я понял, как помогали воевать такие вот не злые, даже я сказал бы, снисходительные насмешки над совсем нешуточным врагом.

Завесу таинства светописи – фотографии впервые приоткрыла мне моя сестричка Валя. Меня сейчас одолевают сомнения; а действительно ли двадцатилетняя девушка и её четырёхлетний братик могли не только относительно комфортно разместиться  под обычным обеденным, столом, тщательно до пола укутанном  всеми одеялами, которые были в доме, но и печатать фотографии! Невероятно, но это было!  Да, если бы не Слава, я бы, наверное, и доныне печатал фотографии  под столом… у Славы был трофейный фотоаппарат "Цейс Икон" похожий на «Фотокор» в миниатюре. Мне разрешалось «фотографировать» столько, сколько мне хотелось. Не помню, чтобы там была плёнка, но это меня не смущало. Главное – тщательный выбор кадра и, как завершение священнодействия, сочный щелчок затвора. А потом волнующий запах проявителей – фиксажей, завёртывание на ощупь в полной темноте, не мною, отснятой плёнки в купленную Славой, прозрачную пластиковую  ленту с пупырышками по краю, с волшебным  именем «Коррекс». Печать в те годы была только контактная. В специальную рамку с бархатным дном укладывался листик очень слабочувствительной фотобумаги «Йодоконт», сверху клали кадрик  негативной плёнки, прижимали всё это стёклышком и выносили на несколько минут из притемненной комнаты на солнышко. В результате проявления–фиксирования получалась фотография зеленоватых тонов. Размером 6 х 6 или 6 х 9 см. – по размеру негатива. Славе вскоре надоел этот архаичный процесс и, однажды он приехал из Киева, куда ездил каждый дань на работу поездом, с новеньким фотоаппаратом «Зоркий». Кадр этого фотоаппарата был 24 х 36 мм., и ни о какой контактной печати не могло быть и речи. Фотоувеличители то ли были, как многое в то время, в дефиците, то ли стоили дорого,  а только Славу это не остановило. Он решил создать фотоувеличитель своими руками. Естественно, я принимал в этом самое деятельное участие, в основном, конечно, больше мешая. Созданная Славой конструкция не работала по причине отсутствия конденсора. (Это мудрёное слово я тоже впервые услышал от Славы и тут же взял на вооружение, глубокомысленно заявляя ошарашенным пацанам, что идти гулять не могу, так как мы со Славой работаем над созданием  КОНДЕНСОРА…)   Конденсор, собственно, был. Мой отец принёс его, сняв со списанного рентгеновского аппарата. Он состоял из мощной латунной оправы с двумя линзами настолько большого диаметра, что не входили в мою растопыренную ладошку. К тому времени, когда линзы потребовались для увеличителя, я успел привести их в такое состояние, что они едва могли пропускать свет и годились лишь на то, как сказал мой отец, – щоб пацюків бити… Идея мне понравилась, но Слава сказал, что попробует на заводе отшлифовать их на токарном станке при помощи пасты ГОИ… - ещё одно мудрёное словечко в мой, всё растущий, словарный запас… Скоро только сказка сказывается, но вот, наконец, линзы отполированы, вставлены в оправу, оправа – в увеличитель. Окна завешаны одеялами. Я весь в ожидании, предвкушая чудо. Слава заправляет плёнку, включает лампочку, на белом листке бумаги проступают неясные контуры нашего дома и кого-то на крыльце. Я в восторге!  Раньше – то вообще ничего не было видно… Слава тоже не печалится. Безрезультатно попытавшись навести резкость,  Слава неожиданно запевает:

- За туманом нічого не видно, за тума-а-а-а-ном… Тільки видно зеленого дуба, та й його-о-о-о неду-у-у-у-же!   Я охотно и радостно подпеваю… Ничего тогда не вышло с созданием увеличителя, но я выучил новую песню, а Слава, к тому же подарил мне некую жизненную мудрость: - результат отрицательный – есть результат положительный!

Пришёл человек с работы, даже, если не пришлось ему после окончания трудового дня трястись в переполненном транспорте, добираясь до вокзала, чтобы успеть на поезд. Не на электричку, а именно на поезд, вагоны которого начали свой путь ещё до войны. Даже, если не пришлось ему оставить на поле битвы ногу. Если он, молодой, здоровый, просто отработал свою смену, переоделся и, через 15 минут был уже дома, нет в том ничего зазорного, чтобы прилечь на пол часика, отдохнуть, расслабиться. …Ну вот, как ни напрягаюсь, не могу припомнить, не то, что бы Слава пожаловался на, мягко говоря, на некомфортность своего состояния,  даже лежащим его не помню. Несколько раз я был свидетелем того, как Слава отказывался занять место, которое ему уступали:

- Ну, что вы, что вы, сидите, я ведь на трёх ногах, а вы только на двух… Возвратившись с работы, Слава тут же переключался на какую-либо домашнюю ремонтно-восстановительную работу. Сам процесс восстановления и созидания явно доставлял Славе удовольствие. Ведь суть ремонта состояла совсем не в том, чтобы заменить негодную деталь на годную, тогда даже  термин «запчасть» в отношении бытовой техники не существовал. Суть заключалась в умении приспособить – (тоже Славино словечко), -  приспособить, пустить в дело самую неожиданную вещь из, так называемого «подручного материала», да так, что потом совершенно невозможно было представить, как это можно было сделать лучше.  Много лет спустя я, в то время уже наладчик, провёл опрос среди моих соратников, инженеров, людей смекалистых и далеко не безруких. При заводах, где мы вели наладочные работы, обязательно были клубы или хотя бы «красные комнаты», а в них могло не быть стульев, но непременно был биллиард. Мой опрос заключался в следующем: во время игры я спрашивал соперника – а скажи, ты смог бы сделать настольный  биллиард метр двадцать на шестьдесят, а если да, то из чего и как ты бы его делал? Ребята или отмахивались,  или предлагали что-то несусветное. Главной проблемой были – упругие бортики биллиарда. А Слава решил этот вопрос элегантно и быстро. Через неделю биллиард был готов, и я обогатился новыми словами: - свояк, чужак, фол, пирамида… За неимением зелёного сукна, биллиард был обтянут серой байкой, бортики, тоже были обтянуты серой байкой и выполнены из ремней клиноременной передачи. Слоновую кость Слава достать и не пытался, а использовал 25-и миллиметровые стальные шарики из крупногабаритного подшипника. Всё, что Слава делал, было не только надёжно, но всегда имело «изюминку», как сейчас говорят: - ноу-хау. Сколько было сделано хозяйственных сумок на пистонах, на заклёпках, с выпуклыми и вогнутыми торцевыми стенками! С хитрющими замками и защёлками. Не зная, не сразу и откроешь.

Перед входом в наш дом отец пристроил помещение, выполнявшее роль и коридора и кухни и кладовой. Чтобы забраться на чердак, нужно было подняться по стремянке на крышу пристройки и пройтись над крышей по широкой доске к двери чердака. Я потому так подробно описываю эти мелочи, что на этой доске, как на капитанском мостике, прошла лучшая часть моего детства. Оттуда было очень далеко видно. Найдя в какой-то книжке азбуку морского семафора, я пытался передавать этим морским телеграфом «секретные» сообщения другим мальчишкам, для большей уверенности, подтверждая каждую передаваемую букву криком. Сестричка моя, вернувшись с ночного дежурства,  на скорой помощи никак не могла оценить серьёзность моего занятия, как будущего военного моряка, вернее оценивала это по-своему… Но на мостике я был недосягаем, а что такое мелкие волны или даже шквал для настоящего моряка? Оттуда очень далеко летели радужные мыльные пузыри из крестообразно расщепленной соломинки. В голове бродили неясные мысли о красоте, справедливости и судьбе…

- Вон тот большой, красивый шар взлетел выше всех, но радовал глаз всего несколько десятков секунд, а этот маленький, тусклый и летать то почти не летал, а теперь плюхнулся на зелёный листик и нахально сидит там уже которую минуту… небось, ещё и рассказывает пробегающим муравьям, как он летал выше туч.…

Но самое интересное и главное было внизу на третьей перекладине стремянки. На третьей перекладине были привинчены чёрные слесарные тиски. То, что происходило на них, было очень сложно рассмотреть снизу, с высоты моего роста, но сверху… Я много часов провёл лёжа на своём капитанском мостике, свесив голову, и буквально впитывая всё то, что творилось внизу. А внизу творились чудеса. Под колдовскими движениями Славиных рук полоска блестящего металла постепенно приобретала изящное очертание лезвия кухонного ножа. Большие Славины руки мотыльками порхали над тисками, и, казалось, не производя никаких усилий, так влияли на металл, что он сам по себе принимал заданную форму. Большие руки с широкими ладонями, крепкими длинными пальцами, в которых моя рука утопала, чуть не по локоть… Я знал, что на фронте Слава был то ли артиллеристом, то ли пулемётчиком, но, глядя на его руки, невольно думалось, а зачем, собственно,  ему оружие? Он ведь мог этих фрицев, которые пользовались для своих надобностей серыми «блокнотиками», этими самыми руками давить, как клопов… Мог или  не мог? Нет, наверное-таки не мог, но не потому, что силы бы не хватило, а потому, что руки эти были предназначены только для добрых дел, хотя, конечно, когда пришлось воевать, многим незваным гостям от этих рук очень не поздоровилось… И всё же не всё созданное руками Славы, оставило в моей душе глубокие положительные эмоции. Это, впрочем не касается только одного изделия, само название которого вызывало у меня бурю самых отрицательных воспоминаний…

О, эти табуретки! Из-за них я мог бы Славу возненавидеть, если бы ранее не проникся к нему таким большим уважением и даже любовью. Дело, конечно, не в табуретке. В жизни мне пришлось встретить достаточно много людей, не способных понять,  что пристальное наблюдение за процессом созидания не есть пустое созерцание, а это важный процесс осмысливания и обучения. Так вот, об обучении и осмысливании. В те годы уже многое можно было купить в готовом виде и не «корячиться» над изготовлением, ножей, ключей, замков, сумок, биллиардов, табуреток и многого, многого прочего, но созидание (я намеренно, применительно к Славе, использую столь высокий термин), было неотъемлемой частью его жизни, и Слава созидал, переливая частицу самого себя в созидаемые предметы. А я наблюдал, постоянно спрашивая и уточняя: - а почему? А зачем? Слава никогда не навязывал ни объяснения, ни прикладные занятия.  Интересуешься – спроси, хочешь, - попробуй.

Совсем иной подход был у моей сестрички. Навесив на меня ярлык «мастер Ломастер», Валя считала своим долгом заставить меня, под присмотром Славы, естественно, сделать «ну хоть, что-нибудь полезное в своей жизни…

- Ну, вот, сделай табуретку, как Слава…».  А, к тому времени, я уже был готов попробовать себя в столярном деле и, даже, втихомолку, за сараем попытался выпилить шип на торце бруска. Не сошлось. Подошёл к Славе, подсмотреть, каким приёмом надо пользоваться, чтобы не ошибиться в разметке, и тут вдруг банным листом снова:

- «-ну что крутишься без толку? Ну вот, сделай ну хоть что-нибудь полезное… сделай табуретку, как Слава… сделай табуретку, как Слава… сделай табуретку, как Слава…»                                Естественно, мне все табуретки мигом опротивели. Да и Слава мог бы разделить моё отношение к ним, если бы его авторитет в моих глазах не был недосягаемо высок.

 Слава разрешал попробовать сделать то, что мне хотелось,

Валя хотела заставить меня делать то, что ей хотелось.

Как ни странно, но диаметрально разные подходы к моему становлению как наладчика и профессионально и по жизни, сыграли удивительно одинаково положительную роль. У Славы я учился разнообразным приёмам, а делал что-то по - партизански – в тайне, когда Валя была на работе. Первой моей партизанской акцией был ремонт страшно искрящего при переключении, жутко пугающего Валю, многообмоточного трансформатора для питания телевизора КВН. Валя, уезжая на работу, строго настрого запретила мне, «мастеру Ломастеру»,  даже близко подходить к телевизору, тем самым как бы подписав наряд на наладочные работы… Не успели Валя со Славой сесть на поезд, как я занялся трансформатором. В те годы, хотя телевизор имел переключатель каналов, программа была только одна и начинала свою работу в 19 00. В тот день Слава с работы вернулся раньше, Валя – позже. Когда включили телевизор, искр не было. Валя поблагодарила Славу за отличную работу… Слава ничего не сказал, но бросил на меня понимающий, ободряющий взгляд заговорщика, и я понял, что иду верным курсом.

 А по телевизору тем временем показывали какой то фильм. Название не знаю, но помню, что действие происходило на фоне огромного океанского лайнера. Герои  фильма решали какие-то свои проблемы, а над ними гигантским утёсом нависала корма лайнера. Я, никогда не видевший моря,  был так поражён размерами настоящих кораблей, что даже присвистнул:

- Вот это корма! …И тут же получил подзатыльник от сестрички.

 – Нет, вы посмотрите, от горшка три вершка, а туда же…

- Ты чего, Валя?

- А вот не смей, сопля зелёная, так о женщине отзываться!...

 Тумаков и подзатыльников я получал в детстве без счёта, но я не помню ни одного из них, потому, что все они были более или менее, но заслуженные. А тут… спасибо не мне, а Славе, это уж ладно, переживу, но подзатыльник за что? И при чём тут женщина, о которой нельзя отзываться? Я возмущённо-растерянно посмотрел на Славу, ожидая поддержки, или хоть объяснения, но Слава только руками развёл:

- А что я? А что я? Твоя сестричка, ты с нею и разбирайся… Этот эпизод накрепко засел в моей памяти, но только через несколько лет я разгадал странное поведение сестрички. На совершенно общем плане была видна удаляющаяся крохотная фигурка вихляющей бёдрами женщины, которую я тогда просто не заметил, но к некоторым пикантным местам которой, видимо, было приковано внимание Вали.

А, возвращаясь к табуреточной теме, хочу сказать, что одна из тех табуреток дожила, правда в весьма потрепанном виде, до этих дней. Я с большим желанием и удовольствием взялся за её восстановление.

Это был не просто процесс восстановления, реставрации, это была встреча с отрочеством, юностью… Сейчас, как прежде, более 50-и лет тому, она снова в строю. Стоит крепко и основательно, излучая тепло умелых Славиных рук.  Так, что и тебе, сестричка моя родная, спасибо за, хоть и с запозданием, но проявившуюся-таки любовь к табуреткам.

Отец подарил мне «слесарно-столярный набор для юных техников». Это был первый в моей жизни набор личного инструмента. Я очень гордился своим набором, хотя единственным, по-настоящему рабочим инструментом был, пожалуй, только молоток. Остальное было-таки детское. Оно не пилило, не строгало, не резало, хотя я старался изо всех сил. Когда в мою жизнь вошёл Слава, я увидел, как далёк от настоящего, «взрослого» инструмента мой, детский. Как-то глядя на отполированные многолетним употреблением инструменты Славы, я завистливо выдохнул: - Хорошие, Слава, у тебя инструменты… Слава бросил на меня иронический взгляд, перегнал папиросу из одного угла рта в другой, и сказал:

- Ты запомни, инструмент не бывает плохим или хорошим… Я внутренне сжался, ожидая продолжения, что мол, нечего пенять на инструмент, когда руки из интересного места кустиком произрастают… Но Слава, прищурившись и пустив колечко дыма, продолжил: -

- Это либо инструмент, либо не инструмент. А инструмент, если не хочет работать, может быть либо не готов к работе, либо предназначен не для этой работы.

- А вот, у меня он не очень хочет, жалобно пролепетал я.

– Ну, ты не особо расстраивайся, сказал  Слава, мы его сейчас уговорим поработать. Результат Славиных «уговоров» превзошёл все мои надежды: инструменты того набора до сих пор служат мне верой и правдой. Прошли они со мною многотрудным путём в наладке, а некоторые побывали со мною и в Монголии.

Не следует думать, что Слава, словно играючи, щедрой рукою рассыпал ворохом  передо мною разгадки секретов обращения с инструментом, приёмы работ и используемые в тех или иных случаях приспособления или, как говорил Слава «приспособы». Слава раскрывал очередную загадку только тогда, когда у меня созревал конкретный вопрос. Вот, для примера, один из множества таких случаев:

Я пытался обтесать топором доску (это, когда я решил построить подводную лодку). Ни отец, ни  Слава не подняли меня на смех. Отец дал мне несколько досок, вернее я сам выбрал наиболее подходящие, по своему разумению. Доски были неровные и, чтобы воплотить свой замысел, их нужно было сначала обтесать. Я уже видел, как это делает  Слава, но как я не старался, топор не желал меня слушаться. Вместо того, чтобы стёсывать ненужную древесину, топор врезался в глубь доски, далеко за отбитую натёртым мелом шнуром линию. Слава выпиливая надфилем что-то зажатое в чёрных тисках, время от времени посматривал на моё сражение с доской, но не вмешивался. Я отбил новую линию, подальше от изуродованного края, но топор продолжил свою разрушительную работу. Так вскоре вся доска превратится в щепки, в отчаянии подумал я и, бросив топор, воззвал к  Славе: -

- Ну почему оно не получается?

- "Оно" - это что? – поинтересовался Слава. – Топор – он, доска – она, работа – тоже она… А ну-ка дай мне это  «оно», Слава указал на топор. Э – э – э, да ведь он у тебя под левшу заточен… Я был ошарашен

– Как это под левшу?

-А так, посмотри: у него лезвие вправо заточено, если рубить левой рукой  левый край доски, всё будет нормально. Вот смотри

 Слава взял топор в левую руку, повернул изуродованный край доски влево и несколькими ударами стесал мои зарубки. Топор послушно выравнивал доску по линии. Восхищению моему не было предела, но «под левшу»…, ну что ж, давай, буду на левую руку  переучиваться…

- А вот этого, как раз, и не надо делать. Лучше мы топор переучим… «Переученный» топор до сих пор, правда уже с другим топорищем, послушно работает в моих руках. Этот и ему подобные уроки навсегда остались в моей памяти, потому, что не были навязаны, а были как бы выпрошены. Теперь, благодаря Славе, я абсолютно точно знаю, что навязывать помощь и знания можно и нужно только, если это касается безопасности. В остальных случаях, если нет понимания в необходимости обладании конкретными знаниями, обучение бессмысленно.

 Слава знал массу интереснейших и полезнейших вещей; он знал, как добыть огонь без спичек и зажигалок, как заставить обыкновенную бельевую верёвку тлеть сутками, как научить иголку не только плавать в воде, но и указывать стороны света, как сделать из одной бутылки стакан и лейку, как паять алюминий… .  И всё это, и многое другое, я знаю не потому, что Слава заставлял меня изучать эти премудрости, а потому, что однажды, встретившись с необходимостью решить что-то нестандартным путём, я спрашивал, узнавал, до сих пор помню и применяю на практике.

Да, Славе я обязан многим, в том числе и жизнью во время моего первого знакомства с электрическим током. А случилось это в той самой кухне-кладовке под моим «капитанским мостиком». Не помню, чем я там занимался, но вдруг кто-то большой и очень сильный пребольно схватил меня сзади за локти и стал дико трясти. Я заорал, как выражался мой отец, «благим матом», но то чудовище продолжало меня трясти, причиняя сильнейшую боль. Сзади, в проёме двери кто-то появился, свет на мгновение померк, железные когти разжались, и я упал бы на глиняный пол, если бы чьи-то сильные руки не подхватили меня.  Славиной реакции мог бы позавидовать вратарь киевского Динамо… Расстояние от своих тисков до меня (метров 5) он преодолел за доли секунды, успел обесточить то, к чему я так неудачно прикоснулся, да ещё и поймал меня, падающего… а было мне тогда, как тому известному капитану, всего 15 лет…

Но подошёл срок и Слава ушёл… Не могу сказать, что его больше нет… Просто временно вышел… 

Вышел и мой отец…

      Обычно отцы сыновьям мало что рассказывают о прожитом, видимо опасаются, что дети сочтут их хвастунами, или считают, что о чём тут рассказывать? Ну, жил честно, не воровал, не пресмыкался, не подличал, относился к другим так, как хотел бы, чтобы к нему относились, ну, словом жил, как нормальный человек… О чём тут рассказывать?

      О  своём отце, хоть и ведущим, но всё же обычном хирурге железнодорожной больницы, днём делавшим какие-то операции, а вечером, вернувшись домой, коловшим дрова, таскавшем воду, а потом, перед сном, при керосиновой лампе читавшем нам вслух интересные книги, или удивлявшем нас с мамой удивительными рассказами о том, что где–то уже существует такой прибор, размером с посылку из Львова от тёти Наты, в котором есть такое окошко, что  если в него заглянуть, то очень запросто можно увидеть, что происходит не сцене Большего театра в Москве, а что и вовсе невероятно – в самом КРЕМЛЕ, и даже Сталина можно увидеть, если, конечно, он сам этого захочет… 

   А потом, однажды приехал к нам всего на один день боец партизанского отряда, бывший санитар медсанбата, которому отец, как и очень-очень многим спас жизнь. Вот только тогда  и только от этого дяди Феди я узнал, какой у меня отец. О том, как он, командир медсанбата во время внезапной атаки на медсанбат польского эскадрона из дивизии генерала Коца, не растерявшись, бросился к «максиму» и тем спас не одну сотню раненых.… Как сбил из такого же, но спаренного «максима»  мессершмидт, который расстреливал колонну машин с красными крестами.… Как при помощи двух пулемётных расчётов, двух десятков санитаров с трёхленейками и колоны полуторок со снятыми глушителями,  прорвал порядки немецкого полка, занявшего подходы к мосту через Днепр. По рёву двигателей немцы решили, что приближается  колона танков, и разбежались. Мост за последней машиной взлетел в воздух….

               Как три дня и три ночи был под непрерывным пушечно-миномётным огнём в "котле" под Борщами, когда немцы методично добивали всех тех, кого отец спас, переправив с уже чужого берега Днепра. Как  имел возможность бежать из Бориспольского концлагеря, но не бежал, т.к.  был единственным врачом в лагере. Как, вернувшись в Кагановичи  (ныне Полесское – чернобыльская зона.) восстановил работу местной больницы, а заодно связался с партизанами и подпольщиками. Как предложил немецкой комендатуре провести силами больницы обследование городка на предмет защиты «непобедимой немецкой армии» от инфекционных заболеваниях и извёл не один килограмм мела на надписи на еврейских домах  «тиф», «тиф», «тиф»… до освобождения ни один немец так и не сунулся в запретную зону.… Скольких девчат и хлопцев "забраковал" и тем спас от остарбайтерства…

               Как паршивый лейтенантишко НКВД, глядя оловянными глазами мимо отца, спросил, почему он не застрелился, а предпочёл позорный плен и сотрудничество с немцами… и отправил отца в штрафроту искупать кровью.…

               После чего ни одна славянская душа пальцем не шевельнула, чтобы помочь, а эти жиды пархатые из тех домов, где были надписи «тиф», «тиф», «тиф»… снарядили пять телег и всем кагалом двинули в Киев. Одному Богу известно, как им удалось найти место формирования штрафной роты, отыскать и вызволить отца из этой мясорубки. Отец ничего этого мне не рассказывал.

               Единственное, что он мне как-то сказал – как подвёл черту – жид – не национальность, а состояние души, и жидов среди русских и украинцев, как это ни горько, гораздо больше, чем среди евреев…

Я это только к тому говорю, что если бы не тот, единственный дядя Федя, кто остался в живых после того как  «свои» разоружив партизанский отряд, послали его голыми руками отбивать у немцем  «вон ту высотку», не  рассказал мне о моём отце, я ничего не знал бы и, думаю, был бы духовно много беднее. …Отец тогда всё время перебивал  рассказчика: - да брось ты ерунду молоть, ну тебе подвернулся бы тогда под руку пулемёт, ты не стрелял бы? – Давай лучше выпьем за то, чтобы  они  (т.е. мы, нынешние), никогда такого не видели и не испытали.

Много позже я понял, что отец страшно стыдился того, что попал в плен… Сталину, Жукову и другим мясникам стыдно не было, а отец очень стыдился.

Слова той скотины безмозглой из НКВД висели чёрным клеймом на отце всю жизнь.