Военно-строительным силам Советского Союза посвящается. Часть 4.

Снова потекли обычные рабочие дни, неумолимо приближающие нас к дембелю. Только наш старшина, любитель «зеленого змия», иногда разнообразил нашу армейскую жизнь. Однажды, готовясь к приезду очередного генерала, мы приводили казарму в приличный вид: покрасили табуретки, умывальник и освежали краскопультом бетонный забор в уставной зеленый цвет. Поскольку краска еще осталась, старшина решил воплотить анекдот в жизнь и заодно покрасить уже пожелтевшие, но еще не опавшие листья в тон забора. Мы не задумываясь, выполнили приказ. Зачем лишний раз напрягать нервную систему и думать о дебильности распоряжений начальства, если все равно их придется исполнить. Но при выполнении другого приказа по покраске сушилки пострадал наш героический Ибодуло: запах нитрокраски при температуре около 45-50 градусов и закрытой двери вызвал у него истерику и галлюцинации, хотя мы работали по очереди по 10 минут. Зато потом он три недели "отдыхал" в больнице. Хотя за два года службы каждый из нас побывал на стационаре, а в санчасти... я молчу сколько раз. Только госпиталь и санчасть - это две большие разницы. И я в свое время в бытность духом около месяца пролежал в военном госпитале в Наро-Фоминске с перебитой в драке барабанной перепонкой. Все бы ничего, но в санчасти до поездки в госпиталь мне закапали ухо борной кислотой, что делать было нельзя, чем несколько ухудшили мое состояние. Но, как водится, никакой драки не было, просто я неудачно упал с лесов и... пострадало ухо. Видимо в полете очень громко кричал. 

В другой раз было вечернее шоу со старшиной в главной роли. Как-то раз он очень сильно набрался, и дневальные оттащили его обвисшее тело в канцелярию, где стояла кровать для дежурного офицера. Вечер рота провела без чуткого, почти материнского руководства. Как положено, в 22.00 мы стали на вечернюю поверку, которую проводил дежурный по роте. Видимо услышав до боли знакомые звуки, старшина выполз из канцелярии, и по стеночке доплыл к дежурному, забрав у него журнал поверок. Наверное, буквы в журнале были настолько пьяны, что фамилия Иванов у старшины никак не выходила, не говоря уже о фамилии Кутателадзе. Старшина периодически сползал на пол по стене, но стойко продолжал перекличку. Дневальные оставили свой пост и держали его под руки. Дежурный по роте переводил зачитываемые фамилии с языка, известного только старшине, на понятный язык. Цирк длился минут 40, так как старшина в воспитательных целях и лучших армейских традициях несколько раз начинал поверку сначала. Он даже не заметил, что дежурный после первой страницы сразу открывал ему последнюю. После поверки еще дышащее, но сильно обмякшее тело снова было доставлено в канцелярию. Старшина нашел в себе силы закрыться на замок. Понятно, что по команде «отбой» в армии наступает темное время суток, но мы уже давно не ложились сразу после отбоя. Кто-то кипятил чай, кто-то писал письмо, кто-то просто бегал курить. Тем более, что офицера в роте фактически не было. 

Около 12 ночи, когда мы уже стали моститься на боковую, дневальный из молодых подал команду «Смирно», но  глядя на дежурного, стучащего по голове пальцами и крутящего ими у виска исправился: «Дежурный по роте на выход» (после отбоя команда «смирно» не подается). К нам приехал комбат. Первым же вопросом было, где офицер. Дежурный по роте начал бегать и «искать» старшину. Комбат дал команду на контрольное построение, и пока рота строилась, дежурный шипел в замочную скважину канцелярии: «Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик! Выходите! Комбат приехал!». Но за дверями было тихо. Но когда рота построилась, дверь в канцелярию настежь распахнулась и оттуда строевым шагом, в спортивном костюме и в тапочках на босу ногу, вышел старшина. Не подходя близко к комбату, он отдал рапорт и, четко повернувшись, стал немного позади комбата. Дежурный еще раз провел контрольную поверку, и удовлетворенный комбат уехал. Как только УАЗик выехал за ворота, старшина снова сполз по стене и перестал подавать признаки жизни. Нет, он был жив, но потратил все свои оставшиеся силы, чтобы не опозорить почетное звание прапорщика.

 Осень прошла спокойно. Началась зима. Как и положено, мы приняли духов в шнурки, а они нас в деды. Процедура принятия в деды поражала своим садизмом: кандидат в дедушки ложился на кровать лицом вниз, на мягкое место - подушка, один из молодых бил ниткой по подушке, а второй, сидя под кроватью, неистово орал. Дед Советской Армии – это почетно. Это звание наделяет несколько большими правами и полномочиями. За 100 дней до приказа мы почти все постриглись под ноль и выбрили головы, а у тех, кто не захотели поддержать армейскую традицию, ночью был выстрежен внушительный клок волос, после чего им все равно пришлось постричься. Масло, как и положено, отдавали молодым.

Время стало тянуться медленнее, все жили ожиданием приказа Министра обороны на увольнение из рядов ВС СССР. Январь, февраль… Кто-то делал зарубки на какой-то деревяшке, кто-то отрезал по 1 см от метрового сантиметра. Мы ждали. Март, первая половина, вторая… И вот, наконец, кто-то несется в казарму, размахивая над головой газетой. «Дембель!!!» Да, мы уже дембеля, но впереди еще аккорд, и от того, как быстро мы его сделаем, зависел отъезд по домам.

Еще недели 3 мы работали на санатории, но, наконец, нас собрал ротный и сообщил о нашей аккордной работе. Это был тот же самый пионер-лагерь топографистов у села Ягунино, где мы работали год назад.

Сборы были быстрыми. Объем ожидаемых работ был не маленький, и, как и год назад, закончить его нужно было до 1 июня, но хотелось пораньше. Как спецы в своей работе, мы знали, как и где можно подхимичить. В одном из корпусов отдыхающие детишки написали пальцами на побеленном потолке не очень хорошие слова. Но мы решили сэкономить время и материалы, и простым веником смели старую побелку, не нанося новую. Ни тебе следов пальцев, ни серой побелки, и потолок ровный, беленький. Но не везде была такая лафа.

Выполняя наружный работы, мы зачастую нарушали технику безопасности: чтобы не тратить время на сборку и разборку лесов (жилые корпуса были двухэтажными), мы работали, стоя на наружных карнизах, страхуя друг друга за ремень. Правда, если бы кто-то сорвался, то такая страховка не помогла бы. Но, слава Богу, никаких ЧП не было.

На аккорде спали мало, 4-6 часов в сутки, а адреналина в крови было выше крыши. Хотя не забывали и о себе, иногда немного зарабатывали, продавая краску и покупая за честно заработанные бутылочку-другую самогона. 

Методика изъятия краски во временное пользование не была оригинальной. Висящий на дверях колерной здоровенный навесной замок нас не смущал, так как в оконной раме стояло лишь одно стекло, держащееся на 4 гвоздях, вытянуть которые труда не составляло. Отобрав пару ведер краски, мы доливали в бочку столько же грунтовки, после чего остаток краски становился гуще, чем был. А эту неприятность устраняли добавлением растворителя. Благо этого барахла было много. Затем таким же образом из 2-х ведер экспроприированной краски делали 3 для продажи. Ночью, закуривая сигареты, мы шли по узкой лесной тропинке, ориентируясь на огонек сигареты впереди идущего. Бывало спотыкались, чертыхались, чуть не падали, но ни одного ведра с краской не потеряли. И нам хорошо, и советский народ доволен. 

Недели за 4 мы закончили с жилыми корпусами и перешли к административным. Мне и Сашке Крипаку достался подвал-холодильник. Естественно, продуктов там не было, но стояли две бочки с квашеной капустой. Завхоз сама предложила нам ее продегустировать. Ну мы и продегустировали… Не скажу, что съели полбочки, но капусты существенно поменьшало. Жаль, что на тот момент не было того благородного напитка, которым хорошо запивать квашенную капусту.

Мы частенько бегали в почтовое отделение, чтобы позвонить домой. Но работая в одном из корпусов, мы обнаружили телефон, параллельный директорскому, только без номеронабирателя. Но нас это не остановило - мы стали набирать номера, нажимая на рычаг аппарата и считая нажатия. Это было еще то занятие, и правильно набрать междугородний номер удавалось с 5-10 раза. Но ведь время до дембеля у нас еще было.

К концу мая мы закончили и сдали объект. Все это время мы редко брились, да и мылись из литровой банки. И в таком виде мы вернулись в Звенигород. 

Нас встречали все, кто был в роте. Ротный тоже стоял на ступеньках казармы и сдерживал улыбку, глядя на нас. Из машин вываливались не солдаты, а партизаны второй мировой: недельно-двухнедельная небритость, сапоги, долгое время не видевшие ни щетки, ни крема, а с момента, когда мы стриглись "под 0" прошло почти 5 месяцев, и шевелюра у многих так отросла, что смотрелась увесистой копной. Это уже был финиш, перед Родиной у нас долгов не осталось.

Мы привели себя в порядок и начали готовить парадки. У многих она напоминала выставочный экземпляр очумелых ручек: вместо обычных солдатских погон брали прапорские и вплетали в них елочный дождик, буквы «СА» выпиливали из рандоля, а шеврон для жесткости напаивали на 6-8 слоев газетной бумаги через полиэтилен и окантовывали белой изоляцией, снятой с провода. На рубашку тоже цепляли прапорские погоны с наклеенными на них буквами «СА». Аксельбант плели из того, что было под рукой: капроновый шнур, бельевая веревка и даже антенный кабель, с которого снималась изоляция. Кабель смотрелся шикарно, но недолго - медь быстро окислялась. Свою форму я не мучил – кроме модернизированного шеврона и офицерских бархатных петлиц ничего лишнего не было. Я же собирался ехать домой в гражданке, которая уже ждала меня в одном из домов Звенигорода.

Еще один день мы провели в казарме, но он выдался нехорошим – к нам заехал начштаба, чтобы «поздравить» с дембелем, как и год назад. В роте были перетрушены все тумбочки, кровати, каптерка и даже ленкомната на предмет дембельских аксессуаров. Наверное половина из увольняющихся осталась без альбомов и с оторванными шедеврами ручной работы. Но многие держали свою амуницию либо на стройке у сторожа, либо на складе, либо у кого-то из местных жителей. В общем, пострадавшие снова сели за рукоделие сразу после отъезда начштаба.

Утром за нами должна была проехать машина, чтобы вести нас в часть для отправки домой. Но приехавший с завтраком старшина сообщил, что демобилизация приостановлена по причине визита Рейгана в Москву. Все попытки договориться о выезде через Калугу или через другой город успеха не имели. Настроение испортилось. Оставаться в роте, чтобы всякие шишки проводили репрессии, не хотелось. Мы решили переселиться в поселок. Как ни странно, но ротный занял нейтральное отношение к нашей идее. Многие поехали в городок и сняли номера в обычно пустующей гостинице, а я с Захаром и Сашкой Крипаком сняли комнату во флигильке в полукилометре от казармы. Хозяйку мы немного обманули, сказав, что будем жить вдвоем, а жили втроем за 5 рублей в день. Флигилек был паршивенький, с очень низкими потолками, но нам это было не важно. 

Время проходило в ожидании. Почти все в роте знали, где нас найти, а мы знали, где находятся остальные. Жаль, что тогда не было мобильных телефонов. Каждый день мы наведывались в казарму, чтобы узнать последние новости. Пару раз ротный просил всех собраться, чтобы убедиться, все ли мы на месте, ведь у него могли быть крупные неприятности.

Почти каждый день мы были на Москве-реке, ходили по городу, естественно, в гражданке. Винный магазин был только один на город, в посаде. Когда мы добрались туда, то увидели гигантскую очередь, человек 100, которые ждали своей очереди взять из зарешеченного окошка живую воду. К нам присоединились ребята, проживающие в гостинице, только они были в парадке. Когда уже подходила наша очередь,  к магазину подъехал УАЗик, из которого вышел капитан и сразу ринулся к окошку. Очередь стала возмущаться. Тогда капитан отвязался на пацанов, которые были в парадке, потребовав документы и попутно делая внушение по поводу облика советского воина-защитника. Его "мягко" послали и он выполнил нашу просьбу, в смысле, пошел.

Мы взяли по пару бутылок вина на брата и пошли на реку. Конечно, отдыхать было приятно, но чертовски  хотелось домой. На четвертый день нашего «отпуска» к нам прибежал дневальный и сообщил, что завтра утром за нами приезжают машины из части. Настроение улучшилось, ведь завтра домой. До вечера все были оповещены, куплены несколько бутылок самогона у хозяйки флигелька (ну его, этот посад). Часов до двух ночи мы вспоминали смешные моменты нашей службы, периодически опрокидывая стопарь и закусывая бутербродом с колбасой. Прожив 2 года плечом к плечу, мы, скорее всего, виделись последние разы, а воспоминания останутся на всю жизнь.

В 6 утра мы со всеми вещами собрались у казармы. Молодые с завистью смотрели на нас, и даже казалось, что они жалеют о нашем отъезде, ведь мы не были жестокими к ним и жили достаточно дружно. А за те редкие шалости пусть они простят нас, а следующий призыв уже простит их.

Машины пришли часов в 9, один из кунгов был именно тот, на котором я два года назад ехал в неизвестность. Дорога казалась долгой, а стрелка на часах прилипла к циферблату. И вот мы уже проезжаем ворота части и останавливаемся у штаба. Зрителей не много, но те, кто не на работе, пришли не то встретить, не то проводить дембелей. И тут как гром среди ясного неба… Взводный прапор, что ехал с нами, сообщает, что отправки никакой нет, что Рейган продлил свой визит в Москве. Нас банально обманули, чтобы перестраховать себя.

Разместились мы в нашей казарме, которую я не так давно ремонтировал. Ни кроватей, ни постельных принадлежностей у нас не было, а с довольствия нас уже сняли. Все ходили взвинченные и агрессивные. Почти полсотни зомби перемещалось по казарме, отсчитывая количество шагов от одного края казармы к другому. Нам казалось, что хуже уже быть не может. Но оказывается, может. Вечером в часть к начштаба заехала пара офицеров, которые перед отъездом захотели встретится с дембелями. Всех нас построили на плацу, и вдоль строя пошел один из офицеров. Мы узнали его – это был посадский капитан, которого послали у винного магазина. Тех, кто тогда был в гражданке, он не запомнил, но тех, кто был в форме, он безошибочно вывел из строя. Оказалось, капитан – замначальника одной из подмосковных комендатур. Неужели он оказался настолько злопамятным, что специально искал среди дембелей оскорбивших его лиц, или это произошло случайно? В принципе, под Звенигородом были дислоцированы только две строительные роты, а случайные заезжие дембеля вряд ли бы оказались в районе посада.

Сразу был вызван наряд из комендатуры, и наших пацанов спровадили на гауптвахту. Все увеличивающаяся злость распирала нас. Еще до вечера мы уничтожили запасы съестного, которые были с собой. Никто же не рассчитывал еще жить в части. А в чипке (который был за воротами части) кроме галетного печенья и минералки ничего не оказалось. 

Ночью началась тихая истерика: мы срывали со стен все, что можно было сорвать, сломали петли на дверях. В общем, шел выброс отрицательной энергии. В 3-4 утра попытались лечь поспать прямо на пол, подложив под себя обрывки плакатов и обломки стендов. Но спать не получалось, все равно кто-то бродил по казарме, кто-то отрывал очередную рейку, которой были оббиты стены казармы.

На утро два наших сержанта пошли в штаб по поводу поставки на довольствие. Вызванный начальник столовой сказал, что если приказ о довольствии будет подписан сейчас, то кормить нас начнут с завтрашнего дня. А сегодня после обеда нам смогут дать только кашу и черный хлеб, который обычно остается. Это было унизительно, дембеля в столовке едят кашу и чернягу… От каши мы отказались, выпили только почти несладкий чай.

День шел, как и предыдущий, в шатании по части и сдерживании нервных порывов. Все чаще стали вспыхивать ссоры, хотя хватало ума их сдерживать, ведь пострадавшими были мы все. Ночью многие заснули, точнее провалились в неспокойный сон, все также лежа на обломках и обрывках. Мои джинсы, футболка и легкая ветровка мало пострадали от такого образа жизни, но те, кто ехал в парадке, пострадал значительно сильнее. СтрЕлок на брюках и кителе почти не было видно а брюки стали сероватого цвета.

Третий день начался лучше: комбат отвоевал у комендатуры наших пацанов и они вернулись в казарму, только намного более измученными, чем мы. Одеты они были в старую грязную форму, абсолютно не выспавшиеся и замерзшие, несмотря на начало июня. Их форму привезли только под вечер. В этот день мы уже стояли на довольствии и, хоть без большого удовольствия, но поели. К вечеру нам сообщили, что встреча в верхах завершилась, и утром мы сможем покинуть часть. Но радоваться уже не было сил.

Ночь прошла в полусне, а утром всей толпой мы двинулись к штабу. Часть должна была выдать нам литер на билет, командировочные, зарплату, заработанную за 2 года, жалование за последний месяц в размере 10 рублей и документ о присвоении 4 разряда. Сумма заработка за 2 года у меня была с ног сшибательная: 34 рубля с копейками. У многих была еще меньше. Больше всех заработали паркетчики, почти по 50 рублей на брата и нормировщик – 120. Но дальнейшее развитие событий у нас вызвало смех. В части не было корочек удостоверений, и нам предложили подождать еще 2-3 дня. Но кому они были нужны? Денег в кассе хватило только на командировочные. Зарплату за 2 года пообещали выслать переводом (и потом выслали таки), а вот с жалованием за месяц вышел конфуз. Не дать их не могли, ведь нужны были наши подписи в ведомости, а давать пустую ведомость, чтобы мы в ней расписались, бухгалтерша отказалась. Нам рекомендовали подождать еще один день. И тут сразу несколько человек сказали: «А мы передаем их в фонд Мира!!!». Все тут же принялись строчить заявления с просьбой о передаче месячной зарплаты в фонд Мира. Начштаба нехотя подписал их, выдал документы о завершении службы, и из дверей штаба мы вышли уже полностью демобилизованными.

Знакомый кунг довез нас до Рузы, откуда мы двинулись уже знакомым маршрутом в Москву. Часам к 4 мы были в столице нашей родины. Добравшись до Киевского вокзала, пока еще большая компания из 10-12 человек ринулась к кассам. В 19 часов с копейками был мой поезд Москва-Знамянка. Но мы - четверо корешей - переглянулись, и взяли билеты на следующий день. Правда в Знаменском направлении нас ехало всего двое. Ночь провели на лавочке в сквере у вокзала, рассматривая прилежащие ночные московские достопримечательности, а на рассвете полюбовались слаженной работой машин пылесосов-поливалок, которые клином, как на параде, двигались по проспекту. Когда отрылось метро, мы поехали на осмотр Москвы, точнее ее рынков. На одной из станции метро нам сказали, что до ближайшего рынка 3 остановки троллейбусом, и мы решили пройтись пешком. Но не учли, что расстояние между остановками – величина непостоянная. Путешествие заняло минут 50. Рынок впечатлил своим многообразием - множество кооперативчиков,  которые что-то шили, клеили, вязали, - заваливали рынки своей продукцией. Рубашки в стиле american military, дермантиновые тонкие галстуки, джинсы… Это было время расцвета предпринимательства. В общем, немного приоделись, купили сувениры и решили побаловаться шашлыками. На входе в рынок стоял колоритный грузин, который и наполнял воздух на рынке шашлычным ароматом. Но когда мы узнали цену его продукции, то поняли, что на многое  нам рассчитывать не стоит. Взяли по 150 грамм этого благоухающего с корочкой мяса. Возле грузина стояла большая миска с кетчупом, и он широким жестом разрешил взять столько кетчупа, сколько хотим. И мы тут же этим воспользовались, превратив кусочки шашлыка в мясной кетчуповый борщ. Потом еще немного походили по Москве. Количество десантуры, которая праздновала дембель, поражало. Они колоннами, в обнимку с девчонками, с бутылками пива или водки, шумно перемещались по Москве, громко прославляя ВДВ. Все они были или в беретах, или в тельниках, кто-то в парадке, но все достаточно крепко выпившие. И где справедливость: нас, стройбат, не хотели отпустит в Москву из-за Рейгана, боясь каких-то инцидентов, зато десантники гуляли по полной. Вскоре Сашка с Сычом поехали на вокзал. Их поезд отправлялся раньше моего. А мы с моим тезкой тоже не стали особенно задерживаться, и вскоре тоже добрались к залу ожидания, где уже и дожидались своего поезда.

Когда я сел в поезд, то почувствовал всю усталость, которая накопилась за последнюю неделю: нервы и бессонные ночи сделали свое дело. Добравшись до подушки, я мгновено заснул и проснулся, когда до Кировограда оставалось около 2-х часов езды. Я переоделся в парадку, которая аккуратно была сложена в сумке, чтобы предстать перед родным городом во всей своей красе.

Трудно описать, что я почувствовал, когда вышел на перрон, когда мозг наконец смирился с мыслю о том, что все уже закончено, что я дома, и что начинается другая жизнь. Но жить так, как я жил до армии, я больше не смогу.