Рэндалл Джаррелл ,"Seele Im Raum" Сидело это между мужем и детьми. На месте для него-- салата блюдо. Бывало это здесь-- видала я его, не как- нибудь-- ведь мне казалось чудом лишь то, мне являлось это здесь. Как если б я не знала что видала-- ведь я его из глаз не выпускала всю жизнь. То было Э`ЛАНД*. Да, Эланд! Дети потому шутя у мужа в Рождество пытали: "Отец, что` это-- Доннер**?"-- "Дети, это Блитцен."*** Оно всегда здесь было. Клали серебро**** мы у его прибора, ту же пищу, что ели сами-- и ни слова. Много раз когда оно вздыхало тяжко (уставало долго без то`лку молвить), это достигало меня, я трогала его-- размеров всяких, укладов тоже, наподобие живой и жёсткой шеи коня, когда ты хлопаешь её-- и это смотрело крупными и влажными без слёз глазами обра`мленными малостью ресниц что провода в глаза мне-- и шептало так, что яблоки мои в орбиты жались, безмолвию внимая... много раз я знала, коль они молчали, что нету этого. Коль слышали глаза, они бы не смолчали. А слыхали всё же, слыхали много раз, что я рекла,-- когда оно от толков уставало-- только вздохи, когда я слова выжать не могла-- лишь вздохи. А годы спустя другие пришли, забрали его-- мол больное, сказали-- лечили его, мне писали они, и весь город мне сирень мне да карточки слал, сожалея-- поскольку я в трауре; было стояла я возле могилы, у торфа в цветах, у бровки земной, маркированной лентой. Нет его. Нет его столь долго, что подумываю, будто его не было у меня, никогда... А сын мой, с газетой, раз утром: "Глянь, эланд! Здесь эланд!" -- оно. Сегодня в немецком словаре я увидела "эленд"-- и сердце в груди заиграло моей, это было... ... лишь словом одним, исковерканным. Как если бы вспомнился кто-то сказавший: "От жира волос помогают проростки"-- и правда, они. И верно, чего нелепее желать ещё... чего ещё впридачу. Как неинтересно, все же... ... то было хуже невозможного, то бы`ла шутка. А вот когда оно бывало, я была... подумать только, думала тогда я что увидать смогу его-- мурашки пота по черепу, слепая я... ... не шутка даже, нет, не она. Как я погу поверить в это? Иль поверить в то, что им владела я, и муж, и дети. Голос мой-- он голос кожи той коня-- владеть которой бесчестье, честь ли-- бремя и теперь... а та сырая штука, что внутри, тот зверь, что не владел ни мужем, ни женою, ни детьми, но наконец что голым мир покинул, как если бы рождён был в ЭТОМ... И ЭЛАНД здесь, пасётся на своей могиле. Бессмыслица? Одуматься мне следует? поведать правду? Одно из двух-- я не осилю то и это. С собою говорю. А всё ж не так, и всё что вымолвлю затем-- не то, но лучшее плохого хуже. быть значит стареть и молвить, почти в своей тарелке, через стол из... из неведомого мне... голосом насыщенным неким вожделеющим довольством: "Владеть антилопой! Вот это жизнь, я понимаю!" перевод с английского Терджимана Кырымлы 

* Seele Im Raum-- душа в пространстве, das Elend-- беда, der Donner-- гром, der Blitzt-- молния (нем.) the eland-- южноафриканская антилопа,-- прим.перев. Это стихотворение--гротеск английского автора о "правещи" ("урзахе"-- причина, нем.) фашизма. Гротеск, основанный на игре слов-- можно сказать, английская литературная традиция.

Seele Im Raum It sat between my husband and my children. A place was set for it—a plate of greens. It had been there: I had seen it But not somehow—but this was like a dream— Not seen it so that I knew I saw it. It was as if I could not know I saw it Because I had never once in all my life Not seen it. It was an eland. An eland! That is why the children Would ask my husband, for a joke, at Christmas: “Father, is it Donner?” He would say, “No, Blitzen.” It had been there always. Now we put silver At its place at meals, fed it the same food We ourselves ate, and said nothing. Many times When it breathed heavily (when it had tried A long useless time to speak) and reached to me So that I touched it—of a different size And order of being, like the live hard side Of a horse’s neck when you pat the horse— And looked with its great melting tearless eyes Fringed with a few coarse wire-like lashes Into my eyes, and whispered to me So that my eyes turned backward in their sockets And they said nothing— many times I have known, when they said nothing, That it did not exist. If they had heard They could not have been silent. And yet they heard; Heard many times what I have spoken When it could no longer speak, but only breathe— When I could no longer speak, but only breathe. And, after some years, the others came And took it from me—it was ill, they told me— And cured it, they wrote me: my whole city Sent me cards lilac-branches, mourning As I had mourned— and I was standing By a grave in flowers, by dyed rolls of turf, And a canvas marquee the last brown of earth. It is over. It is over so long that I begin to think That it did not exist, that I have never— And my son says, one morning, from the paper: “An eland. Look, an eland!” —It was so. Today, in a German dictionary, I saw elend And the heart in my breast turned over, it was— It was a word one translates wretched. It is as if someone remembered saying: “This is an antimacassar that I grew from seed,” And this were true. And, truly, One could not wish for anything more strange— For anything more. And yet it wasn’t interesting ... —It was worse than impossible, it was a joke. And yet when it was, I was— Even to think that I once thought That I could see it to feel the sweat Like needles at my hair-roots, I am blind —It was not even a joke, not even a joke. Yet how can I believe it? Or believe that I Owned it, a husband, children? Is my voice the voice Of that skin of being—of what owns, is owned In honor or dishonor, that is borne and bears— Or of that raw thing, the being inside it That has neither a wife, a husband, nor a child But goes at last as naked from this world As it was born into it— And the eland comes and grazes on its grave. This is senseless? Shall I make sense or shall I tell the truth? Choose either—I cannot do both. I tell myself that. And yet it is not so, And what I say afterwards will not be so: To be at all is to be wrong. Being is being old And saying, almost comfortably, across a table From— from what I don’t know— in a voice Rich with a kind of longing satisfaction: “To own an eland! That’s what I call life!” Randall Jarrell

Рэндалл Джаррелл, "Надежда" Дух убиваше, а письмо даваше житие. Неделя работает как рука или как дети в подкидного дурака: не зная правил, бросают карты-- одно и тоже, многая краты. Но дважды в день-- кроме Субботы-- стоп машина времени, треск работы: с визгом тормозов и жестяным скрежетом личный мой чёр-Демон замер на лестнице средь бел-дня, явная моя Фортуна за волосы подымает меня. личный чёр-Демон замер на лестнице средь бела дня, явная моя Фортуна за волосы подымает меня. Горе мне! Горе мне! В ящике Глупости знай смеётся открытка, Надежда. Одному всё приходит та же мечта, с задержкой, маркированная "оплатой адресата"-- счёт, оплаченный им с задержкой, маркированный "авансом нехвата..." дважды в день, в гниющем ящике-- червей полна палата; а Вера снова моя, верно, но Любовь веско пишет о новом Приюте-- а Надежде нет износа. Горе мне! горе мне! В ящике Глупости открытка-Надежда тихой сапой: "Твой дядя в Австралии умер, ты-- Папа" (римский-- прим.перев.), ибо множество душ поразвлёк почтальон нечаянно... Невозможно? Хватит плакать, выходи, развалина. перевод с английского Терджимана Кырымлы  Hope The spirit killeth, but the letter giveth life. The week is dealt out like a hand That children pick up card by card. One keeps getting the same hand. One keeps getting the same card. But twice a day -- except on Saturday -- The wheel stops, there is a crack in Time: With a hiss of soles, a rattle of tin, My own gray Daemon pauses on the stair, My own bald Fortune lifts me by the hair. Woe's me! woe's me! In Folly's mailbox Still laughs the postcard, Hope: Your uncle in Australia Has died and you are Pope, For many a soul has entertained A Mailman unawares -- And as you cry, Impossible, A step is on the stairs. One keeps getting the same dream Delayed, marked "Payment Due," The bill that one has paid Delayed, marked "Payment Due" -- Twice a day, in rotting mailbox, The white grubs are new: And Faith, once more, is mine Faithfully, but Charity Writes hopefully about a new Asylum -- but Hope is as good as new. Woe's me! woe's me! In Folly's mailbox Still laughs the postcard, Hope: Your uncle in Australia Has died and you are Pope, For many a soul has entertained A mailman unawares -- And as you cry, Impossible, A step is on the stairs. Randall Jarrell

Рэндалл Джаррелл, "Восточный экспресс"

Из вагона глядишь почти
ребячьим взгядом. На свету
постоянно кажется мне простым--
я с надеждой; но вечерами,
только стемнеет околица-- вопрошая,
безнадёга всё приглушает.

Однажды от дождя день напролёт
лёг я желая простуды-- погодя
простудился-- и сгорбился
под пестротой одеяла, я
сер был в тоске окончания зимнего дня.

Вне меня были там несколько силуэтов
стульев и столов, вещей азбучных;
за окном
были стулья и столы фирмы "мир"...
Я видел, что мир,
было казавшийся мне простым-- сер
камуфляж всего, что странно
под ним, надо ВСЕМ-- был он всем.

Это невероятно.
Думает один: "Всему подкладка суть
невымученное ликованье и невольная
печаль (... когда следует, радость-- если надо),
в непрерывной динамике; глядит он из вагона--
а тут нечто, та же подкладка
на всё и вся-- и этим посёлочкам,
прохожим женщинам, ниве усталой,
молвящем жене своей "гуд-бай" мужчине...
тропе сквозь лес полный жизни, и составу
минующему, он и теперь-- что сердце, всё в такт...

Она что любой иной артефакт,
её не изменить, она есть.
За всём и вся непременно--
неведомая нежеланная жизнь.

перевод с английского Терджимана Кырымлы 


The Orient Express

One looks from the train
Almost as one looked as a child. In the sunlight
What I see still seems to me plain,
I am safe; but at evening
As the lands darken, a questioning
Precariousness comes over everything.

Once after a day of rain
I lay longing to be cold; after a while
I was cold again, and hunched shivering
Under the quilt's many colors, gray
With the dull ending of the winter day,
Outside me there were a few shapes
Of chairs and tables, things from a primer;
Outside the window
There were the chairs and tables of the world ...
I saw that the world
That had seemed to me the plain
Gray mask of all that was strange
Behind it -- of all that was -- was all.

But it is beyond belief.
One thinks, "Behind everything
An unforced joy, an unwilling
Sadness (a willing sadness, a forced joy)
Moves changelessly"; one looks from the train
And there is something, the same thing
Behind everything: all these little villages,
A passing woman, a field of grain,
The man who says good-bye to his wife --
A path through a wood all full of lives, and the train
Passing, after all unchangeable
And not now ever to stop, like a heart --

It is like any other work of art,
It is and never can be changed.
Behind everything there is always
The unknown unwanted life.

Randall Jarrell

Почтарь пришёл, а я пока в постели.
"Почтарь, принёс сегодня что ты мне?"--
спросил я. (Точно, был в постели.)
Ответил он : "Пляши, танцуй вдвойне".

Затем сказал он, в письмах-- всё, что ждал я,
что думал я: прочти-- считай нашёл.
А я : "Спасибо вам большое. До свиданья".
Он покраснел-- и тотчас прочь ушёл.

Я-- президент? Не этого охота.
Хочу... Хочу корабль с недальней чтоб звезды
во двор присел-- и вышли б обормоты,
и, немо, мне: "Ах, здравствуй, вот где ты!

Идём". Они не прилетят, зачем же
я думаю?... Где исключений нет,
диковинки должны быть, чаще-реже.
О чем не думал я, пусть мыслит обо мне!

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 

A Sick Child  
 
 The postman comes when I am still in bed.
"Postman, what do you have for me today?"
I say to him. (But really I'm in bed.)
Then he says - what shall I have him say?

"This letter says that you are president
Of - this word here; it's a republic."
Tell them I can't answer right away.
"It's your duty." No, I'd rather just be sick.

Then he tells me there are letters saying everything
That I can think of that I want for them to say.
I say, "Well, thank you very much. Good-bye."
He is ashamed, and turns and walks away.

If I can think of it, it isn't what I want.
I want . . . I want a ship from some near star
To land in the yard, and beings to come out
And think to me: "So this is where you are!

Come." Except that they won't do,
I thought of them. . . . And yet somewhere there must be
Something that's different from everything.
All that I've never thought of - think of me!

Randall Jarrell

В убогом поезде свободных нету мест.
Дитя в потёртой маске
потягивается беззаботно на просторе
купе потрёпанного. Их тишина чрезмерна?
Их лица, жизни-- такие же, как ваши. Ну, чем они владели,
чтоб согласиться на обмен такой?
Кровь, высохла, искрится вдоль по маске
дитя, вчера владевшего страной, приветливей, чем эта.
Ведь так? Всю ночь в простор
состав безмолвно следует. Пустые лица.
Никто из них не торговался, да?
Как можно? Всё, чем обладали--
цена. Всё, кошельки пусты.
А что ещё способно утолить
чрезмерность слёз, желанья детки, кроме...? Только это.
Дни, лица, жизни, что они сгубили,
ужасной, всё отменяющею маскою дитяти повязать?
Что суть ещё их жизни, кроме странствия в пустом
возмездьи смерти? Эти маски,
повязанные ими в ночь разора суть
прелюдия их смерти. Да, чрезмерно
читать с их лиц: "Чем обладали мы,
чтоб, воле вопреки, остались с этим?"

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Refugees 
 
In the shabby train no seat is vacant.
The child in the ripped mask
Sprawls undisturbed in the waste
Of the smashed compartment. Is their calm extravagant?
They had faces and lives like you. What was it they possessed
That they were willing to trade for this?
The dried blood sparkles along the mask
Of the child who yesterday possessed
A country welcomer than this.
Did he? All night into the waste
The train moves silently. The faces are vacant.
Have none of them found the cost extravagant?
How could they? They gave what they possessed.
Here all the purses are vacant.
And what else could satisfy the extravagant
Tears and wish of the child but this?
Impose its canceling terrible mask
On the days and faces and lives they waste?
What else are their lives but a journey to the vacant
Satisfaction of death? And the mask
They wear tonight through their waste
Is death's rehearsal. Is it really extravagant
To read in their faces: What is there we possessed
That we were unwilling to trade for this?

Randall Jarrell  

Коль сестру б мою лебеди птицею оборотили,
после дойки ходил бы я к озеру ночью:
солнце б сквозь камыши --словно лебедь,
красен клюв резевало бы, в нём-- темнота,
вот бы звёзды во клюве мерцали, с луною.

Девочка смеялась бы там, на воде.
"Вот твоя овсянка, здесь, сестрица",--
звал бы я; а камыши шептали б:
"Спать пора, спать пора, детка-лебедь".
Мои ноги б обернулись парой лап, а шелка

моих крыльев волочились будто звёзды
в ряби, что меж камышинами бежит:
я учуял плеск и посвист сквозь
чьё-то "Се`стро... се`стро" там на бреге
и разинул клюв дабы ответить.

Услыхал я смех свой с побережья
и увидел, напоследок-- уплывающих от зе`лен-
берега-низины белых лебедей застывших
белых, званных лебедей... "Это всё мечта",--
прошептал я-- и спустился с тюфяка

в посвист и плеск половиц.
"Усни, сестрица,"-- всё лебеди пели
от луны и звёзд, и лягушек с пола.
Но лебедь сестру мою кликнул: "Ты усни, млад сестра",--
и всю ночь приголубил чёрными, моими, крыла`ми.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
The Black Swan

When the swans turned my sister into a swan
I would go to the lake, at night, from milking:
The sun would look out through the reeds like a swan,
A swan's red beak; and the beak would open
And inside there was darkness, the stars and the moon.

Out on the lake, a girl would laugh.
"Sister, here is your porridge, sister,"
I would call; and the reeds would whisper,
"Go to sleep, go to sleep, little swan."
My legs were all hard and webbed, and the silky

Hairs of my wings sank away like stars
In the ripples that ran in and out of the reeds:
I heard through the lap and hiss of water
Someone's "Sister . . . sister," far away on the shore,
And then as I opened my beak to answer

I heard my harsh laugh go out to the shore
And saw - saw at last, swimming up from the green
Low mounds of the lake, the white stone swans:
The white, named swans . . . "It is all a dream,"
I whispered, and reached from the down of the pallet

To the lap and hiss of the floor.
And "Sleep, little sister," the swan all sang
From the moon and stars and frogs of the floor.
But the swan my sister called, "Sleep at last, little sister,"
And stroked all night, with a black wing, my wings.

Randall Jarrell

Медведь в рубашке тёплой, я полз к себе на льдину,
карабкался в кровать; я глобус штурмовал
под парусами в ночь, пока, чернобородый,
с собаками, в меху, я Полюс оседлал.

Там ,ночью детских игр, товарищи замёрзли,
замёрзший ворот, голод тесали мой кадык,
а я взохнул протяжно: снежинки налетели--
и впрямь меня прикончат? Я в темноте залёг.

-- Здесь, мёрзлый флаг трещит в сияньи молчаливом
нехоженых снегов. А я стою
псы брешут, борода черна, а я на Полюс
Северный глазею...
И что теперь? назад?

Прошу, оборотитесь-- я на юг ступаю.
Вращается мой мир, здесь ось его, конец
холодный и лихой: все параллели, вихри
вершатся в коловрате, который я открыл.

Но в этом смысла нет. В кровати детской, после
ночного рейда, в этом тёплом мире,
где трудится народ и терпит до конца,
венчающего боль-- в Кукушечьей Стране

я Севера достиг, и это впечатлило.
Здесь Полюс настоящий моих забот и дел,
где всё, что совершил я бессмысленно вполне,
где я погибну, может, а выживу-- последним...

где, с горем выживая, я всё же одинок;
здесь, где, из темноты невежества явившись,
толпятся вкруг меня ночь, льды и смерть,
я вижу: наконец все знанья, что годами

я выжимал из тьмы-- что тьма сдавала мне--
невежеству под стать: из ничего-- ничтожность
а темнота-- из тьмы. Из тьмы приходит боль,
что мудростью зовём мы. Это-- боль.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 

90 North

At home, in my flannel gown, like a bear to its floe,
I clambered to bed; up the globe's impossible sides
I sailed all night—till at last, with my black beard,
My furs and my dogs, I stood at the northern pole.

There in the childish night my companions lay frozen,
The stiff fur knocked at my starveling throat,
And I gave my great sigh: the flakes came huddling,
Were they really my end? In the darkness I turned to my rest.

—Here, the flag snaps in the glare and silence
Of the unbroken ice. I stand here,
The dogs bark, my beard is black, and I stare
At the North Pole . . .
And now what? Why, go back.

Turn as I please, my step is to the south.
The world—my world spins on this final point
Of cold and wretchedness: all lines, all winds
End in this whirlpool I at last discover.

And it is meaningless. In the child's bed
After the night's voyage, in that warm world
Where people work and suffer for the end
That crowns the pain—in that Cloud-Cuckoo-Land

I reached my North and it had meaning.
Here the actual pole of my existence,
Where all that I have done is meaningless,
Where I die or live by accident alone—

Where, living or dying, I am still alone;
Here where North, the night, the berg of death
Crowd me out of the ignorant darkness,
I see at last that all the knowledge

I wrung from the darkness—that the darkness flung me—
Is worthless as ignorance: nothing comes from nothing,
The darkness from the darkness. Pain comes from the darkness
And we call it wisdom. It is pain.

Randall Jarrell

То не было погибелью, ведь умирают всё.
То не было погибелью: мы умирали прежде,
в рутинных катастрофах-- и "поляны"* наши
бумаги поднимали, слали похоронки;
налоги возрастали, из-за нас, ага.
Мы погибали в чёрный день календаря
врезались в горы, миль полста отсюда,
ныряя в сеновалы, нападая на своих,
взрывались от огня своих зениток,
мы погибали будто муравьи, котята, иностранцы.
(Во время обученья в средней школе
мы гибели образчиков не знали.)

На новых самолётах, в новых экипажах мы бомбили
по целям во пустыне и на побережьях,
палили в баржи, ждали результатов наших...
В резерв уйдя, мы просыпа`лись поутру
над Англией, опять на фронте.

Без разницы, но если погибали мы,
то уж не в катастрофе, по ошибке
(хоть ошибиться было просто).
И мы читали письма, вылеты считали...
Мы девичьими именами называли
бомбардировщики, в которых города сжигали,
которые мы проходили в школе...
покуда мы не снашивались, наши трупы
ложились средь народа, что убивали мы не глядя.
Коль мы чуток тянули, те вручали нам медали;
когда мы погибали, говорили, что "ущерб наш невелик",

указывали: "Карты вот...",-- и мы сжигали города.

Нет, то не умиранье, нет, вовсе не оно.
А ночью умирающему, мне приснилось, что я мёртв,
и города мне молвили: "Зачем ты умираешь?"
Нам хорошо, когда ты есть, но почему я умер?"

перевод с английского Терджимана Кырымлы * "поляны"-- аэродромы,--прим.перев.

Losses 
 
It was not dying: everybody died.
It was not dying: we had died before
In the routine crashes-- and our fields
Called up the papers, wrote home to our folks,
And the rates rose, all because of us.
We died on the wrong page of the almanac,
Scattered on mountains fifty miles away;
Diving on haystacks, fighting with a friend,
We blazed up on the lines we never saw.
We died like aunts or pets or foreigners.
(When we left high school nothing else had died
For us to figure we had died like.)

In our new planes, with our new crews, we bombed
The ranges by the desert or the shore,
Fired at towed targets, waited for our scores--
And turned into replacements and worke up
One morning, over England, operational.

It wasn't different: but if we died
It was not an accident but a mistake
(But an easy one for anyone to make.)
We read our mail and counted up our missions--
In bombers named for girls, we burned
The cities we had learned about in school--
Till our lives wore out; our bodies lay among
The people we had killed and never seen.
When we lasted long enough they gave us medals;
When we died they said, "Our casualties were low."

The said, "Here are the maps"; we burned the cities.

It was not dying --no, not ever dying;
But the night I died I dreamed that I was dead,
And the cities said to me: "Why are you dying?
We are satisfied, if you are; but why did I die?"

Randall Jarrell