Ночь-- лишь рановидность угольной копирки,
иссине-чёрная, истыкана орбитами звёзд
ко свету, скважинка за скважинкой--
свет белокостный, что смерть-- за всеми.
У звёзд и зевоты луны на виду
он мучим дюной подушки; бессонница
простирает мелкий досадный песок во все концы.
Снова и снова со старой зернистой киноплёнки
путаница напоказ-- моросные дни
детства и взросления, липких от грёз,
родительские лица дылд, попеременно строгие и печальные--
розарий во тле, что выжимал было его крик.
Его лоб шишковат что мешок булыг.
Воспоминания пихаются своими портофольо, кинозвёзды заштатные.
Его не пронимают таблетки: красные, фиолетовые, голубые--
а как они разгоняли скуку затяжных вечеров!
Сахарные планеты, чей эффект дарил ему
жизнь, ненадолго окрещённую в не-жизни,
и сладкие, подтравленные пробужденья забывчивого дитяти.
Теперь таблетки изношены и глупы, что античные боги.
Их маково-сонные колёры не впрок ему.
Его голова-- малый уголок серых зеркал.
Всяк жест немедленно ускользает вниз, аллеей
умаляющих перспектив, а его значимость
водой истекает в дальнюю дыру.
Он безуединённо живёт в комнате без век,
лысые сегменты его глаз широко таращатся
в непрестанно светожаркое мельтешение эпизодов.
Ночь напролёт в гранитном дворе невидимые кошки
выли как женщины, или сломанные инструменты.
Он ощущает дневной свет, его белую хворь,
карабкающуюся вверх с её шляпой банальных дубль-кадров.
Город теперь-- ландкарта бодрых говорунов,
и всюду народ,-- глаза слюдяные и пустые,--
шеренгами едут на работу, то ли мозги им нарочно вымыли.
перевод с английского Терджимана Кырымлы 
Insomniac
The night is only a sort of carbon paper,
Blueblack, with the much-poked periods of stars
Letting in the light, peephole after peephole ---
A bonewhite light, like death, behind all things.
Under the eyes of the stars and the moon's rictus
He suffers his desert pillow, sleeplessness
Stretching its fine, irritating sand in all directions.
Over and over the old, granular movie
Exposes embarrassments--the mizzling days
Of childhood and adolescence, sticky with dreams,
Parental faces on tall stalks, alternately stern and tearful,
A garden of buggy rose that made him cry.
His forehead is bumpy as a sack of rocks.
Memories jostle each other for face-room like obsolete film stars.
He is immune to pills: red, purple, blue ---
How they lit the tedium of the protracted evening!
Those sugary planets whose influence won for him
A life baptized in no-life for a while,
And the sweet, drugged waking of a forgetful baby.
Now the pills are worn-out and silly, like classical gods.
Their poppy-sleepy colors do him no good.
His head is a little interior of grey mirrors.
Each gesture flees immediately down an alley
Of diminishing perspectives, and its significance
Drains like water out the hole at the far end.
He lives without privacy in a lidless room,
The bald slots of his eyes stiffened wide-open
On the incessant heat-lightning flicker of situations.
Nightlong, in the granite yard, invisible cats
Have been howling like women, or damaged instruments.
Already he can feel daylight, his white disease,
Creeping up with her hatful of trivial repetitions.
The city is a map of cheerful twitters now,
And everywhere people, eyes mica-silver and blank,
Are riding to work in rows, as if recently brainwashed.
The night is only a sort of carbon paper,
Blueblack, with the much-poked periods of stars
Letting in the light, peephole after peephole ---
A bonewhite light, like death, behind all things.
Under the eyes of the stars and the moon's rictus
He suffers his desert pillow, sleeplessness
Stretching its fine, irritating sand in all directions.
Sylvia Plath
