Если не быть попутному ветру, горько придётся плакать мне, ведь на полпути к Санкт-Гильгену мотор закашлялся, совсем затих. Атти сбросил якорь ,весь трос- за борт ,он что-то кричит мне, а я навострила уши, этому я научилась, что на судне надобно вслушиваться. Атти не может отыскать канистры с резервным бензином, я же подумываю о том, что со мной станется за ночь на лодке при таком холоде? нас же никто не видит, нам ещё далеко до берега. Но затем всё-таки канистра находится, а с нею- воронка. Атти уходит на корму, а я держу фонарь. Я больше не уверена в том, что и вправду мне хочется на берег. Но мотор оживает, мы поднимаем якорь, потихоньку плывём домой, ведь знает Атти, что нам придётся всю провести ночь на воде. Антуанетте мы ничего не скажем, передадим контрабанду приветов с того берега, выдуманных приветов, я ведь забыла фамилии. Я всё сильнее забываю их. И во время ужина мне также не удаётся припомнить, как я долждна или желаю приветствовать Эрну Цанетти, с которой Антуанетта была на премьере, я пытаюсь обойтись поздравлениями от господина Копецки из Вены. Эрна удивлена: "Копецки?" Я извиняюсь, должно быть, ошибка вышла, некто из Вены пожалал поздравить её, должнно быть- Мартин Раннер. -Это похоже на него, он мне знаком,- предусмотрительно молвит Эрна. Я же весь ужин раздумываю. Не просто "похоже", я должна передать ,возможно, нечто более важное, не просто провет, наверное, я должна о чём-то попросить Эрну, не о карте Зальцбурга, не карту озёр или план  соляных пещер, не спросить о парикмахерской или о аптеке. Мой Боже, да что мне спросить, что сказать Эрне?! Мне ничего от неё не нужно, , но я должна о чём-то спросить её. Пока мы пьём кофе-мокка в большом покое, я всё виноватее смотрю на Эрну, поскольку заговорить с нею у меня никак не получается. То же не удаётся мне с людьми из собственого окружения, я забываю, забываю уже и фамилии, поздравления, вопросы, пересуды, сплетни. Не нуждаюсь я ни в каком озере Вольфганг, никакой отдых мне не нужен, я цепенею когда настаёт вечер и беседы длятся, моё состояние примерно то же- только симптомы: я замираю от страха, боюсь разочарования, я вот да что-то утрачу, нечто единственно важное, знаю, как оно зовётся, и я неспособна сиживать тут у Альтенвилей, с иными людьми. В постели завтракать приятно, вдоль озера плавать здоро`во, являться на Санкт-Вольфганг с газетами и сигаретами хорошо и бесполезно. Но знать, что каждого их этих дней мне однажды будет ужасно недоставать, что я кричать буду от ужаса, ибо так провела их, когда на Мондзее жизнь... И тогда ничего не поправишь.

Около полночи я возвращаюсь в большой покой, уношу к себе из библиотеки Атти "Азбуку под парусами" ,"От носа до кормы", "По ветру и против". Страшноватые названия, Атти они тоже не к лицу. Ещё одну книгу я облюбовала, "Узлы, клинья, такелаж" - она кажется мне подходящей для себя, "...книга не предполагает предварительного знания читателем... так же просто и системно излагаются... легко и понятно, от простого к сложному изложены способы вязания декоративных  морских узлов, от гонецоллерновских до кеттенплаттинговских" *. Вчитываюсь в лёгкопонятный учебгик для начинающих. Таблетку снотворного я уже приняла. Что выйдет из меня, коль только начинаю? когда я смогу отчалить, знать бы, как? здесь могла б я ещё скорее научиться ходить под парусом, но не хочу. Я желаю уехать, я не верю в то, что это вот мне когда-нибудь пригодится, всё, что за всю постигла я -это тримминг **. По ветру и против ветра. Веки мои от чтения ещё не сомкнулись, они так и не сомкнутся. Мне надо домой.

В пять утра я крадусь в большой покой к телефону. Не знаю, как рассчитаюсь с Антуанеттой за телеграмму, о которой ей знать не надобно, об этой телефонограмме. -Приём телефонограмм, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста... Я жду и курю, и жду. Клацает- соединили, молодой, живой дамский голос спрашивает: "Имя отправителя, пожалуйста, номер?" Я испуганно шепчу фамилию Альтенвиль и номер их телефона, которым непременно сразу же перезвонят, только зазвенел- и я поднимаю трубку, и шепчу так, чтоб никто в доме не услышал: " Др. Малина, Унгаргассе 6, Вена, Третий округ. Текст: прошу срочно телеграмму относительно срочного возвращения в вену тчк отбываю завтра вечером тчк привет"

Телеграмма от Малины приходит перед полуднем, у Антуанетты нет времени, она мельком удивляется, с Кристиной я еду в Зальцбург, которому целиком хочется совершенно точно знать, как живётся Альтенвилям. Антуанетта, должно быть, стала совершенной истеричкой, конченной, Атти ведь- милый, толковый человек, но эта дама так ему подействовала на нервы. - Ах, что вы? -возражаю я в ответ. - Я ничего подобного вовсе не заметила, мне даже и в голову подобное не пришло! Кристина молвит: - Если ты и вправду ладишь с такими людьми, мы бы тебя, само собой разумеется, пригласили к себе, у нас тебе будет обеспечен настоящий покой, мы живём столь оскоменно просто. Я напряжённо выглядываю изавто и не нахожу никаких возражений. Молвлю: - Знаешь, я давно дружна и с Альтенвилями тоже, но нет, не потому, они мне весьма приятны, нет, они правда не напрягают меня, да и как могут?

Я слишком напряжена, постоянно вот да и расплачусь во время этой поездки, когда-то да должен скрыться этот Зальцбург, осталось только ещё пять километров. Мы стоим на вокзале. Кристине подумалось, что должна она тут кого-то встрерить, а перед тем- купить кое-что. Я говорю: -Иди, прошу, Бога ради, ведь лавки скоро закроются! Наконец, я стою себе одна, нахожу свой вагон, эта особа всё же постоянно противоречит себе, я себе- тоже. Почуму это я до сих пор не заметила, что давно почти не выношу людей? Итак, с каких пор? Да что же это со мной сталось? Как в дурмане миную я Аттнанг-Пуххайм и Линц, с  пляшущей вниз и вверх книгой в руке, "ECСE HOMO"***. Надеюсь ,что Малина будет ждать на перроне, но там никто не стоит- и я должна позвонить, но я неохотно звоню с вокзалов, из телефонных станции или из почтовых отделений. Из кабин- ни за что. Пусть меня бросят в тюремную камеру, но из кабины ни за что не позвоню, и из кафе- тоже, также- из жилищ моих приятелей, я должна быть дома когда звоню по телефону, и никто не смеет находиться поблитзости, особенно Малина ибо он не подслушивает. Но этот случай особый. Я звоню, чтоб стереть страх перед вокзальным плацем из кабины на Вестбанхофе**** Мне нельзя, ни за что, я спячу, мне нельзя заходить в кабину.

- Алло, ты, это я, премного благодарна
- Я только в шесть смогу на Вестбанхоф
- Прошу, приезжай, умоляю тебя, уйди же пораньше
- Ты же знаешь, что я не могу, я мог бы
- Прошу, тогда оставь, со мной всё в порядке
- Нет, пожалуйста, только что же, как ты звонишь, однако
- Прошу, ничего особенного, давай оставим, говорю тебе
- Только не усложняй, возьми такси
- Итак, увидимся сегодня вечером, ты ,значит
- Да, буду сегодня вечером, увидимся, точно
 

Я забыла, что Малина на журналистском задании- и я беру себе такси. Кому охота снова взирать на этот проклятый автомобиль, в котором был убит в Сараево эрцгерцог Франц Фердинанд, да ещё в таком кровавой кирасе? Должно быть, я когда-то вычитала в Малининых книгах: персональная коляска марки Graef & Stift , заводской номер АIII- 118, модификация: кузов двойного фаэтона, четырёхцилиндровый, осадка -115 мм, подъём- 140 мм, мошность- 28-32 л.с., мотор нр. 287. Задняя стенка была повреждена осколками первой бомбы, с правой стороны салона видны пулевые отверстия от выстрелов, которые стали причиной смерти герцогини, у ветрового стекла слева- опрокинутый 28 июня 1914 года штандарт эрцгерцога...

______Примечания переводчика:_____________
* Или же, если совсем по-русски, " ...от королевского до тройного плетёного", см. по ссылке http://budetinteresno.narod.ru/morskie.htm ;
** Не только выщипывание шерсти собак, но и ,другое значение этого термина- постановка корпуса судна в желательный лаг, см. по ссылке http://de.wikipedia.org/wiki/Trimmen ;
*** Фридрих Ницше " ECСE HOMO или как становятся самим собой", см. по ссылке текст русского перевода  http://lib.ru/NICSHE/ecce_homo.txt ;
**** т.е., Западного вокзала.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

На пустой сцене в чёрных костюмах спинами к публике стоят люди с канделябрами в то время, как Мышкин лицом к зрителям читает.

Со словами заёмными я,
а не с огнём пришёл,
должник всем, о Боже!
Кресты упрятаны-
и ни одного будет воздвигнут.
Без сил склоняюсь пред мощью
Твоего Суда и думаю уж
прежде, чем Ты воздашь, о возмездии.

Там ,где страх проник в меня
и ад извергся из меня, нахожу
ужаснейшее и вину свою
во всём, в преступлении,
с которым я ещё этой ночью
во Твою Ночь ступить должен,
а свой грешный рассудок не желаю я
поручить совести своей.

Будь Ты любовью, а я -лишь легчайшим
трепетом от Тебя изошедшим
и среди лихорадочных
падшим. Твою слепоту познавший,
в которой все мы едины во тьме,
свидетельствую я, что виновен
во всём, ибо Ты, с той поры, как перестал
видеть нас, полагаешься на слово.

Раскатывают красный ковёр. Мышкин оборачивается и стоит уже спиной к публике. Появляется Настасья, она желает достичь Мышкина на переднем фронте сцены, но Рогожин с ножом в несколько прыжков оказывается между ними. Чёрные фигуры в танце болеро пытаются помешать Рогожину, который всё жа достигает Настасьи и уносит её, сам будучи теперь спиной к публике, со сцены. И чёрные фигуры удаляются. На канатах спускается на сцену икона, перед которой становится бессильный Мышкин.

Отвори мне!
Все врата сомкнуты, настала ночь,
а что сказать есть, уже не вымолвить.
Отври мне!
Воздух полон тлена, а рот мой
ещё не целовал голубого подола.
Отвори мне!
Уж читаю по линиям твоей руки, ангел мой,
что чёло моё волнует и желает вернуть меня домой.
Отвори мне!

Наконец, Рогожин выходит к Мышкину- и тот идёт следом за Парфёном.

Сокрыты уста, которыми мне завтра молвить. Желаю
ночь сию с тобою бодрствовать и не предам тебя.

Рогожин заботливо уводит Мышкина за икону. Сцена совершенно темнеет, и в тьме Мышкин читает последние две терцины.

На верёвках в тиши повисли колокола,
и бьют на сон грядущий-
так усни, они бьют на сон грядущий.

На верёвках в тиши колокола
стихают, наверное, смерть,
так приди, да будет покой.

Немного светлеет. С верёвочного поддона под перезвон спускаются белые канаты. Мышкин остаётся недвижим, а канатов всё прибывает- и являются танцоры, которые буйными и огненными жестами представляют приступ безумия.

Хореография Татьяны Гровски
Музыка Ханса Вернера Хенце

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

На пустой чёрной сцене выстроен призрачный каркас подобного замку дома. Сквозь и внутри дома устроен в тон ему балетный шест, у которого стоит Аглая в поблёскивающей белой пачке. Мышкин в образе Бедного рыцаря Пушкина читает свой текст на переднем фронте сцены лицом к публике, Аглая же вращается у шеста только когда текст монолога прерывается музыкальным ритурнелем, она выполняет отточенные упражнения. Сцена начинается над музыкальный аккомпанемент.

Поруку унаследовал я от некоего
жившего на этом свете очень давно
и, что редко выпадает- от рыцаря,
но как назвать мне его?
ведь житьё в бедности,
а не в замке -никакая не заслуга.

Беззаботно облачался он что ни день,
пока некто не приобнял мягко
его за плечи и не ошеломил его светом,
в ореоле которого стыд стал нетерпим,
и конечное довольствие многотерпения- также.

Те, кто войну отвергают, суть избраны
трудиться в этом сиянии.
Они сеют зёрна
в мёртвые пашни мира,
они ложатся вдоль огненных полос лета,
они вяжут снопы для нас
и падают на ветру.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

В пору приготовленья маялся я в городах
и жил таясь как это бывает из люви.

Позже, забредая вечерами в некое общество,
я заводил всё тот же рассказ о смертной казни. И всегда сбивался.

Свою первую смерть я принял из рук бури,
и я подумал: сколь ясен миръ и сколь он буен

там, где я я мараю тенью луг, метёт ветер землю
поверх креста, оставьте меня лежать лицом вниз!

Голубые камни летели мне вслед, пробуждая от смерти.
Их стронул звёздный лик, что раскололся.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

И выброшенный из рыцарского ордена,
исключённый из баллад,
направился я в путь сквозь настоящее
до горизонта, где игры теней
на незамирающей стене неба
понуждают к переходам, изображают
к ним мотивы
из старых
верований моего детства.
Когда уж венки надвое,
жемчужины враскат, когда поцелуй
в голубые складки Мадонны
обезвкусел от экстазов
стольких ночей, от первого жеста
свет в нишах гаснет,
ступаю я из чёрной
крови неверца в свою собственную
и слышу перепев
одной Истории,
которая наши жертвы отвергает.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

Угодно слабости, безумью
со мною повстрачаться,
дорогу мне перейти,
меня со свободою разлучить.

Послушная тяге, рано тянулась моя плоть
навстречу ножу, что я держал
дабы её растерзать. Со вздохом стиснутым ею
заодно желал я вон, чтоб выдох оставить,
-подтверждение того, что рот мой
не вопрошал о жизни этой
и об условиях сопутствующим
рожденьям нашим в мир сотворённый.

Со второй частью ритурнеля сцена оканчивается, а Аглая замирает на пуантах в последней своей позе.
 
Мы видим некую "курпроменаду" (устроенную для гулянья аллею- прим.перев.) с башенкой для оркестрика на заднем фронте сцены. Здесь собралось общество птиц, то есть петербургское "haut volee" (фр., высшее общество брачующихся- прим.перев.) . Когда занавес открывается, дирижёр высоко держит палочку. Птичье общество поодиночке замерло, всякий- в своей позе, так, что сцена выглядит весьма колоритно. В глубине стоит Мышкин, который ощущает себя крайне чужим в подобном окружении.

Летящим налегке не стану
завидовать: птичье общество
многих волнует в полёте поспешнейшем
вечно и всюду скучая.

Мышкин уходит. Дирижёр оркестрика водит палочкой в такт музыке, а замершие птицы остаются на "курпроменаде". Когда музыка оканчивается, все обращаются к капельмейстеру и аплодируют. Незадолго до конца их танца на сцену выходят Аглая и Мышкин, они принимают участие в общем действе, а затем выходят на передний фронт сцены. И Мышкин объясняется Аглае.

В краю, где был я,
нашёл себя среди камней,
таким же постаревшим, как они,
всецельно внемлющим, подобно им.

Я знаю ведь, что лик твой
такой же древний, как они,
явился свыше мне и оземь пал
под бело-льдяный водопад:
под ним вначале я расстелил постель свою,
под ним же в лягу в смертный час свой,
и отойду с потоком чистоты во взоре.

Мышкин и Аглая уходят. Вечереет . Загораются отдельные светильники , оркестровая капелла умолкает , общество паруется и покидает сцену. Голубые странные фонари горят сверху -и сцену пронзают столпы света, куда зетем выпархивает Аглая в сопровождении белых танцоров, а Мышкин является как желанное видение, в белом костюме. Но появление такой же призрачной фигуры Настасьи разделяет возлюбленных. Голубые фонари скрываются, гаснут. Одна в ночном саду, очнувшаяся и разочарованная Аглая бросается на скамью. Мышкин, в настоящем образе, входит и преклонает коление перед Аглаей.

Доверяясь, я приготовился к отказу.
Ты плачешь потому, что я тебе свои желания излагаю?
Ты вольна выбрать краткий жребий: мой час, и я желаю
низложения грёзам твоим, которые
снятся тебе, которые ты заимствуешь из мира.

Вовсе нечем мне утешить тебя.
Мы будем рядом лежать
пока горы медленно движутся,
каменно бесчувственные, обрастая века`ми,
на почве ночного страха
и в начале некоего великого смятения.

Лишь однажды луна заглянула к нам.
Сквозь ветвие наших сердец
пал отчаянно одинокий
луч любви.
Сколь студён миръ
и сколь скоро тени
кладутся на наши корни!

Аглая непонимающе прислушивается к Мышкину; её ожидания оказываются обмануты, она вскакивает и оставляет поражённого стоящего перед скамьёй мышкина. Птицы возвращаются в ночной сад, на этот раз как окружение Настасьи Филипповны- все они, будучи захвачены возбуждающей красой её, заходятся во всё более неистовом танце. Затем обе дамы оказываются стоящими виз-а-ви. Настасья жалеет Аглаю, Настасью затем жалеет одит из поклонников Агляи. Мышкин уходит прочь -и спугнутая стая взлетает. Свет направлен на передний фронт сцены, кулисы до`лжно убрать- лишь один задрапированный чёрным подиум с двумя боковыми дорожками остаётся на сцене, а Настасья с Аглаей танцуют вариации с одытыми в чёрное партнёрами так, словно на смерть борются с невидимыми флоретками (т.е. с гирляндами цветов на гроб- прим.перев.). Когда Мышкин возвращается, обе дамы взбираются, каждая своим проходом, на подиум и зают понять князю, что ждут объяснений от него. Аглая ,не стерпев его медлительности, бросается с подиума вниз к ,но тут же увлекаема назад своим партнёром. Мышкин только собирается последовать на подиум за Аглаей, как к его ногам замертво бросается, скорчившись, Настасья. Князь на руках подымает её.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Интерьер, что создаёт настрой цирковой арены. Настасья ведёт на белых помочах Тоцкого, Ганю и генерала, а трагическим, удалым и рискованным танцем своим она выражет свою власть над тремя мужчинами. Затем появлается Рогожин, а Настасья ведёт тройку полукругом мимо него. детали её костюма искусно опадают прочь так, что она остаётся в одном белом трико и останавливается под золотым шаром. Одну руку она тянет к нему, а другую подаёт Рогожину, который, ожидая, стоит в стороне. В это время к ней подходит Мышкин.

Постой! Я присягаю тебе,
лику единственной любви:
останься светел; ресницы, вы
глаза отворите в миръ; останься прекрасен,
лик единственнной любви
да подыми чело
из смуты зарниц сомнения.
Твои поцелуй станут делить они,
во сне тебя представляя,
когда ты в зеркала смотришься,
в которых принадлежишь каждому!

Мышкин ведёт Настасью к переднему занавесу и восходит с нею на трапецию, что затем приподымается из верёвочного поддона. В то время, когда они вместе медленно парят в вышине, звучат лишь немногие очень нежные такты музыки.

Будь истинной, отринь года снегу,
возьми меру от себя, а хлопьям
позволь изредка лишь касаться себя.
И это тоже миръ:
ранняя звезда, которую мы детьми
населяли; суть родников
различных  и дождь годин- всё
впрок нынешнему веку.
А вот это уже дух, бедной
весёлой игры однообразия, качели
на ветру и смех вверху и внизу;
это цель ,которой
нам самим не достичь,
зря промахиваясь в прочие;
а это тоже музыка
глупая на слух,
всегда та же,
сопровождающая песню,
которая нам сулит нечто.

Не упади в суматоху оркестра,
в котрой мир проигрывается.
Ты оступишься, если своей радуге
изменишь, заговоришь с собственной плотью
преходящей речью.

Всё же Настасья следует с трапеции в руки Рогожина.

Перед великанской красной иконой стоит ступенчатый помост, на котором сидит Мышкин. Рогодин лежит навничь на нарах и с нарастающим напряжением прислушивается к сказу Мышкина, и возбуждённо наблюдает, как тот медленно спускается с помоста.

Каждому мгновению своему причитаю
миг чуждый, мгновение некоего человека,
которого таю в себе всяк час,
и лицо таю его в этот миг,
который мне не забыть, сколько жить буду.

(...Не то лицо ,что вечерами изнутри зреет!)
Укрыта инеем ночь в темнице, что-то подмораживает.
С восхода ветерком навевает.
Решётка поверх глаз моих, которые ни разу
не открылись небу.

Холодная поступь извне гонит прочь сон узника.
Шаги стражников звучат в его груди.
Ключ отворяет его стоны.

Ибо нет у него слов, никаких,
ибо никто его не разумеет,
приносят ему мяса да вина:
последнюю милость оказывают ему.
.
Он же, понурый
на церемонии одевания,
не в силах постичь благодеяние,
и не верит в неотвратимость
того, что суждено ему.

Начинается-то долгая жизнь:
когда двери отворяются и остаются настежь,
когда улицы в улицы
впадают и взаимогласие
народу всякого выносит его
на помост моря кровавого,
который преступным
судами мира всего
смертными приговорами
питать впредь.

Но уж сродни мы вдвоём,
и впору нам приговор, который гласит, что муж этот
с совершенно правдивым ликом некоей
правды достиг ПРЕЖДЕ, чем сложил голову
точно на плахе
(хотя лицо его
белое и застывшее,
а думы, что он ,может, думает,
ничего не значат, наверное: видит он
только ржавую пуговицу на сюртуке
скорого судьи).

А ещё сродни мы потому,
и с приговорённым в родстве также вот почему:
он ведь смог убедить нас,
что смерти, которой готовим мы,
и смерти, что для нас готова будет,
правда есть предтеча.
И вот лежит один передо мною,
а я стою пред неким одним,
стремясь со всей мочи к правде этой,
отважно стремясь к жизни его
и к смерти нашей.

Ах, в смертности своей
ничему не способен научиться я,
а если мог бы, то -именно
лишь в миг единый, что о нём говорю,
и в мгновение то
я ничего б к сказанному не прибавил.

И уж вскакивает Рогожин и валит Мышкина, который в конце своего сказа достиг нижней ступени, на сцену. Снова звучит очень нежная музыка. Переменившийся Рогожин склоняется над Мышкиным, подымает его под микитки. Они обмениваются нательными крестами.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

После ещё одного минувшего часа мне пора в кровать, укрыться толстым бауэрским покрывалом, ведь в "соляной пещере" всегда прохладно, снаружи что-то жужжит, но и в комнате начинается гудение, мне приходится встать, походить, поискать гудящее, порхающее насекомое, всё-таки не найти его, а затем ,вижу, оно тихо греется на абажуре, я могу прибить его, нол именно этого мне не хочется и не можется: оно издаст мученический шум чтоб насладить им меня-убийцу. Из чемодана достаю пару детективных романов, ещё не читанных мною. Но осилив две страницы, замечаю, что знаю остальное. "УБИЙСТВО- НИКАКОЕ НЕ ИСКУССТВО". На пианино разбросаны ноты Антуанетты, два тома "SANG UND KLANG"* ,я ставлю их на разные пюпитры и тихонько пробую пару тактов, которые я наигрывала в детстве. Трепещет Византия... граф Феррарский вздымает Вас... Смерть и Девушка..., марш из "Дочери полка"... "Шампанская песнь" ..."Последняя Роза лета" . Тихонько напеваю я, но фальшивлю- и притом: "трепещет Византия"! Затем- ещё тихо и уже верно :"Вино, что взглядом пьётся..."

Сразу после завтрака, на котором присутствуем мы с Атти, я с ним уплываю прочь на его моторной лодке. Атти повесил себе на шею хронометр, мне он протянул штангу с крюком, когда припекло, я хочу вернуть его Атти -и роняю. -Ну и бестолочь, ты должна пихать им, мы же бьёмся о причал, так что отталкивай лодку!- Атти обычно не кричит, но на судне приходится кричать, и лишь это одно "лодочное" обстоятельство ранит меня. Вот и отплываем мы, он рулит, а я припоминаю все эпохи море- и озёрного плавания, я снова вижу пейзажи былые, итак, вот оно, забытое озеро, здесь сталось это! Атти , которому я настырно стараюсь внушить, сколь я очарована здешними местами, как чу`дно мне мчаться по волне, вовсе нисколько не вслушивается, ему надо только резво стартовать чтоб успеть к финишу. Мы бродим в окрестностях Санкт-Гильгена. Ещё десять минут проходит после первого выстрела, затем наконец звучит второй, и с этой поры каждая потерянная минута стоит баллов. -Видишь, набрали слабаков!  Я хоть и ничего не вижу, но стартовый выстрел слыхала. Мы остаёмся за последними парусниками, которые отправляются в путь, единственное, что я разбираю, это то, что одна яхта, перед нами, идёт галсом*, "попутным" , объясняет мне Атти, а затем мы плывём помаленьку, чтоб не мешать регате, Атти покачивая головой взирает на манёвры этих горе-лодочников. Иван должно быть очень справно ходит под парусом, мы вместе поплаваем, в следующем году, возможно, по Средиземному морю, ведь Иван невысокого мнения о наших озёрцах. Атти кипятится: "Компания неумелых сбилась в кучу-малу, а тот выбился вперёд..."  А я замечаю одну яхту, которая поплыла, в то время. как остальные почти не стронулись. -У него "личный ветер". -Личный что?  И Атти объясняет очень хорошо, а я вижу своё забытое озеро с игрищами на нём, мне хочется здесь поплавать с Иваном под парусом, пусть даже у меня кожа на ладонях слезет и мне придётся ползать туда-сюда под мачтой. Атти ведёт лодку к первому бакену, который всем придётся оминать, он совершенно ошеломлён. Тут уже должно быть полно участников, второй уже потерял по крайней мере полста метров, яхтсмен на одинарной, килевой яхте упустил ветер, и затем узнаю` я ещё что есть "настоящие"  и "ложные" ветры, что мне очень нравится, я вижу уживление Атти и повторяю лекцию: "Что засчитывается яхтсмену. так это "ложный" ветер".
Атти мягко одобряет моё участие, тому мужчине не до шуток, ему надо дальше назад на своём судне, наконец, он трогается. Дальше, ещё, ещё! Это выглядит так мило внешне, но Атти молвит, всё же не сердясь, что вовсе не приятно, мужчина думает только о ветре и о своём судне, и ни о чём другом, а я всматриваюсь в небо, пытаюсь вспомнить, что такое термический ветер, как он связан с перепадом атмосферных темпереатур, и я меняю свою точку зрения: озеро теперь не просто озеро, светлое или едва окрашеное, а тёмные полосы на воде что-то значат, уж вот раскачиваются две лодки -экипажи заработали, а пока едва движутся, матросы ставят ,пробуя, паруса. Мы плывём немного к ним, рядом с ближайшим буйком, который погашен. Атти замечает, что те "отстрелялись" на регате, там никаких призов, ничего не заработаешь, Атти уж знает, почему эта регата не вышла. Мы плывём домой, но Атти внезапно выключает мотор ,ведь нам навстречу плывёт Лейбл, а он живёт в Санкт-Гильгене, и я обращаюсь к Атти: "А что это за большой пароход вон там?"  Атти кричит: "То не пароход, а ..."
Мужчины машут руками друг другу: "Сервус, Альтенвиль!... Сервус, Лейбл!"*** Наши судна рядом, близко, мужчины возбуждённо беседуют. Лейбл ещё не спустил на воду свои яхты, Атти приглашает его в гости, завтра к завтраку. Ещё один прибавится, думаю я, итак это будет удачливый в победах короткочленный герр Лейбл, который выиграл все регаты на своём катамаране, я почтительно киваю, поскольку не могу кричать как Атти и изредка поглядываю в зеркальце. Ведь сегодня вечером этот Лейбл точно расскажет всему Санкт-Гильгену, что видел Атти без Антуанетты с некоей особой, блондинкой. Победоносный герр Лейбл не может знать, что Антуанетта сегодня вечером непременно должна пойти к парикмахеру, что ей совершенно безразлично, с кем шастает по озеру Атти, ведь тот уже три месяца думает только об озере и яхтах, что скорбно поверяет Антуанетта каждому визави наедине, ни о чём другом кроме этого прокля`того озера, вовсе ни о чём.
Поздним вечером нам приходится снова выйти на озеро, на скорости в двадцать или тридцать узлов вдаль ,ведь Атти условился о встрече с мастером парусов, ночь прохладна, Антуанетта покинула нас, она ,должно быть, на премьере "Едерманна" ****. Мне постоянно слышится музыка- и я мечтами уношусь в блаженные дали... я в Венеции, я думаю о Вене, я гляжу поверх волной глади, и в неё, вглубь, в тьму истории. сквозь которую пробираюсь. Суть Иван и я не тёмная ли история? Нет, только не он, я одна- тёмная история. Слышен только мотор, красиво на озере, я встаю и крепко дердусь за раму иллюминатора, на удаляюшемся берегу уже вижу  лишь жалкую гирлянду огоньков, заброшеную и заполуночную, а мои волосы плещутся по ветру.

... и ни одной живой души кроме неё, и она потеряла ориентацию... это выглядело так, будто всё пришло в движение: волнами заходили ивовые ветви, потоки рыли себе отдельные протоки... неведомый прежде непокой овладел ею и тяжко лёг ей на сердце...

_________Примечания переводчика:__________________________________
* см определение "галс": http://www.wikiznanie.ru/ru-wz/index.php/%D0%93%D0%B0%D0%BB%D1%81
** Что-то вроде "Грохот и хохот", ироническое определение жанра;
*** szervusz(венг.)- привет;
**** драма Г.фон Гофмансталя ,"Едерманн или Смерть Богача", см. по сылке в немецкой "Википедии"  http://de.wikipedia.org/wiki/Jedermann

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Лёй (глотает): Мне больно. Подло, изподтишка давит. Вяжет. Место... (трогает языком) ... онемело, нечувствительно. Я нащупал его. (Взрываясь.) А что ты делаешь? Ничего. Позвилишь мне и дальше спиваться. Знаешь, чего стоит мне каждый глоток? Мне надо бросить. Прекратить! Даже я должен сказать себе это.
(Зовёт с кухни.) Гертруд! Ты не могла б немного полицемерить?
(Пьёт.
Фрау Лёй входит.)
Фрау Лёй: Не кричи так.
Лёй: Чтоб горло своё поберечь? Или ради приличия, на людях? Ты услышала ,что я кричал?
Фрау Лёй: Да, Виктор.
(Пауза.)
Лёй: Я ведь отдавил мозоль этому молдому господину Мюнтеру? Нет?
Фрау Лёй: Тебе следовало подумать о Луджи.
Лёй (вспыхивает) : Именно о Луджи я подумал. Я провёл испытание. Гертруда, один тест. Да разве вы не заметили? Если Луджи отхватит себе мужа, которору человеческое чуждо... ты слышишь?
Фрау Лёй: Это столь умозрительно, Виктор.
Лёй: Врач, кототрые не видит дальше того, что люди глотают...
Фрау Лёй: Я бы охотно пристроила Луджи.
Лёй: Пристроила? Нет, Гертруд, не так просто: "охотоно". И вообще, что значит "пристроила б"? Вот это хочу сказать.
Фрау Лёй: Да, Виктор. Тебе завтра обязательно надо сходить к врачу.
Лёй: Это посмотрим. С таким к врачам не обращаются. (Недоверчиво.) А ты ведь бледна, да?
Фрау Лёй: Вечер потребовал некоторого напряжения, вот и вся причина.
Лёй (с подозрением): Почему?
Фрау Лёй: Ах, ты знаешь: кухня, готовка.
Лёй: Ну, я... мне надо ещё работать. Пожалуйста ,присмотри, чтоб мне никто не помешал. То есть, пока ты на ногах.
Фрау Лёй: Спокойной ночи, Виктор.
(Фрау Лёй удаляется. Лёй провожает ей неспокойным взглядом, его губы беззвучно лепечут "спокойной ночи". Затем он хватает свой бокал и допивает его. Его глаза устремляются к потолку. Он осторожно и обстоятельно трогает своё горло. Его лицо выдаёт крайнюю сосредоточенность. Услышав приближающиеся шаго, он собирается, поспешно оглядывается хватает газету и и направляется к задней двери справа.
Лукреция входит, бледна, оглядывается. Подходит к комоду, что-то механически поправляет там, затем -к роялю, бросает импульсивный взгляд прочь; наконец, она останавливается и опускает руки. Услышав шаги матери, отворачивается к стене. Фрау Лёй, отворив дверь, бросает поспешный взгляд вперёд, затем очень осторожно входит. Плечи Лукреции подрагивают. Фрау Лёй подходит поближе к ней.)
Лукреция: Оставь...
Фрау Лёй: Это ты из-за...?
Лукреция: Да. на этот раз. Предже было- из-за моего шефа. Или из-за Пауля. Он всегда находит основание. (Фрау Лёй заметно устала, она садится на один из стульев у комода.)
Фрау Лёй: Возможно, всё сложилось бы на этот раз лучше, если б ты его привела раньше.
Лукреция (осматриается): В эту квартиру?
(Они молчат. Лукреция, подойдя к окну, выглядывает наружу: темно.)
Фрау Лёй: Думаешь, обручение с Паулем -не твой выбор?
Лукреция: А что ещё мне остаётся? Рольф безоговорочно было решился. Это мой шанс, продемонстрировать неординарность. Только обыватели подводят черту над своим прошлым. Я должна убедить его ,что он имеет дело не с банальной машинисткой.
Фрау Лёй: Я бы опечалилась, в твои годы. Но теперь времена другие.
Лукреция: Да что там. Это было бы нетрудно. Но я теперь не могу, из-за Рольфа. Он поступил так, что я не могу.
Фрау Лёй: Вот этого я не понимаю.
Лукреция: Да это же понятно, мать. (Оборачивается.) Думаешь ему нужна я такая неординарканя, как есть? Чтоб он настороженно внимал каждому моему слову, а затем- снова отворачивался! Не важно, что я говорю, ведь каждым словом я раню его. Он ждёт момента, когда ему станет невмоготу, а затем принимается мучить меня. Я больше не могу терпеть этого. И он, естественно- тоже. Затем он настоял на том, что мы не обручимся. Он насильно оттолкнул меня прочь. Он потребовал покоя.
Фрау Лёй: Догадываешься, почему...?
Лукреция: Нет. (С лёгкой насмешкой.) Не училась я.
Фрау Лёй: Ну, если так поступают... я думаю...
(Пауза.)
Лукреция: Он хотел, чтоб я была иной... нет, неправда. Он хотел, чтоб я изменила собственной натуре ради него. Он нуждается в заботе, которую я уделить не в силах.
Фрау Лёй (неуверенно подбирая слова): Но ты... сама... ты нуждаешься в нем...?
Лукреция: Да, он нуждается в такой, которая мучила б его как я, его идеал.
Фрау Лёй (собрав остатки принципиальности): Этого не смей. Никто не смеет обречь себя на мучения. (Медля.) Или... (Они мельком обмениваются взлядами и отводят глаза.)
Лукреция ( с печальной усмешкой): В любом случае, моих шансов поубавилось, мать... ты не поела.
Фрау Лёй: Напротив, напротив. Супу и ещё ломоть жаркого. Ты просто не заметила.
Лукреция: Тебе снова больно.
Фрау Лёй: Я вот перестояла, всё на ногах.
Лукреция: Мы своего не упустим.
Фрау Лёй: Конечно. Вот и отец идёт сюда.
Лукреция: Естественно, отец умирает. Но это может продлиться ещё сорок лет. Столько ты не сможешь ждать.
Фрау Лёй (решительно): Луджи, это моё дело.
Лукреция: А что его дело? Позавчерашняя революция? Он унёс свою газету? Да, да ,он работает.
(Лёй входит, с газетой в руке.)
Лёй: Ты хотела почитать, Луджи? Вот она, возьми.
Лукреция: Ты подслушивал.
Лёй (машет газетой): Я только что просмотрел её. Желаешь убедиться в том, что я работаю? Прошу.
(Толчком отворяет нараспашку дверь в свой кабинет. Лукреция не обращает внимания на жест отца.)
Лёй: Зайди и убедись, быстро.
Лукреция: да ты ведь подслушивал, и я знаю, почему.
Лёй: Гертруд, ты находишь правильным тон, которым она обращается к отцу?
Лукреция: Тон, отец? У меня способности? А у тебя музыкальный слух? С чего бы это ,внезапно?
Лёй: Она желает помучить меня, Гертруд.
(Фрау Лёй уходит прочь.)
Лукреция: Да, думаешь, я желаю замучить тебя, тебя, старого смертельно больного старика. Помнишь, как ты заглядывал, десять лет минуло с той поры, в мой дневник? Я оставляла его на своём ночном столике, открытым, отец. Отец случайно зашёл в спальню- и заметил его. И как затем поступает отец? Отец заходит в комнату на цыпочках. отец листает кончиками пальцев страницы- и читает, и вчитывается. Что читает он? Признания некоей пропащего teenager? (нарочно англицизм, без рода- прим.перев.) Когда, почто я была при вас teenager , отец? И что делает отец, ознакомившись с моими жалкими высокими речениями? Он крадётся прочь на цыпочках, как пришёл? Нет, отец достаёт карандаш из кармана своего пиджака и пишет под моим последним предложением :"Сильно преувеличено". Подумать только: сильно преувеличено! Значешь, что я с тех пор перестала вести дневник, навсегда? Знаешь, что с той поры стыжусь брать в руку стило? письмо писать? Что ничего не сочинила с той поры?
Лёй: Да, да. Я виновен во всём.
Лукреция: Тебе того и надо! Согбённый виновный отец, который... (цитата из классика ей не удаётся). Нет, отец, это не твоё амплуа. Виновность -удел некоторых, они не принимают в свою когорту революционеров. Нет, ты не виновен, а... Ты просто...
Лёй: Назойливый, обременяющий. Нет проблем, позвольте мне уйти, недолго ждать.
Лукреция: Ты чудовищно бесцеремонен, отец. Твои смертные предчувствия... ты просто не замечаешь, как краснеют присутствующие, когда ты их заводишь.
Лёй (совершает шаг к ней): Тебе не следует столь часто краснеть, Луджи. Я думаю, у тебя меньше будет для поводов для стыда. Но всё же, мило с твоей стороны, что не не говоришь, будто отец виновен в том, что сегодня вечером это расстроилось, отец виновен в том, что не пожелал дольше болтать с Рольфом. Именно в этом отец не виновен, и ты это знаешь.
(Молчаливая дуэль взглядами.)
Лей: Всё ужаснейшее, что ты мне сказала, передала б Рольфу, но на то не решишься никогда. Ты пока не потеряла его. Со мной ты смела`. А меня ты потеряешь.
Лукреция: Делай со мной что хочешь. А мать не вовлекай в игру. Я запрещаю тебе угнетать её. Вот разве что она любит тебя и оттого- слабейшая тут.
Лёй (уже так близко, словно желает её укусить) : Если ты станешь заботиться о своём молодом мужчине хоть вполовону того, как печёшься о своей старой матушке, ты получишь его. (Лукреция глядит ему прямо в глаза. Её рука непроизвольно взмётыается: пощёчина отцу. Он не подаёт виду, стоит себе непожвидно, затем смарливает, медленно бредёт к столу, опирается о него.)
Лёй: Вот как.
(Лукреция закуривает сигарету.
Лёй смотрит на дочь будто зачарованный.)
Лёй (внезапно вскрикивает): Ты ли меня ударила, или нет?
(Лукреция смотрит на него.)
Лукреция: Отнюдь, всё же.
(Лёй отворачивается и тяжко топает к себе в кабинет.
Лукреция гасит сигарету. Дрожит.)
Всё же получил, чего желает.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Не знаю. Получаю водку с апельсиновым соком. Когда я уже однажды пила этот коктейль? Я всматриваюсь в стакан, будто прозреваю второй внутри, и меня осеняет, мне горячо, мне хочется уронить стакан или выбросить его прочь, ведь однажды я выпила водки с апельсиновым соком высоко в одном доме, во время моей наихудшей ночи, мне хотелось выброситься из окна, и я больше не слышу, как Кэти Мандль говорит об International Racing Union, в котором она, естественно, состоит, я пью в угоду кроткому господину Мандлю, до дна, он ведь знает, какие они, Альтенвили, фанатики пунктуальности, и я не спеша возвращаюсть в сумерки, шёпот и напев слышны вблизи озера, комары и мошки порхают у меня перед глазами, я ищу пути, чтоб сомлеть, назад домой и думаю, что должно быть, выгляжу слишком неосторожной, хорошо смотрюсь, в настроении, никто не смеет видеть меня здесь, с пепельно-серым лицом, пусть оно останется вовне, в ночи , здесь, по дороге, с таким лицом быть мне одной в комнате, и я захожу в освещённый дом, и говорю лучась: "Доброго вечера, Анни!"
Старая Жозефина ковыляет по коридору, а я сияю и говорю ей: "Вечер, Жозефина!" Ни Антуанетта, ни весь Санкт-Вольфганг не погубят меня, не помешают дрожи моей, не станут помехой моим воспоминаниям. В моей комнате, где я должна осмотреть себя, как выгляжу, я никак не могу собраться, поскольку на умывальном столе у фаянсовой раковины сразу же увидела лежащее письмо. Вначале умываю руки, осторожно лью воду в миску и ставлю кувшин на место, а затем сажусь на кровать и беру Иваново письмо, которое он послал ещё перд моим отъездом, он не забыл, он не потерял адрес, я многажды целую конверт и раздумываю, то ли осторожно вскрыть его вручную, то ли пилочкой для ногтей, то ли ножом для фруктов, я рассматриваю почтовую марку: эта видная баба на ней, почему снова? Я не желаю прочесть письмо тут же, но сначала послушать музыку, затем долго полежать не засыпая, подержать конверт, почитать свою фамилию на нём, Ивановым почерком, затем покласть его на полочку у изголовья кровати, а затем его всё же оттудо достать и осторожно распечатать в ночи. Стучат, Анна просовывает голову внутрь: "Ужинать подано, достойная фрау, господа уже в покое". В покое, значит здесь, и если я наскоро причешусь, поправлю макияж и ещё раз улыбнусь Альтенвилевому покою, у меня останется мало времени. После глухого удара гонга снизу, прежде, чем я успеваю погасить свет, вскрываю конверт. Я не вижу обращения, там значатся лишь одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь строчек... точно восемь строк... на листе, внизу которого читаю я "Иван".
Сбегаю вниз в покой и уж могу сказать: "Восхитителен здешний воздух, прогуливалась было я, рассматривала то да сё, была у пары знакомых, но в особенности воздух, природа, после большого города!" Антуанетта обычным своим уверенным, пронзительным тоном называет пару фамилий, рассаживает* гостей. Вначале- суп с потрошками и клёцками, принцип Антуанетты, особенно в Санкт-Вольфганге,- придерживаться традиций старой венской кухни. Ничто ветреное и модное не смеет явиться на стол, также ничего французского, испанского и итальянского, никого не шокируют переверенные как у Ванчур спагетти, или поникший печальный сабайон** как у Мандлей. Вероятно, Антуанетта обязана фамилии Альтенвилей блюсти имена и правила, и она знает, что большинство гостей и родственников осознаю`т её старательность. Собственно, когда венское выйдет, у Альтенвилей будут, пока они живы, будут питаться жареными сливами, императорским картофелем и гусарским жарким, не станет проточной воды, лён для платков станут ткать вручную, а в доме воцарится разговор, который не спутаешь с "беседой", "дискуссиями" и "встречами", но- низкая разновидность вялотекущих мимолётных диалогов, которая любому обеспечивает хорошее пищеварение и доброе расположение духа. Чего Антуанетта не знает, так это того, что её художественный вкус в этой области развился главным образом благодаря духу альтенвилевому, и меньше всего благодаря собственным несколько путаным познаниям и случайными заимстованиями из современного искусства.
Полстола сегодня будет говорить по-французски, из-за непоседливого родственника Атти, некоего дядюшки Бомона и его дочери Мари. Когда принимаются за французятину, Атуанетта находит причину: "Атти, будь любезен, открыто, да, я же замечаю, открыто вон там и здесь!" Атти дважды подымается и распахивает занавески, дергает так и сяк оконные ручки: "Да, это чистая халтура, откуда у этих мастеров руки растут!" -"Mais les artisans chez nous ,je vous en pris, c`est partout la m`eme chose! Me^s cheres amis, vous avez vu, comment on a detruit Salzbourg, m^eme Vienne! Mais chez nous a` Paris, c`est absolutement le m^eme, je vous assure!"*** "Вот как, Антуанетта, я удивлён, как ты тут терпишь!" "Да ,без Антуанетты они бы тут много разворовали!" -"Нет, мы из Италии выписали самый просенький сервиз, из Вьетри, это там, ты уже знаешь, перед поворотом на Салерно! А у меня разбился большой чудесный поднос из Вьетри, оливкового колеру, с орнаментом- листья, пропал как сгорел, мой первая тарелка для фруктов, почему же ныне исчезает не только водка с апельсиновым соком, пропадает и керамика из Вьетри?!"  "Vous e^tes su^re qu`il s`agit pas de fayence?"****- "Езус,- вскрикивает Антуанетта, -дядя Гонтран совсем сбил меня с толку, пожалуйста, помогите мне, я не совсем поняла: то ли фаянс выписывают из Фаэнцы, то ли это одно и то же?"- "Bassano di Grappa? Il faut y aller une fois, vous prenez la route, c`e`tait donc, tu te rapelles, Marie?"*****- "Non******- холодно ответствует Мари- и старый Бомон нерешительно смотрит на свою дочь снизу вверх, и с просьбой  о помощи- на меня, но Антуанеттна сворачивает, не взирая на холодную Мари, снова и скоро на Зальцбург и тычет вилкой в "фальшивого зайца",******* и шепчет мне: "Нет, что ни говори, а "заяц" сегодня не удался". Остальным громко: "Кроме того ,"Волшебная флейта", ждали вы её? и что вы на это скажете? Анни, скажите Жозефине, сегодня она меня право разочаровала, она знает почему, этого Вам ей не понадобится пояснять. А что же вы скажете о Караяне? для меня этот мужчина всегда остаётся загадкой!"
Атти сгладил складки между пересушенным "фальшивым зайцем", "Реквиемом" Верди ,которым дирижировал Караян без позволения на то Антуанетты, и "Волшебной флейты" поставленной известным немецким режиссёром, чью фамилию антуанетта знает точно, но дважды ужасно искажает вслух, ничем не хуже Лины, которая так часто злонамеренно путает Цошке с Бошке. Но Антуанетта снова при Караяне, а Атти молвит: "Но я прошу вас, для Антуанетты ведь каждый мужчина- загадка, и это обстоятельство придаёт ей чужемирности и очарования в глазах мужчин". Антуанетта отзывается своей супружеской неподражаемой альтенвилевской улыбкой ,ведь коль Фанни Гольдманн по-прежнему является прекраснейшей дамой Вены и речи её самые изысканые, то к чести Антуанетты её улыбки милейшие: "Ах ,ну этот Атти! Мой любимый, ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, но самое возмутительное"- молвит она с кокетством, котрое уже уделяет блюду с манными фламмери********, с которого она, зачерпнув полную десертную ложку, грациозно отставленной ручкой взвешивает её перед собой ужерживая её в некоторой близости от уст (ах, Жозефина всё же неподражаема, именно это и есть фламмери, но я поостерегусь сказать ей о том)- ... самое возмутительное то, Атти, что ты по-прежнему для меня величайшая загадка, пожалуйста, не упрямься!"  Она трогательно краснеет, ведь она краснеет всегда, когда ей что то удаётся, не сказанное ею прежде: "Je vous adore, mon che`ri,*********"- шепчет она нежно и так громко, что все ведь слышат. Ведь если муж остаётся величайшей загадкой по прошествии десяти лет, простите, двенадцати, то нам не следует спешить расставаться**********  с нашими сокровеннейшими тайнами, в них глубочайшая суть, разве я не права? "Il faut absolutement le dise ce soir!***********"- она ищет поддержки, смотрит и на меня и одаряет Атти стальным взглядом, ведь Атти чуть не убрал мою тарелку не с той стороны, но в следующее мгновение она снова в состоянии влюблённо глядеть на Атти. Она откидывает голову назад, и её всклокоченные волосы, слегка завитые и золотисто-каштановые, падают почти удачно ей на плечи, она сыта и умиротворена. Старый Бомон немиловердно заводит речь о былых временах, то были ещё те летние деньки, когда родителей Атти эвакуировали из Вены с полными ящиками посуды, серебра и белья, со служебными судами и с детьми. Антуанета ,вздыхая, поглядывает по стронам, её ресницы порхают, ведь старая история в сотый раз рассказывается за столом, Хоффманшталь и Штраус оставались, естественно, каждое лето при них, Макс Рейнхардт и Касснер, и редкая книга афоизмов Фертша Манфреда, мы должны все наконец её увидеть, и праздненства кастильоне, une merveille sans comharsion, inoubliable, il e`tait un peu louche , но Рейнхард, un autre chose, настоящий господин, il aimait les cygnes *************, естественно ,ему нравились лебеди! "Qui e`tait ce type la`?"**************- холодно спрашивает Мари. Антуанетта пожимает плечами, но Атти любезно приходит на помощь старому господину: "Пожалуйста, дядя Гонтран, расскажите-ка ту презабавнейшую историю о вашем походе в горы, знаете вы, это случилось в годы, когда разразилась мода на альпинизм, дейстительно смешно до колик, знаешь, Антуанетта, что дядя Гонтран был в числе первых лыжников, он освоил на Арльберге эту "арльберговскую технику" ,случилось это во время Христианы и Телемарка? и он был в числе первых испытателей диеты из семечек подсолнуха и солнечных ванн, в то времяч это было чудовищно смело, голышом, прошу Вас, расскажите же!" -"Дети, я умираю"- свидетельствует Антуанетта - я довольна ,что могу объедаться как пожелаю, фигура не важна". Она остро смотрит на Атти, откладывает салфетку , она встаёт и мы все отправляемся в малую комнату рядом сбольшим покоем, ждём кофе мокка, и Антуанетта мешает нам мешает нам ещё раз выслушать историю старого Бомона об Арльберге и лечении в кабачках, о голом солнце  или ещё какой анекдот времён начала века: " Скоро всё-таки замолвлю словечко о Караяне , но не знаю, прислушивается ли муж, к тому, кто постоянно в трансе, прошу ,Атти, не смотри на меня так преданно, я уже молчу. Но что вы скажете об истерии Христины?"  Обратившись ко мне: " Пожалуйста, не могла бы ты мне сказать, чем именно опасна эта дама? она глядит на меня как будто кол проглотила, я всегда мило здороваюсь с ней, но её кулачки вот да обрушатся на меня смолой и серой. Ванчура своей мазнёй , как прежде с Лизель, все нервы истрепал,это общеизвестно, и все музы его упорхнули, надо же давать себе отчёт, когда на виду с таким как он мужчиной, да он от неё свихнулся, ведь она постоянно торчит у него в ателье, и домом занимается к тому же, я-то понимаю, муж купил его первые работы, я покажу их, они лучшие Ксандля!"  

____________Примечания переводчика:________________
* в тексте оригинала "placiert" от "la place" (фр.)- место;
** яичный крем с добавлением вина, блюдо итальянской кухни;
*** "Но наши мастера, прошу вас, в общем такие же! Мои дорогие друзья, вы видали. как они изуродовали Зальцбург, равно и Вену! Да и у нас в Париже- то же, уверяю вас!" (фр.)
**** "Вы уверены, что он не был фаянсовым?" (фр.)
***** "Бассано ди Граппа? Надо туда раз поехать, вы покажете дорогу, быть тому, ты согласна, Мари?"(фр.)
****** "Нет..." (фр.)
******* блюдо немецкой (прусской) кухни из фарша в виде рулета или инача, см. ссылку  http://www.langet.ru/html/z/za8c-fal5qiv3y.html
********* блюдо из сгущёного фруктового сока, фруктов и сливок, десерт; здесь, мне кажется, приготовленный не так, с манной крупой;
********** в тексте оригинала фр. калька "embetiren";
*********** "Я вас обожаю, мой дорогой!" (фр.);
************"Надо полностью открыться ему этим вечером!" (фр.);
************ " Несравнимое чудо, незабываемое, он был немного косоглаз... другое дело... ему нравились лебеди..." (фр.);
************* "Что это ещё за тип был?"(фр.);
Примечания остальные: Арльберг- горнолыжный курорт в Австрии; христиана и телемарк- техники катания на лыжах.

 
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Приходит смирение, наступает сонливость а неувереность слабеет, я была неуверена, но я снова в безопасности, уж не у сумрачного Городского парка, стенами домов обфлаженная, больше не кружу в темноте, но с каждым шагом немного приближаюсь домой, уже на уровне Унгаргассе, уже голова в моём Унгаргасснелянде- спасена, да и шея из воды показалась. Уже у первых глоток слов и предложений, уже при основах, при началах.

День настанет, когда у людей будут глаза червоного золота и кипучие голоса, когда руки людям даны для любви будут, а поэзия рода их восстановится...

Уже у вычёркивания, у просмотра, у броска в корзину.

... а руки будут даны им для добра, и станут они загребать величайшие всевозможные блага своими невинными руками, ведь не вечные блага те, и людям вечно не бывать, не станут они ждать вечно...

Уже у просмотра, у выискивания.

Чую ключ в замке, Малина вопрошающе смотрит на меня в притолоке.
- Ты не мешаешь, садись ко мне, желаешь чаю, желаешь стакан молока, чего желаешь?
Малине угодно принести себе стакан молока из кухни, он отвешивает лёгкий ироничный поклон, нечто позволяет ему усмехнуться надо мной. Он должен ещё сказать мне нечто: "Если я кстати, nous irons mieux, la montagne est passe`e".*
- Пожалуйста ,без пруссацких выражений, уволь меня, ты и вправду всегла мне кстати, наконец, каждому может полегчать!

У Ивана справляюсь, вспоминал ли он уж хоть раз, и что думал прежде, и что теперь думает о любви. Иван курит, он просыпает пепел на пол, молча ищет свои туфли, нашёл обе, он оборачивается ко мне, ему трудно это, слова находить.
- О ней ли вспоминают? и на что мне вспоминать? западню мне готовишь, моя барышня?
- Да и нет.
- Ну если не готовишь...
- И ничего не чувствуешь, ни презрения, ни антипатии? а если и я ничего не ощущаю?- выжидающе расспрашиваю я и хочу руками ухватить шею Ивана ,ведь он недалеко, до него меньше метра, нет, коль я спрашиваю впервые.
- Нет же, какое презрение? ты желаешь каких-то осложнений? Я прихожу- и довольно. Боже, что за невозможные вопросы задаёшь ты!
Я торжествующе молвлю: "Именно это желала я узнать, есть ли невозможные вопросы. Большего я не жалала узнать".
Иван оделся, у него не осталось времени, он говорит: "Сколь смешной ты иногда бываешь".
-Нет, всё же не я, -отвечаю поспешно,- но другие, которые прежде одарили меня этими тупиковыми воспоминаниями, я-то так не думала, не презирала, не брезговала, а есть некто Иной во мне, он не позволяет себе отвечать на с трудом задаваемые ему вопросы.
- Он безымянный, Иной в тебе?
- Нет ,он- Иной, он неразделим со мною. Иной. Говорю, Иной, а ты уж верь мне.
- Моя барышня, мы же настолько женственны, уж это я сразу было определил, уж ты поверь мне.
- Уж нетерпелив ты, и не хватает тебе выжержки выслушать меня, дать мне высказаться!
- Сегодня я весьма нетерпелив, не всё моё сегодняшнее терпение для тебя!
- Ты должен лишь немного потерпеть- и мы всё моё с тобой растолкуем.
- Уж ты меня выводишь из терпения!
- Боюсь, и моё терпение на пределе, оно твоё истощает...
(Конец предложений терпения и нетерпеливости. Очень краткий раздел.)

День настанет, когда наши дома рухнут, авто обратятся в хлам, самолётами и ракетами мы вызволимся, запретим колёса и ядерную физику, свежий ветер снизойдёт с голубых верщин и окрылит нам грудь, мы станем двшать замертво, так будет продолжаться всю жизнь.

Пустыни одолеет вода, мы снова заселим их и увидим открытое нами: саванны и воды в их чистоте станут зазывать нас, алмазы останутся в каменных россыпях- они станут светить нам всем, чаща примет нас из ночного леса наших воспоминаний, мы предадимя думанию, сожелениям- таково будет избавление.

Многоуважаемый господин президент,
от имени Академии Вы поздравили меня с днём рождения. Позвольте доложить вам, сколь я напугана именно сегодня. Вовсе не сомневаюсь в Вашей тактичности, но я имела честь несколько лет назад во время церемонии открытия... имела честь с Вами познакомиться. Но вы вот разыгрываете тот день, возможно даже- определённый час ,и тот безвозвратный миг, интимнейшее достояние моей матушки, смущаете и меня, и неизбежно касаетесь дела моего отца. Разумеется, мне лично о том дне ничего особенного не было доложено, я лишь оказалась обязанной отмечать эту дату, я должна её чёркать на всяких листках, анкетах в каждом городе, в каждой стране, будь я только проездом там. Но я ведь давно никуда не выезжала...
 
_____Примечание переводчика:_____________
*- нам полегчало, гора позади(фр.);

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мы хоть и с детьми говорим, но- и поверх их голов тоже, намёками, прыгучим немецким, и, если не обойтись- с примесью английских фраз, но о SOS нет речи, не перейдём на английскую азбуку Морзе, значит, с Иваном и его детьми мне уже хорошо. Но когда дети присутствуют в разговоре, я держу дистанцию и , вместе с тем, словоохотливее, чем с Иваном наедине, ведь теперь я воспринимаю его не просто как Ивана, но в качестве отца Белы и Андраша, только в самом начале я была неспособна обращаться к детям по именам, пока не завметила, как они сами так поступают, но Андраш, собираясь захныкать, иногда звал отца "папа`!", должно быть, словом из прежней их жизни. В последний миг Иван решил взять меня за компанию в Шёнбрунн, ведь Андраш вправду, я это сама заметила, спросил было его: "Она с нами не пойдёт? она должна пойти с нами!" Перед обезьянником они же вдвоём повисли на мне, Андраш царапал мне руку, я предусмотрительно прижимала его всё сильней к себе, я не знала, что детские тельца теплей и чувствительнее, чем тела взрослых, Бела ревниво всё плотнее жался ко мне, лишь в пику Андрашу, с напористостью, которой я вовсе не ожидала, будто им долго недоставало той, к которой они могли бы жаться и карабкаться на неё, Иван помог нам скормить зверям бананы и орехи, пока мы карабкались и смеялись, а Бела притом успевал бросать орехи. Я старательно объясняла всё о павиане и шимпанзе, я оказалась неподготовленной к лекции в зоопарке, мне надо было бы перечесть "Жизнь животных" Брема, насчёт змей я изрядно "поплавала", не знала ,ест ли вон тот уж белых мышей, что желал услышать Бела, или- жуков и листья, что предполагал Андраш, у которого уже разболелась голова, я крикнула: "Да отойди ты!"  Но Бела с Андрашем желали ещё увидеть ящериц, и саламандр, а там-то Иван не прислушивался- и я навыдумывала , чтоб избавиться от вопросов,  невероятных историй о нравах и повадках из жизни пресмыкающихся, я знала, из каких краёв они родом, как произошли, когда спят, как жрут, как соображают, сто или тысячу лет живут они. Если б Иван получше чувствовал себя, не болела его голова от недосыпания! ведь нам понадобилось заглянуть и к медведям, мы кормили тюденей, у болшого птичьего дома я придумала всё о коршунах, и об орлах, а для певчих птиц у нас уже не осталось времени. Я должна была сказать детям, что у "Хюбнера" все получат от Ивана по мороженому, но только если добежим туда поскорее, иначе не видать нам угощения, я сказала: "Иван очень рассердится на нас!" Ведь только так можно было охладить их. "Пожалуйста, Иван, не мог бы ты нам мороженого, я уверена, ты обещал его детям (поверх детских головок в сторону: "Рlease, do me the favour, I promised them some ice-cream), ты охотнее всего выпьешь двойной кофе со сливками". Иван заказал всё неуверенно, он должно быть, совершенно утомился, пока мы втроём толкались ногами под столом, всё теснились, Бела истерически хохотал: "Что у неё за туфли, её туфли дурацкие!". За это Бела получал от меня всё новые лёгкие пинки, а Иван потерял выдержку: "Бела, уймись, а не то сейчас же уедем домой!" Но нам пришлось ехать независимо от поведения детей, Иван затолкнул их на заднее сидение, я же на миг задержалась и купила два воздушных шара, Иван этого не заметил, у меня не оказалось мелочи, некая дама пособила мне, разменяла пятидесятишиллинговую банкноту, она с грустью нежно молвила мне: "Это, наверное, ваши? У вас ведь славные детки!"  Я растерянно ответила: "Спасибо, тысячекрат спасибо, это так мило с вашей стороны!" Я неуверенно села в салом и вручила каждому из милых деток по шнурку с шаром. Иван, лишь отъехав, сказал мне: "You are just crasy, it was not nessesary!" Я обернулась назад и бросила: "Ваша сегодняшняя болтовня! Вы совсем распустились!" Бела и Андраш согнулись от смеха: "Мы болтаем, буль-буль-буль, мы болтаем!" Когда ух стало невмоготу, Иван запел, Бела с Андрашем приутихли и подпели, фальшиво и в ноту, густо и жидко:

Debrecenbe ke`ne menni
pulyakakast ke`ne venni
vigya`zz kocsis lyukas a kas
kiugrik a pulykakas*

Поскольку песни я не знала, да и петь не умею, то вздохнула про себя :"e`ljen!"**

Иван оставил нас в девятом номере, ему понадобилось отнести в бюро копии некоторые документов, а я с детьми играю в карты, Андраш подсказывает мне, он мне всегда благоволит, в то время, как Бела насмешливо говорит: "Да ты не по правилам играешь, ты идиот, извини, итдиотка!" Мы играем в сказочный квартет***, но Бела пасует, ведь сказки кажутся ему слишком глупыми, он в сказаках ничего не соображает, эта игра для Андраша и меня. Мы разыгрываем звериный и цветочный, автомобильный и самолётный квартеты, мы выигрываем и проигрываем, я чаще всего проигрываю, отчасти непроизвольно, отчасти нарочно, на счастье Белы и догоняющего нас Андраша. В городском квартете Андраш сдаётся, он не знает названий городов, я подсказываю ему, мы мешаем карточки, говорю: "Гонконг", Андраш не понимает, Бела гневно швыряет карты на стол, как господин на знаменательной конференции, которому по горло то, что остальные присутствующие не на высоте, Андраш за сказочный квартет, он прохаживается пока я предлагаю: "Сыграем же в "чёрного Петера". В него они должно быть играли тысячу раз, но они снова пышут раздражением, Бела тасует, я раздаю, карты поделены, мы сосредоточены и разделены. В итоге я оказываюсь "чёрным Петером", а Иван входит, Бела и Андраш каткются со смеху и кричат надрывая животики: "Чёрный Петер, чёрный Петер!" Уж нам приходится раз сыграть с Иваном, и мы с Белой сдаём позиции, но Бела первым вытаскивает "чёрного Петера"- и прочь швыряет карты, он хрипло кричит: "Иван, она стерва!" Мы с Иваном обмениваемся взглядами поверх детских голов. Иван разражается нутряной угрозой- и Бела уж не желает говорить. Иван "в честь праздника" угощает нас старым коньяком, Бела даже простит позволения сервировать стол, он дважды бегает на кухню, отдельно приносит рюмки, а мы с Иваном сидим и молчим, всяк -скрестив ноги, дти осмотрительно играют за столом да в тихий цветочный квартет, а я ничего о себя не строю.  Но затем я замечаю, что взляд Ивана мечется между мною и детьми, оценивающе вопрошая, пожалуй, добрый.
И так мне вечно? надо ли мне это? и надо прождать всю жизнь?

________Примечания переводчика:__________________
* -детская песенка, ничего особенного;
** - Идём! (венг.);
***- разновидности лото.

На  Тухенлауб мы договорились зайти в итальянское кафе. Иван сказал так, что дети не заметили: "Алло! что с тобой?"  По пути я обращалась с Иваном так, будто недели не виделя его. Да и времени у нас оставалось мало, Иван ,не опрашивая нас, заказал чеыре смешанные порции, ведь Беле предстояла тренировка на удалённом стадионе, она была постоянной проблемой Ивановой матушки и очень часто -Ивана, да и для Белы, которому физкультура не нравилась. Иван критиковал наши школы и их учебные планы, особенно в отношении этих  идиотских  физкультурных занятий, которые проводятся непонятно где и всегда пополудни. Да неужто эти люди здесь полагают, будто у каждого пара авто и две домашние бонны?! Никогда предже не слышала я от Ивана что-нибудь о городских порядках, он ничего не сравнивал, ни о чём не рассказывал, он весь, казалось мне, был поглощён разъездами ближними и дальними, и ещё чем-то неизбежным. Лишь по поводу этих занятий сегодня он изрядно потратил свои нервы, он говорил "у вас"- и это мне, словно  в часовой школьной тренировке отразился весь мир, к котрому принадлежу я , столь неуютный, но тогда, пожалуй, я всё порядком напугавшись, нафантазировала лишку, не знаю, как обстоят дела со школьной физкультурой там у них в Венгрии. Иван расплатился, мы вышли с детьми на улицу к авто, Андраш кивнул мне, но Бела, точно он, спросил: "Она с нами не поедет? почему же она не может поехать с нами?" Затем они все втроём прокатили по Тухлаубен, исчезли за углом свернув к Хохен-рынку, их заслонил дипломатический автомобиль. Я всё гляжу и гляжу им вслед, который давно уже простыл, я медленно  пересекаю Петерпляц к "Грабену"  ,в противоположном направлении, я бы купила пуловер себе, особенно сегодня мне хочется купить себе нечто красивое, ведь они исчезли, Иван, естественно, не мог при детях сказать, позовёт ли меня.
Я слышу, как Бела говорит: "Нет, она должна поехать с нами!"

В "Грабене" купила я себе новое платье, домашнее платье, для послеполуденного времяпровождения, для пары особенных  домашних вечеров, знаю, для кого, оно понравилось мне, такое ниспадающее и долгое, оно так много объяснит домоседу, уже сегодня. Я бы не жалала ,чтоб во время примерки здесь присутствовал Иван, Малина- уж подавно, могу только, ведь Малины здесь нет, многократно обернуться перед зеркалом, многомильно, многосаженно, небесно высоко удалённая от мужчин. На протяжении часа могу пожить вне времени и пространства, с глубоким умиротворением, уйдя в легенду, где реальны лишь запах мыла, щекотка лосьона, хруст белья, макание кисточки в лодочку с пудрой, многомысленный росчерк контурного карандаша. Завершается композиция: дама готовит себя к домашнему платью.  В укромной сосредоточенности вот и решится, что есть дама, в этом присутствует нечто от начала Творения, с его неповторимым ореолом. Надо двадцатикратно расчечать волосы, ноги должны быть присыпаны тальком, а ногти отлакированы, волосы с ног и подмышек должны быть удалены, душ начат и закончен, в ванной клубится пудра, это должно смотреться в зеркале, это должно быть спрошено у него, что на стене, должно быть, наступило воскресенье*.

Однажды у всех  дам ,они станут носить золотые туфли и платья, глаза окажутся золотыми, и станут они чесать золотые свои волосы, те посекутся, нет! по ветру разовьются её золотые волосы, будто на вороном своём она Дунай пересекла и в Ретию ступила...

День настанет, когда глаза всех дам будут из червонного золота, волосы из червонцев золотых, а поэзия рода их снова возвысится...

Я подошла к зеркалу, я исчезла в зеркале, я заглянула в грядущее, я снова наедине и не в ладу с собою. Я мигаю, снова наяву, ресницами штрихуясь. Возвращаюсь. Мгновения пробыла я бессмертной, и я , я здесь была не для Ивана, и не жила в Иване, он ничего не значил. Вода из ванной утекает. Я затворяю полку, я убираю кисточки, пудреницу, флаконы, спреи в туалетный шкаф, чтоб Малина не сердился. Домашнее платье будет повешено в шкаф, оно не для сегодня. Мне бы подышать воздухом, прогуляться перед сном. Из предосторожности, напуганная близостью Городского парка, его тенями и тёмными силуэтами, я заворачиваю на Хоймаркт, делаю крюк по левой стороне тротуара, гонимая, ведь мне этот отрезок пути не по душе, но только до Беатриксгассе, ведь он для меня снова безопасен, а с Беатриксгассе иду я по Унгарнассе до самой трассы, поэтому не могу узнать ,дома ли Иван. На обратном пути снова осмотрительна, не вижу ни 9-го номера, ни богатой панорамы Мюнцгассе. У Ивана должна оставаться свобода, личное игровое пространство, и в этот час тоже. Я взбегаю вверх, шаг- две ступени потому, что ,кажется, заурчал телефон, я рывком распахиваю дверь, она остаётся открытой за моей спинной, ведь телефон надрывается, это как сирена тревоги. Я подымаю трубку с аппарата и говорю на выдохе и удивлённо:

- Я только пришла, прогуливалась я
- Одна, естественно, как ещё, только пару шагов
- Так ты дома, как мне только
- Я с до трассы и обратно
- Я, должно быть, забыла взглянуть на твоё окно
- Я бы лучше на обратном пути
- До Сенного рынка мне не подходит
- То, что и ты уже у себя дома
- Относительно Городского парка, не знаю
- Куда я только ни смотрела, а вот
- На Мюнцгассе, там уже и мой припаркован
- Тогда лучше всего, я тебе позвоню, итак, позвоню завтра

____________Примечение переводчика:_____________________
*- буквально, если "der Sonntag", то и :"солнечный день".

продложение следует; перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ничто уж не впрок мне.

Обязана я
некую Метафору вынарядить
в Цвет миндальный?
синтаксис заузорить
в Светотени?
Кто станет Голову ломать
над столь Избыточным?

Я освоила Зоркость
со Словами
нижеследующими
(для младших Классов):

Голод
          Срам
                   Слёзы
и
                              Тьма.

С Неуёмным Рыданием,
с Отчаянием
(а я уже отчаялась отчаяться),
вопреки Лишениям,
c Болестями и Хлебомнасущным
обойдусь как-нибудь.

Не почерк коверкаю,
но себя.
Иные-то знают
богъегозна,
как Словам пособлять.
Секретарь мне -не я.

Должна я
некую Мысль полонить,
препроводить её в некую осве(я?)щённую Предложениятемницу?
Око и Ухо баловать
до отвала охапками Отборного Добра?
исследовать Либидо неких Гласных,
приискивать Любовничьидостоинства наших Согласных?

Должна я
с Головой-которая-трещит,
с Писчей Судорогой в этой Руке,
над Оттискомтристанадцатым
вгрызаться в Бумагу,
выковыривать подчёркнутые Опечатки,
выпалывая: ты я и он она оно

мы вы?

(Должна же. Должны другие.)

Пропащая, должно быть, моя Доля.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы