Хохлы, кацапы и не только: характеры, натура

Сегодня забрел в книжный магазин и помимо прочей литературы купил книгу Евгения Маркова "Очерки Крыма". Пока ехал домой одолел пару глав, очень интересная книга, написанная в 70-е годы 19 века. Так вот, там немало этнографических наблюдей, очень интересных. Вот некоторые я и выложу: 



Зима не зима, весною тоже еще не запахло — и долго здесь не запахнет. Жалко, что проезжаешь милую Малороссию в такую непривлекательную погоду, среди стольких раздражающих обстоятельств. Однако Малороссия сказывается и в этих обстоятельствах. В ней вообще столько чистоты, честности и наивности, что это остается заметным, несмотря на слякоть и на снега. Мне она настолько знакома в свои хорошие минуты, что фантазия без труда добавляет все то, что у нее отнято временем года, а может быть и просто временем. Она так перепутана у меня с детскими и юношескими воспоминаниями, что не мудрено, если зрелый, критический взгляд не отыщет в ней тех прелестей, которые прежде любовно отыскивались. 
Малороссия гораздо успокоительнее России: тише, проще, постояннее и поэтичнее. В Малороссии неспешно и величаво двигается меланхолический вол; с тою же откровенной неспешностью повора­чивается тяжелое колесо или тащится тяжелый санный ход с неуклюжими перекладинами; неспешно и задумчиво идет у этих саней, за этим волом высокий хохол в длинных сапогах и бараньей шапке, с белым бурнусом на плечах, с длинным кнутовищем в руке. Его взгляд, все выражение его лица — какое-то установившееся, никуда не торопящееся, ничем не развлекаемое, ничего не ищущее. Ему до вас и до всего кругом словно дела нет. 
Это не наша русская, суетливая, любопытная натура, падкая на деньгу, на болтовню; духа торгашества и плутовства здесь не разнюхаешь, хоть есть, конечно, и торгаши, и плуты. Здесь нет этой энциклопедичности и дерзости в предприятиях, которые отличают великоросса. 
Хохол не в состоянии быть разом и извозчиком, и маслобоем, и лошадиным барышником, и половым в трактире; не в состоянии так смело бросаться в кредит и давать в кредит, так рисковать последним рублем и оборачивать его десять раз в короткий промежуток времени. Имея двадцать целковых в кармане, он не откроет продажи распивочно и на вынос в сенях своей дрянной избенки с тем, чтобы прогореть через два месяца или разбогатеть чрез два месяца. 
Хохол осторожнее и степеннее русского, частью от честности своей натуры, частью от не находчивости и неуверенности в самом себе. Его предприятия неспешные, неразнообразные, но солидные во всех отношениях. Он едет на своей паре волов в Крым чрез степи за рыбой и солью; едет долго, кормится в степи, ночует в степи, наверное, сбывает, наверное, покупает, без всяких затрудняющих его расчетов и без всякого риска. Если он откроет кабак, то у него, значит, действительно есть деньги для этого кабака, и он не прогорит на другой месяц, а передает свой кабак сыну, а сын внуку. 
Владимирский торгаш, прежде всего, купит самовар и, пожалуй, карналин своей супруге; а хохол посадит садик около своего хутора, и жена его, не мечтая о карналине, в одеждах своих праотцев будет ежесубботно своеручно мазать глиною и мелом стены родной хаты. 
Тут причина одна — не органическая разница, не нравственное превосходство, а просто, может быть, разность исторических возрастов. Хохол — житель черноземной степи и юга — опоздал в истории. У него сохранились черты степного пастуха во внешней грубости приемов, в ленивой мечтательности и медлительности, в чистоте и простоте нравов. В неспешном шаге, о котором мы только что говорили, виден именно шаг пастуха, тихо бредущего за тихо бредущим стадом. 
В одежде малоросса также много пастушьего и много сверх того восточного; иногда он выглядит совершенно татарином. Эта куртка с цветным поясом, эти широкие шаровары и баранья шапка — составляют незаметный переход к татарскому костюму. Еще более поразительно сходство лица. Наклонность к бритью головы, так резко выразившаяся у прежних запорожцев, подстриженные усы и бороды, длинные, слегка даже горбатые носы, мало похожие на настоящий русский, вздернутый и смятый нос, серьезность и сосредоточенность взгляда — все это черты Востока. Русская борода — одна в целом мире: неприкосновенная, естественная до девственности и потому изумительно разнообразная по калибру, колеру и очертаньям своим; то льющаяся струями, как у водолея, то жидкая и круглая, как баранья шапка. 
Эта несколько животная естественность русской бороды по преимуществу поражала малоросса при старых столкновениях с москалями. Оттого-то и до сих пор зовут нас в Малороссии кацапами, то есть козлами. А нам, русским, особенно странным показалось неестественное бритье головы с оставлением длинного чуба или хохла. И вот поэтому малоросс у нас не выходит из хохлов, хотя давно перестал носить свои оселедцы. Малоросс не стоял еще в жестких тисках, которыми суровая природа и скудная почва издавна сдавили великоросса. 
Малороссии надолго еще останутся простор и изобилие: а на просторе и в изобилии живут другие люди. Мечта свободнее, и труд не такой неустанный; синяя теплая ночь, сливы и черешни, зеленые степи несколько балуют фантазию и вливают в нее слегка итальянскую струйку; конечно, очень слегка; увлекаться незачем… 
Оттого малороссийские песни поэтичнее русских; оттого самый вид малороссийского села, малороссийского хутора, малороссийской женщины — живописнее русских. Больше плодов, больше летнего тепла, больше зелени и цвета — значит, больше природы, чем в средней России. А больше природы — больше красоты, ибо природа и красота синонимы, в этом нельзя не убедиться. 
Для непривыкшего или отвыкшего глаза кажутся удивительно милы малороссийские села. Они имеют совершенно особенный характер. Дома разбросаны не правильными линиями, а где какой стал, по горам и по скатам, над речками и балками; оттого такое множество переулочков; ни одного двора; только, как шляпки грибов, цельными гнездами торчат свежие соломенные крыши с белыми трубами; солома и мел дешевы. 
Деревня наших хлебородных губерний издали кажется какой-то неопределенной навозной кучей; сараи, избы, гумно, навесы — все сливается в одном тоне. В малороссийском селе каждый домик виден сам по себе, виден так ясно и весело со своими чисто выбеленными стенками и раскрашенными окошечками; особенно ясно и весело, когда цветут кругом садики и цветнички. Это признак очень типический. У малоросса в доме нет такой хозяйственности, как у великоросса; у него не видно ни скирд, ни конюшен, ни амбаров, ни сараев. Его дворишка смешон до жалости, если еще есть какой-нибудь. Но зато его хата словно в чистой рубашке, его полы, крыльца и лавки вымыты, выметены и выскоблены; под тенистым напуском широкой соломенной крыши непременно ютится открытая галерейка, мало-мало покойная завалинка… А сама крыша — верх чистоты и аккуратности; это не наша копна навозу, всклоченная, как нечесаная голова… В настоящих малороссийских селениях редко не найдешь около галерейки хотя крошечного палисадника с мальвами (их зовут весьма выразительно рожами), подсолнухами, ноготками, шиповником и прочими незатейливыми растениями. Частенько над белой трубой горит своими пунцовыми кистями рябина, эта настоящая степная красавица, загорелая и яркая как цыганка; сливы, тополи, дикие груши убегают позади хат в балку… Садик и галерейка указывают вам, что здесь родилась уже потребность благородного и тихого наслаждения природой, что есть уже позыв к домашнему комфорту, помимо пуховика горой и грязного самовара. Но характернее всего в малороссийском пейзаже — это ветряные мельницы. Представить себе Малороссию без ветряных мельниц и без волов — решительно невозможно. Ветрянки, собравшись по десяти и по пятнадцати, группируются весьма мило и разнообразно при въезде в село или над обрывом балки. Они еще издалека оживляют степь, и от них, надо сказать, никуда не денешься. Здесь в степи также много ветру, как мало воды. Почему ветряные мельницы так живописны — понять трудно… Но между тем, редко какая деталь бывает так удачна в пейзаже. Особенно, когда в тихий солнечный закат старая ветрянка с полуизгрызанными крыльями, где-нибудь высоко на зеленом холме застит вам вечернюю зарю… 
Поэтому малороссийская быль, малороссийская поэзия редко обходятся без ветряной мельницы… Это обыкновенное место любовных свиданий и всяких вообще тайн. Я спрашивал, в чем заключается живописность ветряной мельницы. Это совершенно напрасный вопрос. Она вызвана природными условиями, как многое другое; создана именно этой, а не какой другой природой; потому так и гармонирует именно с этой, а не с другой природой, с этими хатами, садиками, с этими фигурами волов и хохлов. 
Поразительно, до какой степени в природе хорошо все то, что вызвано или создано природой. 
Природа не умеет формироваться в некрасивые и негармонический формы; может быть, оттого, что только в ней одной и заключается наш критериум красоты; что бы ни делалось в природе — все живописно, все нравится… Земля, например, всколыхалась и застыла — эти беспорядочные опухоли и трещины для нас являются нежно-округленными холмами, дикими утесами, великолепными обрывами, всем тем, что пленяет фантазию живописца, поэта и простого любителя природы. Море взволнуется — какой бы, кажется, ждать тут гармонии и правильности, какого повода к наслаждению? А между тем один взгляд на эти волны, набегающие друг на друга, встающие и падающие, охватывают вас восторгом, и вы смотрите — не насмотритесь по целым часам, и для вас волна составит своего рода идеал красоты. Тут ни логикой, ни эстетикой, никакими врожденными идеями ничего не объясните. Хорошо да и только, а почему — знать не знаю. В природе есть какой-то слепой инстинкт, какое-то бессознательное стремление располагать и устраивать все так, чтобы нравилось человеку. Я говорю: человеку, потому что не справлялся о впечатлениях лошадей и кошек, хотя по разным внешним выражениям довольства животных можно думать, что и они не лишены чувства природной красоты и влеченья к этой красоте. 
Разбросаны ли камни по скату гор или по берегу реки, разлеглись ли овцы по холмам, стадо ли коров спустилось к воде, утки ли тихо выплывают из камышей, — везде самая живописная группировка, самые характерные положения; словно какой-нибудь великий художник занимался размещением этих групп и фигур для своих артистических работ. Лучше никто не выдумает положить и поставить. Поэтому живописцы так бьются над натурой. Я скажу даже больше: природа не только умеет мастерски группировать то, что у ней под рукой, но словно преднамеренно привлекает в известную обстановку известные предметы, которые, по-видимому, легко бы могли не находится в ней. Меня часто поражало это обстоятельство: на крутом зеленом скате берега непременно усядется какой-нибудь живописный пастух в белой рубашке и отразится так ярко и весело среди отражения зеленых тростников; вы чувствуете, что его бы именно не доставало пейзажу, и что во всяком другом месте он не скрасил бы так пейзажа… 
Почему же он непременно попался как раз там, где он художественно необходим?.. На остром, горном утесе непременно торчит дикая коза или растет дерево, искривленное ветрами, хотя так трудно очутиться там и козе, и дереву. Какая-то тайная сила привлекает и группирует предметы так, что они взаимно пополняют и украшают друг друга. Объяснением этой таинственной силы опять-таки может служить только то, что все это природа; а все действия и распорядки природы, по существу своему, исполнены высшей красоты. Иначе, для человека только то красота, что природа. 
Большие малороссийские слободы — настоящие города; много церквей, несколько тысяч народы, и раскинуты, Бог знает на какое пространство со своими садами и заборами. 
Опрятности много; особенно это заметно на церковных площадях, на самых церквах: все раскрашено, подновлено, подчищено, плотно пригнано и приперто, как шкатулочка. 
Поповские домики такие благонравные, причесанные и умные. Непременно ограда около церкви и садик. Сами люди тоже милы и чистоплотны. Молодые парубки в своих коротких и грациозных овчинных казакинах со свежими, но степенными физиономиями, с красиво надвинутыми на ухо бараньими шапками имеют, при всей скромности, что-то воинственное, что-то напоминающее предка-казака. Седые усы и строгие лица стариков еще больше дышат казачеством. Мне очень нравится этот милый обычай стариков и молодых выпускать воротничок белой рубашки. Есть в этом какая-то детская наивность. Глядя на них невольно вспоминаешь тяжелые, длинные по пятки тулупы и уродливые ваточные шапки наших чаепийцев-мещан… Это юг и север. 
Из чистоплотности же хохол подстригает так аккуратно свою бороду, усы, волосы. Черных свиток мало видно; Малороссия и в этом отношении белая. Белые избы, белые кафтаны на бабах, белые свитки на мужиков, даже шаровары зимой из белых овчин. Это не лишено характерности. Народ в белом кажется добродушнее и нежнее. Я заметил еще, что и молодые, и старые, особенно же старые, постоянно ходят, подпираясь длинной палкой. Это придает даже парубку много степенности и почетности. Может быть, историческое наследство старой пастушеской жизни. 
Русский выдумал, будто хохол хитер. Это, кажется, насмешка или обидная шутка. Где хохлу против москвича или туляка! Те уж действительно, как говорит пословица, без мыла в щель влезут, продадут и купят хохла, и, вывернув его наизнанку, опять продадут прежде, чем он сам заметит… Сами москвичи знают и скажут вам, что они бедовый народ; а про Тулу давно говорится: "Хорош человек, да туляк!" Москаль в десять раз находчивее и предприимчивее хохла. Это заметно во всякой вещи; более всего, конечно, в хозяйстве и промыслах, но немало и в дороге; беда, коли ямщик ваш хохол, и вы попали в петлю, в одну из тех петель, которых давно уже перестал пугаться наш брат проезжий, знакомясь с ними ежедневно, то есть колесо разлетится в степи, дышло пополам, лопнет ось, завязнет по брюхо в сугробе и т.п. маленькие случайности вояжа. 
Хохол оробеет и растеряется без остатка и предоставить вас против своего желания вашей собственной изобретательности. Кроме откровенных, честных средств, он не привык иметь в своем распоряжении никаких других и, лишаясь вдруг, по несчастью, возможности их применения, становится в безысходный тупик. Москаль, напротив, тут-то и орел! Тут он всякого немца, выдумавшего обезьяну, за голенище заткнет. Он отыщет такие нежданные негаданные суррогаты для каждой недостающей вещи и с такой дерзкой самоуверенностью обойдется без необходимейшего предмета, что, в самом деле, стоит подивиться ему! Сядет себе с облучка на трехколесную повозку и, перевешивая на свою сторону центр тяжести, летит себе с горки на горку без переднего колеса, поскорее до станции; железный шкворень вдруг заменит своим пояском, переломленное дышло — палочками, вкрученными в бечеву, и валяет себе, горя мало! Так ли, этак ли, только уж выручит! Сидеть вам в поле не даст, как хохол. У него вся вообще сноровка плутовская, так она ему с руки; он, как видите, не прочь и несчастный случай, и судьбу обморочить. Блистательнее всего выражается находчивость русского человека в жизни наших солдатиков, которые из своей денежки в день — куда хочешь день — умудряются удовлетворять разнообразнейшим потребностям своего быта, даже покупают чепцы с кринолинами своим супружницам. Уже одна замена сапожным голенищем раздувальных мехов при ставлении самовара, — обычай, ставший священным на русских станциях и постоялых двора — достойна всемирной выставки… 
Почему же этот архибестия, москаль, сочинивший себе сотни злых анекдотов про хохлацкую глупость, анекдотов, в роде се не мои, мои в чоботах, уверяют, будто хохол хитер? Право, кажется, оттого только, что он не ожидает от малороссийского простодушия даже той доли ума, которую тому приходится обнаружить в столкновениях с москалем; вот и дивится москаль и думает: "Эх, да ты не такой дурак, как я ожидал, ты только притворяешься дурачком"; и произвел его за эти в хитрецы. Зато, значит, что он не исполнил собою всей меры глупости, которую было бы, может быть, выгодно навязать ему, ему и всему его потомству… 
Да, хохол не сметлив, умственно неповоротлив, мозговой желудок его варит туго и долго, как вол жует жвачку; хохол еще ленив вдобавок. Но за то хохол честнее и задушевнее москаля. Самая лень его несколько благородного характера, лень юга и жизненного простора. Араб тоже ленив, и итальянец ленив… 
——— 
Я сказал, что в Малороссии слободы — города; надо прибавить, что малороссийские города зато чистые слободы… Опять солома и садики, поповские домики с крашеными ставенками и ветряные мельницы, как цепь стрелков… Тут еще жива гоголевская простота нравов, наивность "Сорочинской ярмарки". 
Рано утром, пока чистили экипаж, я пошел побродить по воскресному базару в Константинограде[iii]. "Господи ты мий Боже, чего нэма на сей ярмарке? Скло, деготь, канаты, рогожи, Крамари всяки, так что колиб Былов кишени рублив и с тридцать, то и тогды б усей ярмарцы не закупив!" Буквально верно. Кроме бубликов и паляниц да соленого коропа, никаких лакомств, даже французской булки ни одной. 
А толкотня-то, батюшки! Весь деревенский мир здесь; и сколько забот, сколько напряженных ожиданий, какое возбуждение интересов! И цена всем им — тридцать рублив! Овчары в белых свитках с башлыками, в черных бараньих шапках, сосредоточенно шагают по грязи огромными сапогами и еще более огромными шагами, перекинув через плечи длинные кнуты. Торговки приглашают весьма искренне и трогающими голосками расхваливают с таким жаром убеждения свои мягкие паляницы, что хочется у всех купить; это совсем не гостинодворские зазывания. Я купил у одной половину ее оборотного капитала. Магазин стоял из шести палинц, а половина оборотного капитала из двадцати семи копеек. Гануся или Олена была в восторге от удачи, а старая ведьма, ее соседка, метала на меня молнии. Возвращаясь, я встретил двух ямщиков, уводивших со станции третьего, совершенного пьяного: один опрятный и солидный старик нес сундук и пожитки прогнанного со станции ямщика; другой, рослый молодой парубок в воротничках и свежем казакине, опираясь на палку, вел за плечо преступника. Преступник шатался и ругался на весь мир Божий, преимущественно вспоминая смотрителя с ближайшей родней, и не хотел идти. Мило было видеть, как любовно и кротко усовещивал его старик и как терпеливо подбирал по несколько раз вещи, разбрасываемые расхрабрившимся героем сцены. 
"Да идыте, Пилип, до дому, да нуте", ласково понуждал он его, в ответ на обещанье героя сделать из смотрителя какую-то скверную вещь. Это "вы" звучало так хорошо и странно. Серьезный парубок не вступал в увещанья, но при излишнем упорстве буянившего только брал его слегка за плечо своей богатырской рукой, от одного прикосновения которой гроза смотрителя летела кубарем в снег.