Раз тут, пока он, значит, здесь.
Далёк, видать,явился-- есть.
По мне, он там и сям невесть.

А коль рука была бы только
отростком внешнего, насторойкой
меня, посредством общих толик?

Все вещи -- дельны, но, похоже,
мечта их гонит и стреножит--
торчат в означенностях ложе.

перевод с анггийского Терджимана Кырымлы

the tools

First there, it proves to be still here.
Distant as seen, it comes then to be near.
I found it here and there unclear.

What if my hand had only been
extension of an outside reaching in
to work with common means to change me then?

All things are matter, yet these seem
caught in the impatience of a dream,
locked in the awkwardness they mean.

Robert Creeley

в моей главе

В моей главе обычный дом,
обычный стол, обычный звук,
обычный скарб, обычный гроб

в моей главе. Глаза смыкаю.
Табун бежит. Синь неба, нет ей края--
сквозь мысль мою, чем удивляет

в моей главе. Что за простор
найдётся здесь: взгляни в упор--
иль только я? В главе-- обзор?

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Inside My Head

inside my head

Inside my head a common room,
a common place, a common tune,
a common wealth, a common doom

inside my head. I close my eyes.
The horses run. Vast are the skies,
and blue my passing thoughts’ surprise

inside my head. What is this space
here found to be, what is this place
if only me? Inside my head, whose face?

Robert Creeley

Они снимают скальпики с сердец--
и раздают за так усталым людям.
А я стою --и вижу всё, гордец,
чтоб поднести историю на блюде

вам, неспособным оценить житьё
без упаковки марочной, врассыпку,
не выбирая: "это не моё,
возьму любовь, начало и улыбку".

Истории о жизни рассказав,
они затем уныло замирают,
чтоб стекленели тусклые глаза
что сказка детства о ближайшем рае,

которая что бисер рассыпной--
подарен дочке чуждою женой.

В убогом поезде свободных нету мест.
Дитя в потёртой маске
потягивается беззаботно на просторе
купе потрёпанного. Их тишина чрезмерна?
Их лица, жизни-- такие же, как ваши. Ну, чем они владели,
чтоб согласиться на обмен такой?
Кровь, высохла, искрится вдоль по маске
дитя, вчера владевшего страной, приветливей, чем эта.
Ведь так? Всю ночь в простор
состав безмолвно следует. Пустые лица.
Никто из них не торговался, да?
Как можно? Всё, чем обладали--
цена. Всё, кошельки пусты.
А что ещё способно утолить
чрезмерность слёз, желанья детки, кроме...? Только это.
Дни, лица, жизни, что они сгубили,
ужасной, всё отменяющею маскою дитяти повязать?
Что суть ещё их жизни, кроме странствия в пустом
возмездьи смерти? Эти маски,
повязанные ими в ночь разора суть
прелюдия их смерти. Да, чрезмерно
читать с их лиц: "Чем обладали мы,
чтоб, воле вопреки, остались с этим?"

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Refugees 
 
In the shabby train no seat is vacant.
The child in the ripped mask
Sprawls undisturbed in the waste
Of the smashed compartment. Is their calm extravagant?
They had faces and lives like you. What was it they possessed
That they were willing to trade for this?
The dried blood sparkles along the mask
Of the child who yesterday possessed
A country welcomer than this.
Did he? All night into the waste
The train moves silently. The faces are vacant.
Have none of them found the cost extravagant?
How could they? They gave what they possessed.
Here all the purses are vacant.
And what else could satisfy the extravagant
Tears and wish of the child but this?
Impose its canceling terrible mask
On the days and faces and lives they waste?
What else are their lives but a journey to the vacant
Satisfaction of death? And the mask
They wear tonight through their waste
Is death's rehearsal. Is it really extravagant
To read in their faces: What is there we possessed
That we were unwilling to trade for this?

Randall Jarrell  

Твёрдые спицы этого колеса
трогают местные язвы земли.

На Пото`маке лебеди-белые-
лодки-моторые-- грудью по сернистым волнам.

Выдры скользят и ныряют, зализываются;
еноты полощут своё мясо в протоке.

На пятаках площадей-- зелен-статуи едут, что либертадоры
Южной Америки, над множащейся порослью--

вилами ,копьями ,что ли, экваториального
задворка, который унаследует мир.

Избираемый, избранный... они пригодят сюда, блестящие что даймы*--
и погибают, взъерошенные, простые.

Не назовём их имён, и сроков их не упомянем--
круги за кругами, что кольца ствола...

нет, нам бы иной берег реки:
подальше-- гребень-усладу гор,

дальние хо`лмы с подси`нью, что девичьи веки.
Будто легчайший толчок приземлил нас туда бы,

где только гран отвращения тел наших,
лишних средь нови, вспять нас потащит.

перевод с английского Терджимана Кырымлы * "дайм"-- десятицентовая монета, он же (или 25-центовая?)-- "никель", -- прим.перев.

July in Washingtone

The stiff spokes of this wheel
touch the sore spots of the earth.

On the Potomac, swan-white
power launches keep breasting the sulphurous wave.

Otters slide and dive and slick back their hair,
raccoons clean their meat in the creek.

On the circles, green statues ride like South American
liberators above the breeding vegetation--

prongs and spearheads of some equatorial
backland that will inherit the globe.

The elect, the elected . . . they come here bright as dimes,
and die disheveled and soft.

We cannot name their names, or number their dates--
circle on circle, like rings on a tree--

but we wish the river had another shore,
some further range of delectable mountains,

distant hills powdered blue as a girl's eyelid.
It seems the least little shove would land us there,

that only the slightest repugnance of our bodies
we no longer control could drag us back.

Robert Lowell

Не то, чтоб ничего.
Не без ответа, нет.
И не нигде, но (или)
не подсмотреть о том...

Это похоже на "Прошедшего
наподобье настоящего нет". Это
есть высшее, с нами.
Здесь нет дверей...
Звери, не верите?

О, дева из будущего, отпущенного
по карточками предназначения,
хотелось мне бога убогого,
быть самому побогаче, дарить
года аду. Всегда. Дог. Ветер. Вода
увлечения чем-то неуловимым.

Он отзывается всем ,называясь
Семёркой? В нём нет ответа.
Конфету возьми с ближней полки.
Дог обернулся-- вот, морда
гордо глядит. Где вы,
звёзды вопросов и спорта?

Коль сестру б мою лебеди птицею оборотили,
после дойки ходил бы я к озеру ночью:
солнце б сквозь камыши --словно лебедь,
красен клюв резевало бы, в нём-- темнота,
вот бы звёзды во клюве мерцали, с луною.

Девочка смеялась бы там, на воде.
"Вот твоя овсянка, здесь, сестрица",--
звал бы я; а камыши шептали б:
"Спать пора, спать пора, детка-лебедь".
Мои ноги б обернулись парой лап, а шелка

моих крыльев волочились будто звёзды
в ряби, что меж камышинами бежит:
я учуял плеск и посвист сквозь
чьё-то "Се`стро... се`стро" там на бреге
и разинул клюв дабы ответить.

Услыхал я смех свой с побережья
и увидел, напоследок-- уплывающих от зе`лен-
берега-низины белых лебедей застывших
белых, званных лебедей... "Это всё мечта",--
прошептал я-- и спустился с тюфяка

в посвист и плеск половиц.
"Усни, сестрица,"-- всё лебеди пели
от луны и звёзд, и лягушек с пола.
Но лебедь сестру мою кликнул: "Ты усни, млад сестра",--
и всю ночь приголубил чёрными, моими, крыла`ми.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
The Black Swan

When the swans turned my sister into a swan
I would go to the lake, at night, from milking:
The sun would look out through the reeds like a swan,
A swan's red beak; and the beak would open
And inside there was darkness, the stars and the moon.

Out on the lake, a girl would laugh.
"Sister, here is your porridge, sister,"
I would call; and the reeds would whisper,
"Go to sleep, go to sleep, little swan."
My legs were all hard and webbed, and the silky

Hairs of my wings sank away like stars
In the ripples that ran in and out of the reeds:
I heard through the lap and hiss of water
Someone's "Sister . . . sister," far away on the shore,
And then as I opened my beak to answer

I heard my harsh laugh go out to the shore
And saw - saw at last, swimming up from the green
Low mounds of the lake, the white stone swans:
The white, named swans . . . "It is all a dream,"
I whispered, and reached from the down of the pallet

To the lap and hiss of the floor.
And "Sleep, little sister," the swan all sang
From the moon and stars and frogs of the floor.
But the swan my sister called, "Sleep at last, little sister,"
And stroked all night, with a black wing, my wings.

Randall Jarrell

"Ченчи", трагедия в пяти действиях.

Действующие лица:
граф Франческо Ченчи;
Джакомо, Бернардо-- его сыновья;
кардинал Камилло;
Орсино, прелат;
Савелла, папский легат;
Олимпио, Марцио-- убийцы;
Андреа, слуга Ченчи;
Дворяне. Судьи. Стражи. Слуги.
Лукреция, жена Ченчи и мачеха его детей.
Беатриче, его дочь.
Действие происходит в Риме, за исключением некоторых сцен
третьего действия, которые совершаются в Петрелле, в за`мке
на Апулийских Апеннинах.
Время: срок правления Папы Кле`мента.

Действие I.

Сцена I. Покой в дворце Ченчи. Входят граф Ченчи и кардинал Камилло.

Камилло:
Убийство с рук сойдёт вам, если вы
Его Святейшество препроводить
изволите в удел свой, что лежит
на хо`лме Пинчья. Заинтересован
я сделкой примирить конклав святой.
Сам Папа молвил, что купили вы
за золото рукам порока волю;
такие преступления, как ваши,
учитывая рецидивы их,
обогащают Церковь, отлагая
ад наказанья душам тем заблудшим,
что с покаяньем, верно, ожили б.
Но слава и текущий интерес
высокого престола суть не в том,
чтоб торжищем грехов рутинным стать,
столь пёстрым, мерзким ,как деянья те,
что вы не в силах скрыть от страстных глаз.

Ченчи:
Треть достоянья моего-- пускай!
Ах, я слыхал, племянник Папы
направил зодчего слугу чтоб присмотреть
участок годный для постройки виллы
на виноградниках моих. Затем,
пришлось мне с дядей встретиться его:
я не гадал, что обведёт меня он!
Без посторонних, затемно... посмотрим,
что разгласит вассал, чья глотка
забита пылью-- вот ему награда.
Свидетель, он довольствоваться должен
уж тем, что жив остался-- как я зол!
Он спас меня от Ада! Так же Дьявол
от Рая ограждает свой полон!
Не сомневаюсь в том, что Клемент-папа
и добрые племянники его
всемилостиво молятся о том,
дабы Апостол Павел и святые
мне ниспослали многие лета`
во цвете сил, богатства, вожделенья
в делах моих, что прибыль им сулят...
но всё же, многое пребудет вне
их покровительства.

Камилло:
                           О, Ченчи-граф!
живи, покуда с честью ты в ладу
и с сердцем примиряешься своим,
и с Богом, с миром оскорблённым также.
Сколь мерзко видятся дела порока
сквозь седину почтенную твою!
Ты бы в кругу детей своих живал--
страшишься ведь прочесть в их взорах
тобою впечатлённый стыд и боль.
Где ,граф, твоя жена? Где дочь? Она
добра и ,думаю, что взором может
любовно всё украсить и смирить,
изгнать чертей из сердца твоего.
Заточена, вне общества она-- за что?
Тому причиной странности её
в неведеньи сносимые-- и только?
Поговори со мною граф, ты знаешь,
что я тебе всегда желал добра.
Я был свидетелем метаний тёмных
и жарких схваток юности твоей,
её полёт лихой и дерзкий наблюдая:
ты метеором был, да не пропал.
Я зрелость замечал твою, она
безжалостной, отчаяной была;
теперь мне предстоит года
твои последние узреть под гнётом
убийств отпущенных за мзду, в грехе?
А всё же я всегда надеялся, что ты
исправишься, и мне надежда, Ченчи,
три раза помогала уберечь тебя.

Медведь в рубашке тёплой, я полз к себе на льдину,
карабкался в кровать; я глобус штурмовал
под парусами в ночь, пока, чернобородый,
с собаками, в меху, я Полюс оседлал.

Там ,ночью детских игр, товарищи замёрзли,
замёрзший ворот, голод тесали мой кадык,
а я взохнул протяжно: снежинки налетели--
и впрямь меня прикончат? Я в темноте залёг.

-- Здесь, мёрзлый флаг трещит в сияньи молчаливом
нехоженых снегов. А я стою
псы брешут, борода черна, а я на Полюс
Северный глазею...
И что теперь? назад?

Прошу, оборотитесь-- я на юг ступаю.
Вращается мой мир, здесь ось его, конец
холодный и лихой: все параллели, вихри
вершатся в коловрате, который я открыл.

Но в этом смысла нет. В кровати детской, после
ночного рейда, в этом тёплом мире,
где трудится народ и терпит до конца,
венчающего боль-- в Кукушечьей Стране

я Севера достиг, и это впечатлило.
Здесь Полюс настоящий моих забот и дел,
где всё, что совершил я бессмысленно вполне,
где я погибну, может, а выживу-- последним...

где, с горем выживая, я всё же одинок;
здесь, где, из темноты невежества явившись,
толпятся вкруг меня ночь, льды и смерть,
я вижу: наконец все знанья, что годами

я выжимал из тьмы-- что тьма сдавала мне--
невежеству под стать: из ничего-- ничтожность
а темнота-- из тьмы. Из тьмы приходит боль,
что мудростью зовём мы. Это-- боль.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

90 North

At home, in my flannel gown, like a bear to its floe,
I clambered to bed; up the globe's impossible sides
I sailed all night—till at last, with my black beard,
My furs and my dogs, I stood at the northern pole.

There in the childish night my companions lay frozen,
The stiff fur knocked at my starveling throat,
And I gave my great sigh: the flakes came huddling,
Were they really my end? In the darkness I turned to my rest.

—Here, the flag snaps in the glare and silence
Of the unbroken ice. I stand here,
The dogs bark, my beard is black, and I stare
At the North Pole . . .
And now what? Why, go back.

Turn as I please, my step is to the south.
The world—my world spins on this final point
Of cold and wretchedness: all lines, all winds
End in this whirlpool I at last discover.

And it is meaningless. In the child's bed
After the night's voyage, in that warm world
Where people work and suffer for the end
That crowns the pain—in that Cloud-Cuckoo-Land

I reached my North and it had meaning.
Here the actual pole of my existence,
Where all that I have done is meaningless,
Where I die or live by accident alone—

Where, living or dying, I am still alone;
Here where North, the night, the berg of death
Crowd me out of the ignorant darkness,
I see at last that all the knowledge

I wrung from the darkness—that the darkness flung me—
Is worthless as ignorance: nothing comes from nothing,
The darkness from the darkness. Pain comes from the darkness
And we call it wisdom. It is pain.

Randall Jarrell

То не было погибелью, ведь умирают всё.
То не было погибелью: мы умирали прежде,
в рутинных катастрофах-- и "поляны"* наши
бумаги поднимали, слали похоронки;
налоги возрастали, из-за нас, ага.
Мы погибали в чёрный день календаря
врезались в горы, миль полста отсюда,
ныряя в сеновалы, нападая на своих,
взрывались от огня своих зениток,
мы погибали будто муравьи, котята, иностранцы.
(Во время обученья в средней школе
мы гибели образчиков не знали.)

На новых самолётах, в новых экипажах мы бомбили
по целям во пустыне и на побережьях,
палили в баржи, ждали результатов наших...
В резерв уйдя, мы просыпа`лись поутру
над Англией, опять на фронте.

Без разницы, но если погибали мы,
то уж не в катастрофе, по ошибке
(хоть ошибиться было просто).
И мы читали письма, вылеты считали...
Мы девичьими именами называли
бомбардировщики, в которых города сжигали,
которые мы проходили в школе...
покуда мы не снашивались, наши трупы
ложились средь народа, что убивали мы не глядя.
Коль мы чуток тянули, те вручали нам медали;
когда мы погибали, говорили, что "ущерб наш невелик",

указывали: "Карты вот...",-- и мы сжигали города.

Нет, то не умиранье, нет, вовсе не оно.
А ночью умирающему, мне приснилось, что я мёртв,
и города мне молвили: "Зачем ты умираешь?"
Нам хорошо, когда ты есть, но почему я умер?"

перевод с английского Терджимана Кырымлы * "поляны"-- аэродромы,--прим.перев.

Losses 
 
It was not dying: everybody died.
It was not dying: we had died before
In the routine crashes-- and our fields
Called up the papers, wrote home to our folks,
And the rates rose, all because of us.
We died on the wrong page of the almanac,
Scattered on mountains fifty miles away;
Diving on haystacks, fighting with a friend,
We blazed up on the lines we never saw.
We died like aunts or pets or foreigners.
(When we left high school nothing else had died
For us to figure we had died like.)

In our new planes, with our new crews, we bombed
The ranges by the desert or the shore,
Fired at towed targets, waited for our scores--
And turned into replacements and worke up
One morning, over England, operational.

It wasn't different: but if we died
It was not an accident but a mistake
(But an easy one for anyone to make.)
We read our mail and counted up our missions--
In bombers named for girls, we burned
The cities we had learned about in school--
Till our lives wore out; our bodies lay among
The people we had killed and never seen.
When we lasted long enough they gave us medals;
When we died they said, "Our casualties were low."

The said, "Here are the maps"; we burned the cities.

It was not dying --no, not ever dying;
But the night I died I dreamed that I was dead,
And the cities said to me: "Why are you dying?
We are satisfied, if you are; but why did I die?"

Randall Jarrell