Увы... её уж нет?!
Она сестра вам, старшая моя,
Душа-молчанье, мне милее
трёх ваших дев-- навыбор, ну?
Не Клио, прочь;
ты, Каллиопа? нет,
проказницы, не вы,
ни Красоты самой присутствие не тешит
меня, коль Тишь порой уходит, ибо
слова её скупы, покойно сердце,
за нею преданно я следую вовек
Землёй и Небом, Адом, вёсны, зимы-- насквозь;
нет, Талия;
нет, Мельпомена;
нет, Терпсихора с тонкой, несравненной ножкой;
я в зале этом гулком лишь её
ищу, она бледней, задумчивей, милее
всех вас. Я жду её издалека,
пришла из храмов с алтарями Тиши,
из имени её священных рощ, шумливых ныне
от стона битых жертв, и пламени костров,
и бряцанья усердного кимвалов,
хвалу ей возносящих теми,
кто не любил, не знал
богиню дней ушедших,
давно покинувшую нас
и осквернённые ковчеги своего
былого алтаря, --она,
надмирная, темна и легендарна,
теперь подвержена догадкам мудрецов
да жреческим подменам, ибо лишь немного
письмён её им мрамор уберёг,
кой ныне, веришь, трут любезно дождик-бормотун
и безразличный снег,
чем скрадывают малость знаков и следов--
зачем, куда она отсель пропала, кто поймёт.
Я молвлю вам: "Она покой обрящет
в любви сердечной, той,
что цвету смерти сро`дни:
у ветренницы (=анемона,--прим.перев.) красной, что беззвучно
плывёт по ветру; а от прочих ран,
дорожных-- гиацинт небесно-синий, сладок,
цветущий под землёй;
да маки хлипкие её утешат путь.
А разве Тишь узнать не пожелает,
обсидиановый уступ который во тени` густой
обжи`л нарцисс упорный, белый, сонный?
(который схваченной Плутоном дочерью Деметры сажен,
давно был выдернут дрожащими перстами,
строптив подобно ей,
бездомной Персефоне--,
и высажен, чтоб с ней укорениться
во сумраке, в тени проклятья, в глине злобной).
Я молвлю вам: "Она покой обрящет
в любви сердечной, той,
что цвету смерти сро`дни; там,
вдали Сицилии полночной солнечного склона,
где тёмная зима голубит Персефону,--
ей неуютно там, ей неуютно,--
чьи сны угрюмцы-гномы стерегут,
глядящую в застойное болото рва
вокруг неотвратимой цитадели Ада--
там, там её обресть возможно,
её-- Красу укрытую от нас, Музы`ку
вслед обморока слышную в экстазе".
"Мне Тишь нужна как вдох потребен им,
чьи ноздри тихо алчут горечь моря;
что может быть
весомым столь, значительным и грозным,-- Смерти
неистовство, неотвратимый гнев, как если бы её,--
ко чьей груди морозной
непрошена, неласкана, однажды
я припаду,--
которой ныне как и преже
недоставало мне,
в разлуке пребывающей с её утробой хладной,
как встреча наша вопреки всему?"
Пытала я её спускаясь в тот юдо`льный лабиринт,
куда лучей соломка не проникнет,-
и среди нежити кромешной
её искала; только воздух
безжизненный и спертый, нетерпеливо там дрожал,
шепча вопросы мне, вытягивал беседу
о мелочи лучистых дней, которых
они не знали больше, за рукав
меня хватали тени, спутники мои, внимая жадно.
Близ всякой кельи умолкала я--
и простирала руку, замерев-- тогда они
стихали, глядя мне в лицо-- пождали;
затем они шептались как и прежде-- я,
не отыскав её, улыбкою прощалась с ними.
Пытала также я её среди
богов высоких,-- хоть и знала, что
она негожа там, где пир горой,
ни рядом со Властителем Небес,
им ненавидима, гонима,
притом дитя она Его
(она не Ваша, грёзой Смерти рождена
от Зевса семени, не духом Вам обязана она).
Боясь не выведать укромных мест,
я обучилась многому, но позже, между делом.
Тихоня, замерев,
она стояла там-- мои видала поиски, не улыбаясь;
пытала я её до плотных тех столов, вокруг которых
бессмертные сидели, гордецы;
и будто смет потряс могучил зал,
никто не слышал молвленное мне:
"Под холмо`м ныне видели её ль?"
-- ...никем не узнанную, долго
стояла я-- и наконец, вздохнув, пошла к себе оттоль.
Там сад затих нена`долго, зажат
меж гор и брегом моря всхолмленного-- он
не знаю, где, лишь грёзы всё о нём
мне пишут веки изнутри в тот миг,
пока они скрывают очи
и Дрёма сытит мозг мой.
Твоей стопы печати нет там, Мнемозина,
хоть сад с развалинами схож-- и оттого
пожалуй мил душе твоей, где столько
колонн разрушенных, кариатид
низверженных на грунт-- колени в землю,
и погребальных урн, что обратились в прах--
летучее он верно пепла мёртвых;
Психеиной лампады масло из земных отворов там сочится
на студень мраморный, что прежде ложем был
Эрота нежнотелого, уснувшего на нём-- а ныне стало пылью.
Там вьётся хмель, глициния бела
персты вонзает в душащуе сте`ну,
кусты рябины выше сорняков;
там тихой сапой кормится распадом орхидея;
но эха дочери твоей не слышно никогда
в саду, и знака не подашь
ты запахом гниенья пня, седая мать Пегеи (?наяды, живущей в источнике-- прим.перев.)!
Лишь тень её однажды я видала
на камне-- и, увы, она и сад пропали тотчас.
От вас она хворала, болтуны,
компания назойливая, знайте!
Её уж нет нигде!
Пытала я её в глубинах Ада,
на белом свете не нашла её;
Я думаю о Небе-- там ищу ушелицу мою:
не под землёй, так выше
ты Тишь когда-то сыщешь
Таков от сердца ваш привычный вой,
он песням вопреки, они смолкают скоро!
Ох, где-то, говорю вам, на холме
сестрицы вашей тело Смерть объяла;
поэтому останусь среди вас, сплету венок
из рук своих согбённых-- ей на грудь
я да сложу его,-- пока их век не скомкал.
(Ах, прочих всех милей,
я вижу,
оборотившись, слушает меня,
сочувствуя, страдалица Эвтерпа!)
"Иные есть врата что строже грани Смерти,
и Жизни нескончаемой заслонов,
ворот покрепче Ада и Эдема,"-- молвит,--
"поверить только в них-- уже ужасно!
о них и мысль одна в зародыше мне,
бессмертному творенью, дух спирает,
морозит кровь неисчерпаемую мне,
и вены что не высохнут мои,
а строгий монотонный разум
божественный мой трогается разом.
Есть край её, которую искала
и жаждала повсюду ты.
Ад --тракт давно избитый
ногами странников-- Геракл
и тот, любивший Эвридику страстно
прошли его насквозь, иные-- также,
где лицезрели горечь и желанья
душ гаснувших невольно, истомлённых тьмою;
и ты ступала в Ад-- вернулась, но оттоль
никто не возвратился; фурия лишь носит
оттуда привидения ручные тех ушельцев.
Завбенье-- имя прорве той, куда она пропала".
Ох, Песнь лучистая! Отзывчивая Память!
Продлитесь на вершине этой--
не стану я карабкаться опять!
Мне ведом путь ваш,-- ночи краткой
и дня пустого, долгого,-- я не увижу вновь
сердитый свет небесный, или
голодный мозг нытьём меня погубит!
Ах, но её,--
сестру вам, душу мне вторую,--
мне встретить суждено;
я из серебряного шара стану пить её,
вино прохладное и терпкое, младое,
не горькое на вкус,
не сласть,--
не вашей давки, беспокойная девятка,--
из-под копыт неистовых веселья,
но-- с привкусом, с кислинкою земной челья;
приближусь я задумчивой походкой
ко гроздьям безупречным, зреющим неспешно
вне жара полдня
в особом, с проблесками сумерке под сводами пахучих лоз.
Что до меня... вы пойте, лиры воздымая!
пытаю, где сестра, куда ушла, не знаю.
Я стремилась удалиться
от шипенья пристального лжи,--
точно точат страхи, плача долго, старые ножи,--
что крепчает, только дню избыться
за холмы в глубины моря;
я стремилась удалиться
от окликов повторов низких,
ведь призраками полон воздух--
они в моих бумагах поздних,
и громы-- в окликах, в записках.
Я стремилась удалиться, но опасаюсь:
жизнь, ещё непрожитая, полыхнёт ли
сверху старой лжи, огнистым полем--
и, в воздухе треща, прижжёт зениц мне завязь.
Не полуночным призраком прадавним,
что шляпу власами дыбом подымает,
не у трубки телефонной устами-язвами
знамение смерти мне явится.
По мне любые смерти хороши--
в них поровну условностей и лжи.
перевод с английского Терджимана Кырымлы 
Ode to Silence
Aye, but she?
Your other sister and my other soul
Grave Silence, lovelier
Than the three loveliest maidens, what of her?
Clio, not you,
Not you, Calliope,
Nor all your wanton line,
Not Beauty's perfect self shall comfort me
For Silence once departed,
For her the cool-tongued, her the tranquil-hearted,
Whom evermore I follow wistfully,
Wandering Heaven and Earth and Hell and the four seasons through;
Thalia, not you,
Not you, Melpomene,
Not your incomparable feet, O thin Terpsichore,
I seek in this great hall,
But one more pale, more pensive, most beloved of you all.
I seek her from afar,
I come from temples where her altars are,
From groves that bear her name,
Noisy with stricken victims now and sacrificial flame,
And cymbals struck on high and strident faces
Obstreperous in her praise
They neither love nor know,
A goddess of gone days,
Departed long ago,
Abandoning the invaded shrines and fanes
Of her old sanctuary,
A deity obscure and legendary,
Of whom there now remains,
For sages to decipher and priests to garble,
Only and for a little while her letters wedged in marble,
Which even now, behold, the friendly mumbling rain erases,
And the inarticulate snow,
Leaving at last of her least signs and traces
None whatsoever, nor whither she is vanished from these places.
"She will love well," I said,
"If love be of that heart inhabiter,
The flowers of the dead;
The red anemone that with no sound
Moves in the wind, and from another wound
That sprang, the heavily-sweet blue hyacinth,
That blossoms underground,
And sallow poppies, will be dear to her.
And will not Silence know
In the black shade of what obsidian steep
Stiffens the white narcissus numb with sleep?
(Seed which Demeter's daughter bore from home,
Uptorn by desperate fingers long ago,
Reluctant even as she,
Undone Persephone,
And even as she set out again to grow
In twilight, in perdition's lean and inauspicious loam).
She will love well," I said,
"The flowers of the dead;
Where dark Persephone the winter round,
Uncomforted for home, uncomforted,
Lacking a sunny southern slope in northern Sicily,
With sullen pupils focussed on a dream,
Stares on the stagnant stream
That moats the unequivocable battlements of Hell,
There, there will she be found,
She that is Beauty veiled from men and Music in a swound."
"I long for Silence as they long for breath
Whose helpless nostrils drink the bitter sea;
What thing can be
So stout, what so redoubtable, in Death
What fury, what considerable rage, if only she,
Upon whose icy breast,
Unquestioned, uncaressed,
One time I lay,
And whom always I lack,
Even to this day,
Being by no means from that frigid bosom weaned away,
If only she therewith be given me back?"
I sought her down that dolorous labyrinth,
Wherein no shaft of sunlight ever fell,
And in among the bloodless everywhere
I sought her, but the air,
Breathed many times and spent,
Was fretful with a whispering discontent,
And questioning me, importuning me to tell
Some slightest tidings of the light of day they know no more,
Plucking my sleeve, the eager shades were with me where I went.
I paused at every grievous door,
And harked a moment, holding up my hand,--and for a space
A hush was on them, while they watched my face;
And then they fell a-whispering as before;
So that I smiled at them and left them, seeing she was not there.
I sought her, too,
Among the upper gods, although I knew
She was not like to be where feasting is,
Nor near to Heaven's lord,
Being a thing abhorred
And shunned of him, although a child of his,
(Not yours, not yours; to you she owes not breath,
Mother of Song, being sown of Zeus upon a dream of Death).
Fearing to pass unvisited some place
And later learn, too late, how all the while,
With her still face,
She had been standing there and seen me pass, without a smile,
I sought her even to the sagging board whereat
The stout immortals sat;
But such a laughter shook the mighty hall
No one could hear me say:
Had she been seen upon the Hill that day?
And no one knew at all
How long I stood, or when at last I sighed and went away.
There is a garden lying in a lull
Between the mountains and the mountainous sea,
I know not where, but which a dream diurnal
Paints on my lids a moment till the hull
Be lifted from the kernel
And Slumber fed to me.
Your foot-print is not there, Mnemosene,
Though it would seem a ruined place and after
Your lichenous heart, being full
Of broken columns, caryatides
Thrown to the earth and fallen forward on their jointless knees,
And urns funereal altered into dust
Minuter than the ashes of the dead,
And Psyche's lamp out of the earth up-thrust,
Dripping itself in marble wax on what was once the bed
Of Love, and his young body asleep, but now is dust instead.
There twists the bitter-sweet, the white wisteria
Fastens its fingers in the strangling wall,
And the wide crannies quicken with bright weeds;
There dumbly like a worm all day the still white orchid feeds;
But never an echo of your daughters' laughter
Is there, nor any sign of you at all
Swells fungous from the rotten bough, grey mother of Pieria!
Only her shadow once upon a stone
I saw,--and, lo, the shadow and the garden, too, were gone.
I tell you you have done her body an ill,
You chatterers, you noisy crew!
She is not anywhere!
I sought her in deep Hell;
And through the world as well;
I thought of Heaven and I sought her there;
Above nor under ground
Is Silence to be found,
That was the very warp and woof of you,
Lovely before your songs began and after they were through!
Oh, say if on this hill
Somewhere your sister's body lies in death,
So I may follow there, and make a wreath
Of my locked hands, that on her quiet breast
Shall lie till age has withered them!
(Ah, sweetly from the rest
I see
Turn and consider me
Compassionate Euterpe!)
"There is a gate beyond the gate of Death,
Beyond the gate of everlasting Life,
Beyond the gates of Heaven and Hell," she saith,
"Whereon but to believe is horror!
Whereon to meditate engendereth
Even in deathless spirits such as I
A tumult in the breath,
A chilling of the inexhaustible blood
Even in my veins that never will be dry,
And in the austere, divine monotony
That is my being, the madness of an unaccustomed mood.
This is her province whom you lack and seek;
And seek her not elsewhere.
Hell is a thoroughfare
For pilgrims,--Herakles,
And he that loved Euridice too well,
Have walked therein; and many more than these;
And witnessed the desire and the despair
Of souls that passed reluctantly and sicken for the air;
You, too, have entered Hell,
And issued thence; but thence whereof I speak
None has returned;--for thither fury brings
Only the driven ghosts of them that flee before all things.
Oblivion is the name of this abode: and she is there."
Oh, radiant Song! Oh, gracious Memory!
Be long upon this height
I shall not climb again!
I know the way you mean,--the little night,
And the long empty day,--never to see
Again the angry light,
Or hear the hungry noises cry my brain!
Ah, but she,
Your other sister and my other soul,
She shall again be mine;
And I shall drink her from a silver bowl,
A chilly thin green wine,
Not bitter to the taste,
Not sweet,
Not of your press, oh, restless, clamorous nine,--
To foam beneath the frantic hoofs of mirth--
But savoring faintly of the acid earth,
And trod by pensive feet
From perfect clusters ripened without haste
Out of the urgent heat
In some clear glimmering vaulted twilight under the odorous vine.
Lift up your lyres! Sing on!
But as for me, I seek your sister whither she is gone.
I have longed to move away
From the hissing of the spent lie
And the old terrors' continual cry
Growing more terrible as the day
Goes over the hill into the deep sea;
I have longed to move away
From the repetition of salutes,
For there are ghosts in the air
And ghostly echoes on paper,
And the thunder of calls and notes.
I have longed to move away but am afraid;
Some life, yet unspent, might explode
Out of the old lie burning on the ground,
And, crackling into the air, leave me half-blind.
Neither by night's ancient fear,
The parting of hat from hair,
Pursed lips at the receiver,
Shall I fall to death's feather.
By these I would not care to die,
Half convention and half lie.
Edna St.Vincent Millay
