Из современной поэзии США

Обада* — Возьми меня с собой, — просит мать, стоя в ночной рубашке, а я из колледжа и снова из дому до зари. Видимая ей опустошённость прежде заботила меня, но подобно поплавку, притопленному сорной рыбой, она исчезла в жизни, предложенной им ей. Мне перестало казаться, что мать может вернуться. — Я скоро... — говорю и ухожу. Доре Киссельбах перевод с английского Терджимана Кырымлы * утренняя любовная песня, а серенада — вечерняя

Aubade “Take me with you” my mother says standing in her nightgown as, home from college, I prepare to leave before dawn The desolation she must face was once my concern but like a bobber pulled beneath the surface by an inedible fish she vanished into the life he offered her. It stopped occurring to me she might return. “I’ll be back” I say and then I go. Dore Kiesselbach

Индюк, упавший замертво с дерева

Соседский баран разбудил его тем снежным днём. Он спрятал свою банючью голову под крыло и, не совместив размах крыльев с белыми членами сосны, не приземлился как надо. Где-то неловкий ангел знает, умер ли он до того, как упал, но каждый грешник знает, что так и было: глаза навыкат, веки сморщены, конечности торчат вверх. Я любила наблюдать, как он на дворе   истреблял просо и чертополох. Снег засыпает оперение, которому сиять и весной,  а я вспоминаю, как в сабвее делец швырнул пригоршню мелочи на решётку бомжу. Монеты прыгали и звенели, пропадая во влажной тьме. —Вот и тебе нажористый день. Нет, мои дни были постными — я одеревеневшими от сумок руками убирала за птахом и выгуливала его до слободы бомжей в дубовой саванне, где корм пропадал в глубоком снегу: зимний запас станет милостыней оттепели. Доре Киссельбах перевод с английского Терджимана Кырымлы Turkey Fallen Dead from Tree Startled from snow-day slumber by a neighbor’s mutt, it banged its buzzard’s head then couldn’t solve the problem of the white pine’s limbs with wings nearly too broad for a planned descent. Somewhere an awkward angel knows whether it was dead before it hit the ground. Any sinner could tell it was dead after— eyes unseen beneath bare and wrinkled lids, feet drawn up almost as high as hands. I loved to watch thistle and millet disappear beneath it in the yard. As snow covers feathers that will still be iridescent in the spring I remember seeing a businessman take a dripping handful of pocket change and throw it down a subway grate beside a homeless man. The coins bounced and clattered, vanishing in the humid dark. The rich man said now you’re having a shitty day too. But it’s not a shitty day and won’t be when I retrieve the bird and walk it — toes curling stiff from a shopping bag — to a houseless scrap of oak savannah birdseed drew it from and dig it into deeper snow so what was hoarded by a man may by the thaw be doled. Dore Kiesselbach