Изнасилованая Германия 3 часть

Говорят документы На немецкой земле мы остались советскими людьми. Илья Эренбург, Красная звезда, 1945 Сталинское руководство прекрасно понимало опасность тех или иных эксцессов во время боевых действий, каждый такой факт мог быть использован и противником как орудие пропаганды во время войны и нынешними союзниками борьбе за раздел послевоенного мира. Из-за этого наравне с чисто боевыми РККА предстояло выполнить на территории Европы политические задачи: избежать конфликтов с местным населением, не допустить инцидентов компрометирующих СССР, восстановить на подконтрольных территориях нормальную жизнь. Между тем, преступления против мирного населения со стороны отдельных солдат не были невозможными. Армии во всех странах мира формируются из молодых мужчин, которые традиционно являются наиболее криминогенной прослойкой общества, а в условиях же наступательной войны на чужих территориях крайне трудно обеспечить стопроцентный контроль над дисциплиной в частях. Быстрое передвижение подразделений, чужая территория и язык могут создать ошибочное ощущение безнаказанности у лиц склонных к правонарушениям. Опасность проникновения в армию недостойных лиц возросла в период Великой Отечественной войны, когда из истощения людских ресурсов, на фронт были вынуждены брать практически всех. Первым делом проблемы возникали в тыловых военных округах, куда направляли наименее подготовленный во всех отношениях личный состав личный состав: приказ Народного Комиссариата Обороны 4 февраля 1943 года по Южно-Уральскому Военному округу обращал внимания на ряд случаев хулиганства со стороны местных офицеров. Приказ предписывал сократить судебно-следственную процедуру по имеющимся делам, чтобы ускорить сообщение о наказании виновников[82]. В январе 1944 года последовал аналогичный приказ по десантным войскам, подписанный лично Сталиным[83]. С мая того же года всем случаям грабежа и иным серьезным преступлениям, совершаемым военнослужащими, присваивался статус общеармейского ЧП, и о них надлежало докладывать лично заместителю наркома Василевскому[84]. 19 января 1945 года Сталин подписывает отдельный приказ, предусматривающий чрезвычайные меры по пресечению любых бесчинств на освобожденных территориях[85]. С одной стороны упомянутые документы позволяют заключить, что преступления военнослужащих составляли серьезную проблему, с другой стороны, если по случаю ограбления ларька на Урале НКО выпускает специальный приказ, это говорит об абсолютных масштабах явления как о сравнительно ограниченных. До момента окончание войны практика поддержания порядка среди своих частей была уже отработана, наравне с патриотической пропагандой ставка делалась и на репрессивные меры. Глава советской оккупационной зоны в Австрии Иван Конев отдал приказ «воздерживаться от политики мести» и «принимать решительные меры ко всем случаям незаконных конфискаций и насилия». Фронтовая молва приписывала Коневу особую жестокость, в период командования 1-м Украинским фронтом, рассказывали о расстреле 40 солдат и офицеров перед строем[86]. Прямых документальных подтверждений этого факта у нас нет, но имеющимся материалам оккупационные власти в Австрии действительно требовали от трибуналов максимально часто применения смертной казни по делам о преступлениях против мирного населения[87]. Аналогичные жесткие меры применялись в Румынии. В. П. Брюхов вспоминает случай, когда один из офицеров его полка попытался изнасиловать румынскую девушку вместе с механиком своего танка, а когда та попыталась сбежать — застрелил ее. «На следующий день приходят ее родители с местными властями к нам в бригаду. А еще через день органы их вычислили и взяли — СМЕРШ работал неплохо. Иванов сразу сознался, что стрелял, но он не понял, что убил. На третий день суд. На поляне построили всю бригаду, привезли бургомистра и отца с матерью. Механик плакал навзрыд. Иванов еще ему говорит: «Слушай, будь мужиком. Тебя все равно не расстреляют, нечего нюни распускать. Пошлют в штрафбат — искупишь кровью». Когда ему дали последнее слово, тот все просил прощения. Так и получилось — дали двадцать пять лет с заменой штрафным батальоном. Лейтенант встал и говорит: «Граждане судьи Военного трибунала, я совершил преступление и прошу мне никакого снисхождения не делать». Вот так просто и твердо. Сел и сидит, травинкой в зубах ковыряется. Объявили приговор: «Расстрелять перед строем. Построить бригаду. Приговор привести в исполнение». Строились мы минут пятнадцать двадцать. Подвели осужденного к заранее отрытой могиле. Бригадный особист, подполковник, говорит нашему батальонному особисту, стоящему в строю бригады: «Товарищ Морозов, приговор привести в исполнение». Тот не выходит. «Я вам приказываю!» Тот стоит, не выходит. Тогда подполковник подбегает к нему, хватает за руку, вырывает из строя и сквозь зубы матом: «Я тебе приказываю!!» Тот пошел. Подошел к осужденному. Лейтенант Иванов снял пилотку, поклонился, говорит: «Простите меня, братцы». И все. Морозов говорит ему: «Встань на колени». Он это сказал очень тихо, но всем слышно было — стояла жуткая тишина. Встал на колени, пилотку сложил за пояс: «Наклони голову». И когда он наклонил голову, особист выстрелил ему в затылок. Тело лейтенанта упало и бьется в конвульсиях. Так жутко было…. Особист повернулся и пошел, из пистолета дымок идет, а он идет, шатается, как пьяный. Полковник кричит: «Контрольный! Контрольный!» Тот ничего не слышит, идет. Тогда он сам подскакивает, раз, раз, еще. Что мне запомнилось, после каждого выстрела, мертвый он уже был, а еще вздрагивал. Он тело ногой толкнул, оно скатилось в могилу: «Закопать». Закопали. «Разойдись!» В течение пятнадцати минут никто не расходился. Мертвая тишина. Воевал он здорово, уважали его, знали, что румыны сожгли его семью. Мог ведь снисхождения просить, говорить, что случайно, нет…. После этого никаких эксцессов с местным населением у нас в бригаде не было» [88]. В настоящий момент не обнаружен достаточной статистический материал, чтобы оценить влияние партийной политики на уровень преступности среди советских военнослужащих. В ряде исследований фигурируют цитаты из отчетов военной прокуратуры, но они дают лишь общую численность всех видов преступлений, уголовные и политические[89]. Нет, сомнения, что отдельные случаи преступлений, включая изнасилования, были. Они упоминаются в документах и воспоминаниях, однако определить, сколь массовыми они были, основываясь на этих данных нельзя. В современных Соединенных Штатах в среднем приходится 30 изнасилований на 100 тысяч жителей. В одной только Восточно-Прусской операции участвовало уже около 1,6 миллиона советских военнослужащих, в Берлинской наступательной операции – 155 тысяч[90]. Даже если не делать поправку на возрастной и половой контингент этого вполне достаточно, чтобы набрать необходимое число статистически вероятных преступных эпизодов, достаточно большое для статьи, фильма или книги. Косвенные данные говорят скорей о том, что эти преступления были все же не системой, а случайными проявлениями, которые определяли действия советской армии в Европе. Так, судя по ряду опросов современников войны в Венгрии случаи подобных преступлений известны по слухам или наблюдениям далеко не всем респондентам[91]. А часть свидетельств о таковых актах носят просто анекдотический характер: взять хотя бы историю про военный лагерь в Кечкемете, обитательницы которого ночами похищали окрестных жителей и насиловали их[92]. В Германии ситуация складывалась сложнее, чем в Венгрии и даже Австрии, где пропаганда еще могла манипулировать призывом «не смешивать австрийцев с немецкими оккупантами»[93]. В Германии уже не на кого было сваливать вину и отводить гнев красноармейцев от этнических немцев. По версии западных именно это привело к массовым изнасилованиям, как акту мести за преступления вермахта в Советском Союзе. Но принять эту точку зрения трудно, хотя бы в силу того, что выбор изнасилований как способа мести представляется весьма сомнительным. Логика озлобленного человека, конечно, может проделывать весьма извилистый путь, но с точки зрения российского сознания той эпохи это более чем сомнительно. Большинство молодежи 1945-го еще так или иначе сообщалось с сельскими бытом и этикой, которая сурово осуждала сексуальное насилие. Например, в Тамбовской губернии по сообщениям Этнографического бюро «изнасилование женщин, безразлично возрастов и положения, по народным воззрениям считается самым бесчестнейшим преступлением. Изнасилованная девушка ничего не теряет, выходя замуж, зато насильник делается общим посмешищем: его народ сторонится, не каждая девушка решится выйти за него замуж, будь он даже богат»[94]. Представление о мести как сексуальной оргии скорей характерно для городской общественной психологии 1960-х годов. Как отмечал профессор-историк Р. Пайпс «пропитывающее» наш век насилие и «высвобождение» сексуальных фантазий приводит часто к тому, что «современный человек балуя свои садистские позывы проецирует их на прошлое»[95]. Человек с крестьянской психологией начала XX века скорей избил бы или покалечил обидчика, отнял бы собственность, чтобы компенсировать ущерб, но прибегнуть к изнасилованию подумал бы в последнюю очередь. По ряду свидетельств основную проблему составляли именно имущественные преступления. Как сообщала военная прокуратура 1-го Белорусского фронта в апреле 1945 «не прекратилось еще и барахольство, заключающееся в хождении наших военнослужащих по бросовым квартирам, собирании всяких вещей и предметов и т. д.»[96]. Кто-то брал вещи для себя, кто-то «конфисковал» продукты для своей части, кто-то искреннее подбирал понравившиеся предметы с разрушенных домах считая их бесхозными. Сложность расследования таких преступлений в военное время, отсутствие свидетелей, возможности сопротивления и эмоционального контакта с жертвами делал этот вид преступлений особенно привлекательным для неустойчивых бойцов. К тому же следует учитывать, что на конец войны Германия была одной из самых богатых стран мира: за годы войны различным образом фашистское руководство только в виде финансовых выплат получило от оккупированных стран более 100 миллиардов марок[97]. Общая стоимость отчужденного имущества, включая культурные ценности, неизвестна. При этом население страны платило самые низкие военные налоги в мире, что позволило немцам обеспечить к концу войны высокий по мировым меркам уровень благосостояния. Причем преступниками становились не только и не столько красноармейцы. Нельзя сбросить и со счетов поведение населения освобожденных территорий, за почти 6 лет оккупации у поляков накопилась значительная злоба против немцев. В частности сразу после окончания войны, летом 1945 года, польское правительство попыталось выселить всех этнических немцев за Одер, однако эта акция тогда была блокирована советскими войсками[98]. Позже Потсдамская конференция все-таки вынуждена была санкционировать массовые переселения немцев в Восточной Европе, когда стало ясно, что после ужасов гитлеровской политики добиться мирного совместного проживания немцев и коренного населения – невозможно. Также большую проблему составляли освобожденные остарабайтеры. Они пережили максимум ужасов фашистской неволи, потеряли родных, пережили сильнейший психологический шок и зачастую фанатично стремились — мстить. Как сообщала прокуратура того же 1-го Белорусского: «Насилиями, а особенно грабежами и барахольством, широко занимаются репатриированные, следующие на пункты репатриации, а особенно итальянцы, голландцы и даже немцы. При этом все эти безобразия сваливаются на наших военнослужащих...»[99]. Освобожденные остарбайтеры, в том числе и советские, и узники лагерей представляли проблему и для войск западных союзников. Австралийский журналист Осмар Уайт вспоминал: «Лишь некоторым вырвавшимся из лагерей или бросившим работу удалось найти дорогу домой. Большинство скопилось во временных лагерях для беженцев, едва выживая за счет скудных пайков, реквизированных из местных запасов. Некоторые из переживших лагеря собрались в банды для того, чтобы рассчитаться с немцами. Малонаселенные районы, которые не пострадали во время боевых действий, нередко страдали от разбоя этих банд»[100]. Впрочем, ради справедливости следует сказать, что бывшие острабайтеры сами становились жертвами немецких банд уже после окончания войны. Так оперативное управление 2-го Белорусского фронта сообщало в штаб: «7 или 9 мая 1945 г. в районе Альтома вооруженная банда немцев напала на лагерь и убила 230 наших советских девушек и женщин. 8.5.45 г. банда немцев убила в лагере Нойгамма до 250 русских. Английские власти за последние дни стали принимать ряд мер, в частности: а) усилили охрану лагерей; б) призывали советских граждан не передвигаться в одиночку; в) в Гамбурге вывешено объявление за подписью английского коменданта, что за убийство англичан и русских будут приняты жесткие карательные меры вплоть до расстрела»[101]. Военное командование пытается принимать меры против барахольства военнослужащих. 22 апреля перед битвой за немецкую столицу Сталин издал приказ об «изменении отношения к местному населению». Военный совет 1-го Белорусского фронта тогда же издает приказ о реализации сталинской директивы, предписывающий прекратить деяния, которые можно охарактеризовать как превышение полномочий: «самовольное изъятие у оставшихся немцев их личного имущества», «самозаготовки продовольствия и мяса» и выселение хозяев из домов с целью размещения воинских частей. Насилие, оскорбления и убийства в приказе просто не упоминаются[102]. Военная прокуратура фронта в донесении генерал-майора Ясина не дает точных цифр, но оценивает общий уровень преступности следующим образом. «Если расстрелы немцев в настоящее время почти совсем не наблюдаются, а случаи грабежа носят единичный характер, то насилия над женщинами все еще имеют место». Однако число таких преступлений, видимо не столь велико, так как написавший отчет генерал-майор Ясин обещал: «5 мая я представляю Военному совету фронта очередную докладную записку по этому поводу, в которой дам подробный анализ всех фактов неправильного отношения к немецкому населению, которые будут зафиксированы за период с начала издания этих документов»[103]. Если бы обсуждаемых инцидентов было несколько сотен, это было бы просто невозможно. Точных цифр Ясин не приводит, но сообщает, что в каждом населенном пункте зафиксировано 2–3 подобных случая[104]. Илья Эренбург так объяснял в своих воспоминаниях это «прощение немцев»: « Русский человек добродушен, его нужно очень обидеть, чтобы он рассвирепел; в гневе он страшен, но быстро отходит. Однажды я ехал на «виллисе» к переднему краю — меня попросили среди пленных отыскать эльзасцев. Шофер был белорусом; незадолго до этого он узнал, что его семью убили немцы. Навстречу вели партию пленных. Шофер схватил автомат, я едва успел его удержать. Я долго разговаривал с пленными. Когда мы ехали назад, на КП шофер попросил у меня табаку. С табаком тогда было плохо, накануне раздобыв в штабе дивизии две пачки, я одну отдал водителю. «Где же твой табак?» Он молчал. Наконец ему пришлось признаться: «Пока вы разговаривали с вашими французами, фрицы меня обступили. Я спросил, есть ли среди них шоферы. Двое шоферов было, я им дал закурить. Здесь все начали клянчить... Одно из двух — или пускай их всех убивают, а если нельзя, так курить-то человеку нужно...»[105].

Оккупация на Западе Появились в Трептовском районе и такие настроения: когда население, узнав откуда-то о возможном переходе в свой район американцев, настойчиво стало просить бургомистра возбудить ходатайство перед русским командованием оставить район за русскими, которые будут лучше обращаться и лучше кормить, чем американцы. Из донесения начальника политуправления 1-го Белорусского фронта, 19 мая 1945 Итак объективный анализ положения с преступностью в рядах Красной Армии показал, что изнасилования как и другие виды преступлений против немецкого населения не представляли действительно массового и чрезвычайного явления, и уж тем более не являлись отражением организованной и направляемой властями политики. Однако было бы ошибкой рассматривать то или иное явление в историческом вакууме, поэтому я считаю своим долгом дать читателю хотя бы краткую справку о том, как обстояло дело с военными преступлениями у наших союзников на Западном фронте. Для начала следует подчеркнуть важный, но часто забываемый момент. Война на Западе имела принципиально иной вид нежели война на Востоке. В Советском Союзе гитлеровцы стремились уничтожить или вытеснить на за Урал большую часть коренного населения, чтобы освободить для себя «жизненное пространство». На Западе оккупанты были гораздо в большей мере склонны к сосуществованию с коренным населением исключая ряд этнических меньшинств, наиболее ненавистных лидерам Третьего Рейха. США и Великобритания в меньшей степени пострадали от нацистской политики хотя бы из-за того, что метрополии обоих государств не подвергались немецкой оккупации. Те англичане и американцы, попавшие в руки гитлеровцев в качестве военнопленных, подверглись гораздо лучшему обращению, чем их советские соратники. «…западный военнопленный, выполнявший все распоряжения лагерного начальства, соблюдавший лагерный распорядок, удовлетворительно работавший там, куда его направили, не участвовавший в каком бы то ни было протесте или сопротивлении власти, в руках которой он оказался, мог рассчитывать на относительно благополучную жизнь в плену» — писал немецкий исследователь проблемы плена Арон Шнеер [1]. Случаи расправ над пленными западных стран были сравнительно редки, в отличие от Восточного фронта. Конечно, в значительной мере руководство Рейха сдерживали опасения за судьбу собственных пленных, находившихся в руках англичан и американцев. С проигравшей войну Францией они обходились более бесцеремонно. 200 тысяч французов подверглись насильственной депортации из аннексированных областей Эльзаса и Лотарингии. Национальная экономика была разрушена репарациями, уровень промышленного производства упал за годы войны на 38%. За время оккупации во Франции были казнены 29 600 человек из числа заложников или участников сопротивления и еще около 40 тысяч человек умерли в тюрьмах [2]. Однако по самым высоким оценкам за время оккупации по вине гитлеровцев погиб каждый 400 житель Франции, в число жертв все же преимущественно попадали представители явно очерченных групп населения. В то время как на оккупированных территориях СССР погиб каждый 5-7-й житель, без какой-либо четкой системы, а просто в рамках этнической политики фашистов[3]. Поэтому опыт зла, принесенного фашистскими оккупантами, был для любого советского солдата гораздо более личным и конкретным, чем для любого француза, а тем более британца или американца. Оккупационная политика нацистов на Западе носила, если можно так выразиться, характер «бархатной». Это позволяло ожидать от западных военнослужащих даже большей сдержанности и дисциплины во время пребывания на немецкой земле, чем от советских солдат. Однако не следует упускать то, что в отличие от Советского Союза, где основным фактором формирования отношения у немцам становился личный опыт, на Западе главную роль играла пропаганда. В годы любой большой войны информация является таким же оружием как винтовки или артиллерия. Воюющие стороны стремятся сформировать у населения и армии своей родины картину мира, способствующую консолидации сил для борьбы с врагом. Выгодным тезисом пропаганды в период боевых действий является демонизация, обоснованная или нет, солдат противника. Это сокращает вероятность сотрудничества населения с противником и одновременно вызывает ненависть у солдат, снимая психологический барьер перед убийством врага. Традиционно особой агрессивностью отличалась британская пропаганда, которая еще в первую войну представляла немцев, как агрессивных варваров, представляющих опасность для человечества. Например, памятен плакат 1915 год, изображавший немца в виде гориллы с дубинкой, уносящего беспомощную женщину в белом, с подписью «Уничтожь это безумное животное»[4]. Этот штамп сохранился и во Вторую Мировую войну, тем более что нацистское руководство давало гораздо больше оснований для обвинений в преступлениях против мирного населения. Это было тем более важно, что на момент начала войны в стране было немало противников вступления в конфликт и просто профашистских элементов. В 1940 году в Великобритании стартовала пропагандистская «Кампания гнева», во многом не антифашистская, а именно антинемецкая. Апеллируя к опыту Первой мировой и франко-прусской войн, пропагандисты утверждали, что вся современный нацизм является закономерным итогом всей немецкой истории, и ответственность за него несет вся немецкая нация. Именно это позицию отстаивал лорд Р. Ваннситтарт, высокопоставленный сотрудник британского внешнеполитического ведомства, в своих регулярных радиопередачах[5]. Авторы нападок на советскую военную пропаганду любят ссылаться на те или иные высказывания Эренбурга, забывая, что какой бы ни была его позиция, он был всего лишь одним из авторов «Красный звезды». Лорд Ваннситтарт был не просто чиновником и радиокомментатором, но и лидером обширного журналистского и научного направления в англоязычной литературе тех лет. Дональд Лач, в своем исследовании, посвященном литературе о «немецком вопросе» времен мировой войны, с красноречивым названием «Что они сделают с Германией?» указал на множество влиятельных авторов в Великобритании и США, стоящих на позициях «ваннситтартизма»[6]. Сторонники этого направления утверждали, ссылаясь на историю, социологию и даже медицину, что немцы являются обладателями особо извращенного сознания, важнейшая черта которого – агрессия направленная во вне. В результате «Кампании гнева», ключевую роль в которой играли «ваннситтартистские» мотивы, доля британцев, считающих народ Германии ответственным за войну, увеличилась с 6% в 1939 году до 41% в 1943-м[7]. В США в начале доля населения, мыслящего подобным образом, возросла с 9% в 1941-м до 55% в конце войны[8]. Таким образом к концу войны в значительной прослойке американского и английского общества сформировались устойчивые германофобские настроения, принимавшие порой крайние формы. К концу войны, после появления видимого перевеса на стороне антигитлеровской коалиции число «ваннситтартистских» публикаций в Великобритании стало сокращаться, однако инерция их влияния на массовое сознание была велика. Ненависть к немецкому народу через пропаганду проникала в армейские и гражданские массы США и Великобритании, что не могло не сказаться на их отношении к немцам после Победы. Германофобские воззрения долго сохранялись у многих британцев и после окончания войны. Уже в 1950-е годы посещая СССР в качестве туристов гости из Великобритании удивлялись, почему советские люди столь сдержанны и корректны по отношению к находившимся там туристам из Германии. «Мы не политики, но немцев не можем видеть.... Они сейчас поставлены в такие условия, что вынуждены с вами дружить, но идея гегемонии у них в крови» — твердили они ошарашенному русскому гиду[9]. Впрочем, «смягчение» конца войны в меньшей степени затронуло пропаганду, ориентированную на воюющую армию. Американское командование почему-то было до крайности озабочено опасностью «братания» солдат с немецким населением. Поэтому наглядная даже агитация послевоенных месяцев была направлена на напоминание о военных преступлениях немцев и создание отчуждения бойцов по отношению к населению Германии[10]. Самое худшее, что «ваннситтартистских» воззрений, видимо, придерживались и члены политических элит Западных государств, входящих в коалицию. Генерал Эйзенхауэр, например, достаточно внятно и емко изложил свои воззрения на обустройство послевоенной Германии: «Все население Германии параноидально. И нет никаких причин обращаться вежливо с этими параноиками»[11]. Рузвельт в личных беседах высказывал более конкретные предложения: кастрировать все немецкое население («нацистов и не нацистов») или поставить его в положение, исключающее возможность продолжения рода[12]. К счастью, в итоге были приняты более сдержанные предложения, т. н. «план Моргентау», предусматривающей простое ослабление Германии, ее превращение в аграрную страну без перспектив создания развитой промышленности. Однако само отношение не могло не быть замеченным военным командованием и военной юстицией, что приводило к известной снисходительности к любым проявлениям германофобской агрессии. Не многим лучше складывалось положение на Востоке, где военная пропаганда США готовила американских солдат к встрече с японцами, которых она изображала «недочеловеками», причем в той же манере, что немецкая – русских на Восточном фронте[13]. Военные агитационные материалы прокламировали национальное превосходство американцев над японцами, опасность и примитивность японцев как народа. Многие высшие военные чины вполне серьезно считали, что японская нация должна быть уничтожена полностью. Эти настроения быстро и легко проникали в солдатские массы превращая убийство «недочеловеков» в норму не только на поле боя. Сегодня это кажется диким и невозможным, однако по отзывам бывших солдат, сражавшихся на Тихоокеанском фронте, «убить японца было все равно, что убить гремучую змею». Убивали сдающихся в плен, подозреваемых в шпионаже, просто попавших под горячую руку мирных жителей. У убитых на Соломоновых островах американцы вырывали золотые зубы, словно копируя методы Освенцима. Кто-то коллекционировал уши и черепа убитых, некоторые даже отправляли такие «сувениры» домой, родным, и это не вызывало особого удивления в тылу[14]. Объектами подобной жестокости становились и японские военнопленные, и гражданское население. Из сохранившихся военных документов известно минимум два случая массовых изнасилований учиненных американскими частями в Японии. 77 женщин подверглись насилию в госпитале Омори в 1945, среди которых были находившиеся в больнице после родов. Во время оргии американцами был убит ребенок родившийся за два дня до того: разгулявшиеся солдаты бросили его на пол. Аналогичные события повторились в Нагойе, где оккупанты изнасиловали, по сообщению генерала Макартура, всех женщин от 10 до 55 лет[15]. Точная статистика сексуальных подвигов американцев в Азии неизвестна. По сообщениям исследователей сейчас сохранилось менее 10% документов, посвященных преступлениям американских солдат в регионе. По доступным в настоящий момент данным в период боевых действий военная юстиция фиксировала по 30 случаев изнасилования в день, а с начала 1946 ежедневно сообщалось о примерно 330 изнасилованиях[16]. Общая численность изнасилованных, видимо, никак не меньше 6 тысяч человек. Не отставали и солдаты на Европейском фронте. Связист Эдвард Уайз брезгливо писал в дневнике: «Перебрались в Оберхунден. Цветные ребята устроили здесь черт-те что. Они подожгли дома, резали всех подряд немцев бритвами и насиловали»[17]. Образ чернокожего насильника-американца довольно быстро перекочевал в немецкую пропаганду, запугивавшую население западных областей Германии. Действительно, при анализе преступлений американских солдат можно часто услышать ссылки на вину чернокожего контингента. Действительно, по данным статистике чернокожие солдаты в три раза чаще представали перед военными судами, чем их белые сослуживцы [18], что объясняется как худшим социальным положением и соответственно большей криминогенностью негритянского меньшинства в Соединенных Штатах в 1940-е, так и дискриминационной политикой органов военной юстиции. «Когда бои перешли на немецкую землю, хватало изнасилований,— писал журналист Осмар Уайт,— совершаемых боевыми частями и теми, кто следовал за ними. Ситуация менялась от части к части в зависимости от позиции командира. В некоторых случаях преступники устанавливались, отдавались под суд и подвергались наказанию. Армейская юстиция была сдержана, но признавала, что за жестокие или предотвращенные сексуальные преступления против немецких женщин некоторые солдаты были расстреляны, чаще всего, если они оказывались чернокожими. Хотя я знаю случаи, когда женщины были изнасилованы белыми американцами. Никаких мер против этих нарушителей не принималось»[19]. Жертвами изнасилований становились не только немки. Томас Бейли витиевато отмечал, что даже с жительницами освобожденного Парижа американские солдаты часто вели себя так «как обычно ведут себя с женами и дочерями врага»[20]. Впрочем, те же французские подразделения часто показывали себя не с лучшей стороны. Например, марокканские части «Свободной Франции» превратились в настоящий бич оккупированных итальянских территорий. Особенно широко стала известны майские события 1944 года в Монте-Кассино, где по некоторым данным были изнасилованы все женщины от 11 до 86 лет общей численностью до 2000 человек, около 800 человек погибло при попытках сопротивления преступникам. Это повторилось и позже. Во взятом французскими частями Штуггарте по некоторым данным было изнасиловано 1198 человек, в Виллингене с населением 12 000 человек было зафиксировано 500 изнасилований[21]. Эти массовые изнасилования, получившие название «марокканизации» («Marocchinate») стали своего рода брендом варварских военных преступлений в западной культуре[22]. Так описания немецкой пропагандой ужасов Неммерсдорфа, в американской – изнасилований в Гданьске, подозрительно перекликаются с реальными событиями в Монте-Кассино. В частности обращает на себя внимание «приемлемость» насильниками жертв всех возрастов. Для Марокко 1940-х с низкими стандартами жизни и, соответственно, необходимость ранних браков это еще возможно, но для сравнительно развитого к тому моменту Советского Союза подобная широкая сексуальная приемлемость уже не могла быть столь массовой. Всего на Европейском театре военных действий по данным последних исследований одними только американцами было совершено около 14 000 изнасилований немок, француженок и англичанок (последние стали жертвами дислоцированных в Великобритании американских солдат)[23]. Помимо изнасилований большую проблему американской армии составляли бытовые кражи. По признанию американских историков «барахольство» было столь широко распространено в американской армии, что представляло собой своего рода солдатский спорт[24]. Первые случаи массовых грабежей были зафиксированы еще на территории Бельгии [25], с началом боев на территории Германии ситуация стала просто катастрофической. Масштабы явления были столь значительны, что вызвали тревогу даже у офицеров армии США, так как угрожало уже не местному населению, но состоянию дисциплины в войсках. В сентябре 1945 года генерал-лейтенант Люциус Клэй в директиве к войскам, находящимся под его командованием, выражал возмущение «случаями краж, осуществленными солдатами в районе Берлина», и отмечал, что «незаконный захват частной собственности американскими военными в районе Берлина приобрел такой масштаб, что опозорил их командование». Еще в мае адъютант Эйзенхауэра сообщал шефу, что «проверка посылок, отправляемых американским военным персоналом друзьям и родным в США, выявила доказательства многочисленных краж, совершенных американскими войсками». Многие из посылок содержали «разнообразные предметы, приобретенные в результате запрещенного мародерства, в том числе стрелковое оружие и другую государственную собственность». Вооруженная охрана наиболее ценных предметов, т. н. «культурных ценностей», не давала желаемого эффекта, во многих случаях они расхищались самими караульными. Так, американская часть, получившая приказ охранять замок Шварцбург, оставила объект в начале июля 1945 года. После ее отъезда ящики с охранявшимися ценностями были вскрыты. По сообщению директора Государственных художественных коллекций Веймара, ценных картин, находившихся в замке, были похищены. Факты указывали на то, что картины были похищены американскими солдатами[26]. Происходящее в западных зонах оккупации не ускользало от внимания советской стороны: «В городе Торгау, находящемся на западном берегу Эльбы, наши офицеры наблюдали, как американские офицеры в чине майоров и капитанов заходили в немецкие дома и требовали вина, шарили по квартирам и в подвалах»[27] — сигнализировали из 5-й гвардейской армии. «Следует отметить, что большинство американских солдат были пьяны и вели себя неприлично, в городе усиленно занимались барахольством (многие носят на руках по 5–8 часов), хвалились перед нашими бойцами нанизанными на пальцы кольцами, которые сняли с убитых немцев...»[28] — сообщал политотдел 425 стрелковой дивизии. По мнению автора рапорта «неорганизованные посещения американских солдат в наши части допускать не следует, так как они своим поведением будут способствовать разложению нашей воинской дисциплины»[29]. Теме отношения командования западных стран к поведению своих войск следует посвятить отдельное исследование. Пока можно сказать, что, судя по всему, отмеченные Уайтом различия между низовыми подразделениями существовали и на уровне армейских группировок и зависели от позиции командующего. Так считается, что фельдмаршал Монтгомери был обеспокоен падением дисциплины в армии в то время как фельдмаршал Александер, командовавший союзными войсками в Средиземноморье мало тревожился о бесчинствах личного состава[30]. Так или иначе, констатировать, что из-за сознательного саботажа отдельных офицеров или из-за общих недостатков системы военного командования меры по борьбе с имущественными преступлениями имели достаточно ограниченную эффективность[31]. Какое-то время проблемы немецкого населения воспринимались как малозначимые и второстепенные. Более того американские и английские войска были склонны демонстрировать откровенное пренебрежение к немцам. Многие заведения, обслуживавшие представителей оккупационных сил в Западных зонах, снабжали табличками, запрещающими вход «собакам, немцам и перемещенным лицам»[32]. Подобные запреты не скрывались и применялись с некоторой демонстративностью: так они действовали даже в журналистском пресс-кемпинге при Нюрнбергском трибунале, которым управляла американская сторона. Долго был памятен разразившийся там скандал, когда американские солдат сбросил с лестницы ведущей к столовой швейцарского журналиста приняв его за немца. Администрация принесла тогда свои извинения за ошибку, но вид хромающего коллеги еще долго производил удручающее впечатление на журналистский корпус[33]. Советская военная администрация относилась к мирному населению гораздо более корректно, во всяком случае на официальном уровне. На Востоке столь бессмысленные и оскорбительные этнически ограничения были немыслимы, что способствовало лучшим отношениям с немцами. К тому же советской администрации удалось добиться значительного улучшения пайков на Востоке Германии по сравнению с Западными зонами даже освобожденной Францией[34]. Как отмечал генерал Люциус Клей заместитель Эйзенхауэра: «[У немцев] не было никакого выбора: или стать коммунистом за 1500 калорий или верящим в демократию за 1000»[35]. В период обострения отношений с СССР, вылившегося в «холодную войну» борьба за симпатии немцев стала актуальной задачей. Что во многом обусловило переход американцев от «плана Моргентау» к «плану Маршалла», предусматривающего ускорение экономического развития Германии и изменение отношения к ее населению. Окончание следует