Татуиро (homo). Глава девятая

- Мы их! – кричал напарник и корявил пальцы, скручивая фигу, а когда фига уже не желала крутиться, настолько пьян был хозяин, то, помогая другой рукой, сводил в кулак и размахивал перед лицом.

- М-мы их, он-ни у нас – по-смот-рят кузькину мать! – и долго косноязычно рассуждал о таланте, Божием даре, о вечной свободе человека творящего.

Тогда, с девочками, перекрикивая тяжкие вздохи ударных техно-ритмов, тоже говорил много. Полагая, видимо, что на троих и доза красноречия должна быть тройная. Девчонки, все как одна меленькие, тонкокостные, с круглыми свежесделанными грудями и сливочными голыми животиками, хихикали. А потом, перемигнувшись, утащили Витьку под руки через темноту и нервные вспышки в остренький воздух ночной улицы. Поддавая твердыми коленками, запихали на заднее сиденье, – Витька споткнулся, и попал в машину уже плашмя. Уткнулся носом в нежную замшу сиденья, почуял сквозь ароматизатор еле заметный запах кислятины. Поморщился, прикидывая, что, как и сколько раз на этом сиденье делалось. Но не поднялся даже сесть – шалили.

И лишь в огромной квартире-студии со стенами, не доходящими до потолка, так что всю ночь, в постели бескрайней, как пампасы, – слышал тонкие вскрики и захлебы смеха школьницы, которую прихватил из клуба охранник (она была в дурацком платье, очень хорошенькая и пьяная до стекла в глазах, а губы с размазанной помадой – припухшие, чуть вывернутые от недавних стараний), понял, что куртка осталась в клубе. Со Степкой и новой фотокамерой.

Фотокамеру Витька пожалел мимоходом два раза, просыпаясь среди шевеления девичьих тел. От количества горячих рук и гладких ног ему привиделся в какой-то момент кошмарный осьминог в бульоне. Вскинулся брезгливо, и лишь, очнувшись, сознанию дал уговорить себя, порепетировав рассказы про то, как “я – с троими, ну да, теми самыми”… И прикинул кадры – белесые лучи рук, ног – в беспорядке – мертвенькие морские звезды, засосанные темной трясиной сбитой постели.

А куртку старую коричневую пожалел сильнее. Она его была, в отличие от камеры. Камеру ему Наташа купила. Просто так. Они и не спали вместе больше. Но она нянчилась с Витькой. Болтали подолгу. Девушка с удовольствием просвещала его, дабы не садился в калошу на всяких вечеринках и презентациях. Витька чувствовал себя золушкой, при фее Наташе.

Не желая быть должным, предложил Наташеньке поснимать ее. Она отказалась.

Витьку укололо тогда. И – неприязнь, легкая, крылышком мухи. Проскользила, наобещав по-мушиному – вернуться.

Замаявшись раскаянием, Витька прямо спросил о причинах.

Они снова сидели в утреннем кафе. Две сумбурных недели, прошедших со дня их знакомства, вместили целую новую жизнь. И даже – новые традиции проросли в этой жизни. Уже раза четыре, вываливаясь под утро из очередного клуба, и махнув на дела рукой, садились в Наташин автомобильчик и ехали в маленький бар. Снова пили кофе и шоколад. Снова она забиралась с ногами на кожаный диванчик. Но разъезжались – по домам.

- Я с тобой совсем целомудренная стала. Весталка, – смеялась Наташа.

Там, в баре, глядя на разноцветных витражных зайцев, пятнающих старое дерево стола, собрался с духом и – спросил, вертя кукольную чашку. Подставлял гладенькое нутро ее под красное пятно, топил зайца в остатках кофе:

- Наташ, а почему не хочешь сняться? Ты очень красивая. Да и я… я ведь не сделаю плохо.

Вслух стеснялся хвалить сам себя. Мысленно – сколько угодно, перебирал снимки, отсматривал в компьютере, каждый раз удивляясь безмерно, что вот это – он сделал. Он? Смотрел, как на чужое.

Наташа поморщилась чуть заметно, рассмеялась. Что-то рассказала множеством мелких слов – о неумении своем принимать позы, о нефотогеничности…

- Я с тобой отдыхаю, Витенька, а так – все будет испорчено. Лишние мысли, лишние претензии.

- Как с сексом?

Сейчас все меленькие слова отмел в сторону – ненужные и неважные. Но на гримаску ее – назойливой мухой вернулась неприязнь. Это было важнее секса, оказывается.

Наташа почувствовала, – зацепился, как за гвоздь в половице, что не выдерешь – надо всю половицу снимать. И, без улыбки, сказала:

- Витюша, я тебе объясню все. Позже.

- Не забудь, хорошо? – неприязнь улетела, жужжа.

И отправились в фотоцентр – покупать камеру.

Три этажа стекла и стеллажей. И продавцы, настолько вылощенные и по-свойски хамоватые, что Витька, в наброшенной на плечи заслуженной куртке, мучительно затосковал и до смешной дрожи в коленях не захотел идти по зеркалу полов – туда, в бесконечность изысканного металла и пластика – желанных, выученных по каталогам наизусть, таких недоступных прежде – камер, гаджетов, штативов.

Наташа все поняла, Бог ее послал, что ли, держать за русые вихры, не давать упасть в этих дурацких плоскостях меж этажей, когда перебираешься из одной жизни в другую, туда, где все богаты и не нужно думать, сколько в кармане до следующего заказа. И где, как выяснилось – огромное количество условностей, правил – придуманных для развлечения и узнавания своих…

Взяв под руку, прижалась маленькой грудью, потащила мимо продавцов, что глядели на куртку и стрижку с презрительной усмешкой.

Небрежно сунула в руки Витьке громоздкую камеру с отчаянным глазом объектива – будто выловленная глубоководная рыба.

- Ну, что скажешь?

Зацепив локотком, скинула на пол нарядный ценник с безумными цифрами. Витька дернулся было – поднять. Но девушка увлекла по зеркалу пола его вместе с камерой к огромному окну, все убыстряясь, будто желая выбить собой бликующую плоскость.

Остановились резко и белобрысый продавец, что нагнал их, глядя уже лишь с преданностью собачьей, налетел со спины, заизвинялся, кланяясь.

Витька, схватившись за камеру, как за спасательный круг, узнав в новизне и блеске – знакомое (на фестивале как-то даже поснимал такой – но потертой и заслуженной), – отмяк, увлекаясь:

- Нет, что ты! Это для спорта, к ней еще до фига нужно – и в руках не унесешь.

- Ага, надо начинать с покупки автомобиля, – рассмеялась Наташа, – но она мне все равно нравится. Купим?

- Нет, я не работаю такими, сам сейчас найду.

- Давай хоть посмотрим! – затеребила крышку объектива.

Витя отобрал аппарат, вертел в руках, объяснял, как навести резкость. Разрешил себя снять. Наташа смеялась. Мигала вспышка, добавляя блеска вокруг.

Наигравшись, сунула камеру продавцу и затормошила Витьку:

- Ну, ищи сам, я ведь не знаю, что тебе нужно!

И Витька, войдя в азарт, долго таскал ее по магазину, хватал с полок камеры – маленькие, побольше – совал в руки, показывая, где какие недостатки.

Когда, наконец, вышли, таща цветные кубики коробок, поискал глазами солнце, плавающее в облачной мути, заговорил об одежде:

- Наташ, я понимаю, по мне сразу видно, на твои деньги пришел покупать. Но, все так… быстро… Первый гонорар, за Тинку, тут же разошелся, Степка стал таскать по презентациям, типа, контракт искать. И, вроде бы, все заинтересованы во мне, но пока – одни разговоры. Вот и выгляжу – дурак дураком в куртке с Черкизовского рынка…

Наташа слушала рассеянно, придерживая дверцу машины, пока он складывал игрушки. И вдруг оживилась:

- Смотри! Видишь, дядька идет, во-он, в старом пальто. Из-за угла вывернулся?

- Ну?

- Это Альехо Алехандро! То бишь – Ляпиков Илья Афанасьич, по-настоящему.

Витька разглядывал сгорбленную фигуру, квадратные брюки, волосы, жиденько собранные на затылке, обширную лысину.

- Это?

- Да!

Витька смотрел. Почти с возмущением. Имя Альехо красовалось под лучшими с точки зрения Витьки снимками – лучших моделей глянца. Не слишком интересуясь репортажами с тусовок, где, как он полагал, Альехо должен был мелькать часто, представлял себе смуглого мачо, приехавшего из южных краев, очарованного северными красотками. И оставшегося в столице купаться в деньгах, славе и женщинах.

Толстяк, не вынимая рук из карманов, прошел в разъехавшиеся двери фотоцентра.

- Ну, посмотрел? Рот закрой, поехали!

- Наташ! Я поговорить с ним должен, сказать…

- Как гений с гением, да?

Уже сидя за рулем, газанула:

- Садись.

Витька сел. Со злостью глянул, как зевающее со сна в облаках солнце просвечивает Наташины кудряшки.

- Слушай, я что – жиголо какой? Не нужна мне твоя камера! Раскомандовалась, блин.

Наташа заглушила двигатель.

- Витенька… Ты прости меня…

Смотрела на обиженный Витькин профиль – не поворачивался, дулся. Ждала. Не выдержал, повернулся, уперся в глаза.

- Ну, вот, хорошо. Ты уж смотри на меня, ладно? Пойми, тогда, в первый наш с тобой день, я случайно в тот район попала. Тебя увидела, с курткой в руке. И сразу поняла – переспим. Кажется, просто все, но – не так. Будто щелчок и сразу – свет в длинном ангаре, когда между полок и до самой дальней стены. А на стене – рисунок. Поняла тогда, что будем вместе для чего-то. Все будто сдвинулось и стало падать на меня. Все. Кроме той стены с рисунком. Нет, не падало, а – придвинулось, наделось на меня, как новая шуба. Я говорю ерунду?

- Н-не знаю…

Наташа смотрела беспомощно, держала руки перед собой, раскрывала веером пальцы, сжимала кулаки…

- И я не знаю. Только Альехо… Рано тебе еще – с ним…

- На фига ты мне его тогда показала?

- Потому что про одежду заговорил! Вот и… Ты посмотрел на него? Посмотрел? Плюнь на тряпки, ходи в своем! Ты важен, не куртка!

Витька смотрел вниз. Колени обтянуты джинсами, свет все ярче – видны переплетения нитей. Руки с полусогнутыми пальцами, каждая на своем колене. Несимметричная симметрия. Волоски на фалангах, ноготь большого пальца ловит блик. Ловит и отпускает в такт дыханию. А правый указательный – с обгрызенным краешком ногтя. Все ровные и гладкие, а этот, как грыз в детстве, так и остался с щербатинкой сбоку.

Запульсировало в ноге. Мысленно ограничил кадр, двигая рамки, решая – пусть руки будут вместе с запястьями, тогда видно, откуда ассимметрия, – одна рука чуть вывернута, изгиб запястья – почти надлом. И внизу, из полумрака выступив, еле видна обувь. Далеко, маячит. Из темноты низа.

- Ты слышишь меня?

- Да.

- А мне кажется, нет.

- Ты откуда знаешь? Про Альехо? Знакома с ним?

- Да.

- А…

- Витя, ну, не спрашивай пока!

Посмотрел в блестящие глаза. Скруглился блеск, пополз по щеке – слезой. Витька расстроился, довел девочку хорошую, добрую девочку. Но, если вот так, крупным планом – лицо, а сбоку обязательно, чтоб краешек зеркала вошел, и в нем – остро загнутые ресницы накладные, мокрые, жалкенькие. И подпись “Объяснение”. Нет, не надо подписи…

Наташа вздохнула. Вытерла слезы невесомым платочком:

- Снял, придурок талантливый?

Витька покраснел:

- Что, заметно?

- А то! Глаза стеклянные, уши глухие.

- Наташка, ты зачем все понимаешь? Я не знал, что такие женщины бывают!

Она, дождавшись просвета, плавно поворачивая руль, встроилась в поток автомашин.

- Бывают, только нечасто. Я тебя у метро высажу. Камеру забери. Остальное вечером подвезу, когда приеду вас забирать со Степкой.

На перекрестке у станции Витька, уже выскочив из машины, держа вытащенную из коробки серебристую игрушку, оглаживая ее пальцами, нагнулся к раскрытому окну. Как в первый раз…

- Ты не плачь больше, хорошо?

- Не буду. Витюш, носи эту куртку, хорошо?

- Господи, Натка, сама же сказала – условности, пустяки!

- Да! Вот мы по их условностям – нашими! Будешь носить?

- Конечно!

Стоял, смотрел, как выворачивает девушка машину, вертя кудрявой головой и вдруг вспомнил.

- Наташка, а что там на стене? Какой рисунок?

- На какой стене?

- Ты сказала – стена, щелчок, свет.

- Цветное что-то, граффити. Змея, кажется.

Да, змея. Витька стоял, сжимая камеру. Улыбался. Конечно, змея.

Уши ныли, хоть и накрыл телефон разноцветной подушкой. Снова отключить? Что-то пустился в воспоминания. Будто именно сегодня надо повторить пройденное, как в школе. Есть ли время? Через час придет Степан. Будет пилить из-за этой, как ее, что убежала. Ирки. За фотосессию обещала дать денег. Потом поднапилась и захотела переспать.

Второй раз уже. И денег обещала второй раз.

Он усмехнулся. Скинул подушку и отключил телефон. Повторять пройденное, так повторять…

Целый час в запасе.

Вспомнить девочек, клубы, тусовки?

Но вспомнил опять куртку. Как проснулся тогда в огромной квартире. Девочки спали живописной кучей. Брюнетка уткнулась носом в подушку, приоткрыла рот, с уголка капает слюнка – крепко спит, однако. Блондинка зажала между колен край одеяла, выставила попку – почему-то единственная из всех – в трусиках с нарисованным котом Гарфилдом в пожарной каске. Шатенка прижалась к ней сзади, обхватив рукой и – полусогнутые пальцы чашечкой – отвалились от блондинкиной груди – ослабели, спят.

Витька через головную боль снова пожалел, что камеру похерил. Но услышал голос напарника над стенками. Раскаянно обрадовался и, крикнул, обозначая себя.

Степка пришел хмурый и злой. Принес камеру. А про куртку и разговаривать не стал. Обиделся, что бросили его в клубе. Выслушал извинения, глянул на спящих и сунул камеру – работай!

Работали час. Посмеиваясь, бегали вокруг постели. Степка светил переноской – на цыпочки становясь, падая на колени. Витька танцевал вокруг, тоже падая, выгибаясь, балансируя на подтащенном парчовом табурете. Крупные планы – совсем детское личико, вздернутый нос, сдвинутая подушкой щека, в которой утонул зажмуренный глаз, и в дымке заднего плана – обнаженные ягодицы, прихваченные хищными ноготками партнерши… Сверху перепутанные волосы двух цветов и тонущий в них профиль лежащей позади девушки, центр кадра – ушко. А сережка встала дыбом от ночного кувыркания в постели. Никакого порно. Ничего, во что можно ткнуть пальцем, уличая. Но одновременно все – набухшее эротикой, как кровью, распирающей кожу в приступе нарастающего желания.

И заметил, в те дни, когда с Наташей общался, летал ночами. То много, долго, а то – лишь просверком сквозь сон ощущение. Будто отметину ставил, было, летал. А сегодня снова пришла девушка-змея. Ноа. Так, наверное, зовут. А, может, придумалось имя. Остров Пасхи какой-то!

Витька глотнул сладкого кофе, снова включил телефон. Думать про сны – долго и, чем дальше, тем более громоздкими кажутся мысли, ветвятся, множатся. И непонятно, за какой идти, а целиком уже и не охватишь.

Утопая в солнце, следя прищуренными глазами за руками – без теней, лишь светлота кожи на оранжевой столешнице – захотел анатомический атлас. Вот это что за кость? Маленьким бугорком у сгиба локтя.

Телефон молчал, уютно лежа в ладони дремлющей рыбой. Непривычно…

И – звонок. Витька подскочил, ругнулся шепотом, криво улыбаясь.

- Да?

Сквозь потрескивание и нарастающее шипение – странный, сухой голос, как бы и не на связках, а бумагой по бумаге:

- Ты нужен нам… сс-сегодня…