Татуиро (homo). Глава двадцать четвертая

"Снято-снято-снято", в такт шагам билось в виски. Ступал по неровным плиткам, слушал биение, сжимал-разжимал потные кулаки. И с каждым шагом будто заходил в вязкую воду, куда нельзя, но почему-то нужно, внутри выше поднималась тревога. Тоска пристроилась и пошла рядом, ступая в ногу. …Краски вокруг, сочные, жирные, жаркие. Лезут в глаза, будто сами приподнимают веки, тычут в зрачки яркими жесткими пальцами.

Витька остановился, ухватился рукой за металлическую стойку, смял листья чего-то ползучего. Зажмурив глаза, вдруг увидел море. Не это – синее и жесткое, как удар мокрого полотенца, а серое осеннее море. Холодный печальный свинец и бледный песок. Нет следов, ямочек, вмятинок, только ровный свей, повторяется и повторяется, запавшей в память строчкой из нескольких слов. Нет голосов, не тарахтят лодки и катера. Только совсем издалека, от четкой линии горизонта, вплывает в уши размытый и тоже бледный крик птицы…

Перевел дыхание. Тоска уже ползла по нему, разрасталась плющом… Клики морской птицы доставали и вытягивали из его нутра ростки тоски, укладывали, цепляя за окружающее, наверное, чтоб ей было удобнее.

Смех за поворотом разрезал видение, лоскуты отвалились кожурой. Но не исчезли, держа ноги, не давая идти.

– Ага, вот ты где! – Наташа из-за пышных кустов выпорхнула цветной бабочкой: вокруг коричневых бедер небрежно накручен синий кусок ткани, большие очки закрывают глаза. Но сняла тут же, бросив руку Ингрид, подошла стремительно, вгляделась в мокрое Витькино лицо:

– Что с тобой? Плохо тебе?

– Да, Наташа. Плохо, – сказал и оглянулся, ища, куда бы сесть.

Держа его руку, Наташа посмотрела на Ингрид, не зная, что делать. Та стояла спокойно. Глядела на них.

– Ну, сейчас, подожди, сейчас, – потащила его за куст, к скамейке. Витька зажмурил глаза, чтобы не видеть ядовитых полос и спиралей по сиденью и спинке. Завалился, запрокинул голову и задышал часто. Тошнота топталась в горле.

– Ингрид! – крикнула Наташа, – да пойди, принеси воды, что ли!..

Короткая тишина. Только частое хриплое дыхание. И – спокойный голос смуглой женщины:

– Ему не вода нужна… Но, сейчас. Принесу.

Витька глотал минералку из наклоненной бутылки. Струйки щекотали шею. Неприятно прилипал к плечу мокрый ворот футболки. Вода отдавала железом и солью. Еще глоток и Витьку вывернуло прозрачной струей на сандалии. Затрясло…

– Да что же это? – крикнула Наташа, – надо в больницу его! Где Герман?

– На яхте, – Ингрид села рядом с Витькой и забрала в ладони его руку. Покачивала и гладила. Вздохнула и сказала, глядя на капли пота по всему лицу:

– Это просто тоска. Так будет теперь.

– С блевотиной? – дрожащим голосом спросила Наташа. Хотела язвительно, но вышло жалко.

Ингрид пожала плечами.

– А что еще теперь? Будет? – без голоса прохрипел Витька. И Наташа, присев на корточки, заглянула ему в лицо, улыбаясь неуверенно.

– Много чего. Привыкнешь, – смуглые пальцы похлопали его руку. И стало полегче, тошнота свернулась в комок, упала ниже, поплавком закачалась под сводом ребер.

Ингрид приблизила свое лицо к его мокрому, смотрела в упор, но ласково:

– Ты чего хочешь?

– Что?

– Скажи мне. Нам. О том, чего хочешь.

Витька осторожно, – не потревожить тошноту, заворочался, сел удобнее, разгибая успевший сомлеть бок. И задумался. Наташа легонько гладила его по коленке. Прошли радом, наискось, сразу же уходя вдаль, воспоминания о том, как кричал в степи Ладе, а она никак не могла понять, чего же ему…

– Сразу, – поторопила Ингрид, – сразу скажи!

– Уехать.

– Уезжай, – согласилась она.

И Витьке сразу стало легко. Ватное и жаркое одеяло тоски проткнули во множестве мест детские крики, шум моторов, смех отдыхающих, музыка с пляжа.

– Так просто? – коснулся дрожащей рукой лба, вытер испарину. Ингрид пожала плечами.

– А как же – еще неделя у нас… Наташ?

И после небольшого молчания Ингрид сказала мягко:

– Мешать всегда будет… одно, другое…

– Нет! – крикнула Ната, – он не должен! Ты не понимаешь, ему нельзя. Вам хорошо – яхта и всякое такое. А ему сейчас – нельзя возвращаться!

– Ты не спрячешь его.

– Погодите, – Витька смотрел на дрожащие губы Наташи, расстроенное загорелое лицо, – Натка, в чем дело-то? Как это – нельзя?

Наташа заплакала. Сидела на крикливо раскрашенной лавочке, крутила рукой край синего парео. Смотрела перед собой сердито. Витька обнял ее за плечи, прижался губами к щеке:

– Ну, перестань, успокойся. Расскажи. Уж после того, что видели – чего нам бояться? Змей я теперь точно не боюсь.

– При чем тут зме-е-и-и, – размазав по лицу слезы, кривя губы и сердясь, – там – люди! Вот…

Из-за кустов выплыла толстуха в золотом купальнике и оранжевых шлепанцах. Остро взглядывая, прошаркала мимо размеренно и увесисто.

– Интересно, – протянул Витька. Покривился на теткину пестроту и поспешно отвернулся. Пот на лице высох, тяжесть и мороз растворились, ушли, как только принял решение уехать. Значит, правильное, – прикинул.

– Натушка, расскажи, а? Я ведь большой уже. Справлюсь.

Девушка прерывисто вздохнула. А Ингрид встала, поворачивая к ним ладонь в останавливающем жесте:

– Это уже ваши дела. Да. Вечером приходите. Будем ужин на прощание. И поспите на яхте.

Мелькнула краем легкой ткани и скрылась. Они посмотрели вслед. И повернулись друг к другу. Витька – с интересом выжидательным, Наташа – нахмурясь озабоченно.

– Я расскажу. Пойдем в номер. Там потише, и нет никого. Пойдем?

Всю дорогу до корпуса, и на лесенке, и у двери, пока Витька ковырял ключом в замке, – молчала. А он, совсем ожив, рассказывал, как это – в ноябре, позднем ноябре – ходить вдоль серого моря, тяжкой ртутью налитого в холодные руки песка.

В прохладном сумраке номера ждал их крахмальный лебедь, скрученный из простыни. Желтые, алые нежные лепестки на постели. Едва просохший пол холодил босые ступни. Витька повалился на лепестки, сбивая простынную птицу, вздохнул блаженно. Наташа забралась с ногами в кресло. Слушала, как рассказывает, сулит прогулки вдвоем…

– Я тебе покажу все-все! Там, конечно, кораллов нет и рыба не такая… расписная, – Витька передернулся, – но там так… так… Да что я? Ты же знаешь, как там. А ведь не ездишь, так?

– Витенька, – ровно сказала Наташа, – я не поеду с тобой. Я сейчас все расскажу, и сам решишь, куда тебе ехать отсюда.

И Витька, сидя на пахнущих свежестью простынях, выслушал рассказ о Сеницком.

– Да-а, дела… – помолчал, собирая мысли, – ну, если так, и ты, правда, боишься… за меня…

– Правда боюсь…

– Так в чем же дело, Нат? Поедем сразу отсюда – на Азов! А там посмотрим!

– Не все еще. Сеницкий сказал, тобой Альехо Алехандро интересовался. Очень.

Витька вскочил, подлетел к Наташе, схватил за плечо:

– Как? Сам Альехо? И ты знала и молчала? – оттолкнул и заходил по темноте, спотыкаясь о стулья:

– Блин, Наташа! Ну вы, бабы – квочки! Я же его, да он для меня – все! И вместо того, чтоб бежать и в рот ему смотреть, я, дурак – дураком, здесь! Турист! …Десять уже дней назад?

Пнул лежащие на полу ласты и закричал в белеющее в полумраке лицо:

– А если ему уже наплевать? На меня? Нянька! Распорядилась, увезла к чертям на рога!

– Вить…

– Что, Вить?

Наташа вскочила, и закричала тоже:

– Ты, сволочь, хоронил когда-нибудь близкого человека? А потом думать, если бы увезла вовремя, не пустила бы, не дать пропасть? Ты родной мне стал, понимаешь? Ведь не к тебе приперся этот козел Сеницкий! Со мной говорил, а значит, я должна… думать. А ты – щенок еще! И мне смотреть, как пропадешь? В подворотне тебе дадут железкой по затылку и все, фотограф хренов, чем будешь в объективы свои? Кому что докажешь? А даже и докажешь? Кто тебе голову твою вернет и зрение?

– Ну ты завернула… и, вообще, я сам!

– Знаю! Но если снова, я опять так же! Сделаю!

Стояли напротив, обжигаясь о взгляды друг друга. И, одновременно обмякли, остыли. Всхлипнула снова Наташа, Витька протянул руки, принял к груди ее растрепанную голову. Целовал в макушку, шептал ерунду. Отвел к постели и положил, гладил шею, грудь. Потянул шнурочки бикини. Девушка подавалась под руками, приподнималась, позволяя стянуть, швырнуть на пол.

И – поцелуи. Уже в беспорядке, куда придется. И…

Витька откатился, выругался шепотом. Сел на постели, отвернувшись.

– Ты прости, Натк. Не могу…

Она уняла хриплое дыхание. Подкатилась под бок, обвилась телом вокруг. Уткнула лицо ему в бедро.

– Понял теперь, почему я с тобой в осень к морю не поеду, – сказала невнятно, щекоча губами кожу.

– Нет.

– Дурак ты. Хоть и сам, сам… Я не твоя женщина, Витенька. А тебе надо только со своей. Или уж одному. Как Ингрид сказала – послушай себя.

– Я послушал, – тоскливо сказал Витька, – только, нет моей. В этом мире, похоже, уже нет. Лада, может быть. Но ушла она, не смогла тут.

Наташа вздохнула, провела пальцем по его согнутой спине:

– Значит, один.

– Н-да? И что – всегда теперь, что ли? А секс? Просто так – секс?

– Не знаю. Может быть, не сможешь теперь.

– Ну-у-у-у… – протянул Витька. Расстроился. Но вспомнил об Альехо и расстраиваться перестал. Потом-потом, успеет.

– Мы вечером на яхту. А я смогу спросить у ребят? Перед отъездом?

– О женщинах?

– Ну, тебя. О нас! И змеях наших.

– Конечно. Только особо не надейся, видишь, Ингрид сбежала сегодня, как только – наше. Все теперь сами, Витька. Все мы – сами. Справимся, как думаешь?

– А то!

Он поцеловал ее в раскрытую ладонь и, подумав, шлепнул звонко по коричневой ягодице. Наташа пискнула и укусила его за бок.