Татуиро (homo). Глава двадцать вторая (окончание)

Трогая уши, сначала мягко, кошачьей лапкой, а после – усиливая нажим, запуская коготки созвучий, покалывающих барабанные перепонки, – шумела по краям зала музыка. Что-то струнное, что-то ноюще-духовое. Наверное. Сказать точнее Витька не смог бы, настолько слитно звучали инструменты. Повторяя несколько простых музыкальных фраз, тянули извивы снова и снова. И, заметил, звуки следовали движениям женщины. Будто она шла, рождая музыку босыми ногами. Вот остановилась под замирающие звуки. Повела рукой, приветствуя… Вынимая из мерцающего воздуха живые нити созвучий.

Остро но доброжелательно глянула на закутанную Нату. Посмотрела на Витьку. В глаза, на выгоревшую майку, расписные дурацкие шорты. И подвела очи горе, покачивая головой. Раскинула руки в стороны, поворачивая кисти, и музыка отозвалась всплеском аккорда. Указала на шорты двум девушкам, возникшим из неровного красноватого света. Девушки одновременно подцепили резинку и совлекли с Витьки пляжные доспехи. Вместе с трусами. Витька зашарил руками в надежде прикрыться, мучительно представляя – майка-то осталась, бля, ничего героического, тоже мне – Конан. Но разозлившись, плюнул мысленно и остался стоять, свесив вдоль бедер сжатые кулаки. Смотрел на темноволосую с вызовом. И растерялся, услышав в чаше наступившей тишины – двойной смешок. Наташу сбоку не видел, но темноволосую ситуация явно забавляла. Вдвоем смеются, значит…

Витька схватил майку за мокрые бока, сдернул через голову. Скомкал и швырнул в одну из присевших девушек. Та немедля метнулась в полумрак, унося одежду. Вторую темноволосая снова подозвала жестом. Взяла поданную свечу. И, чуть наклонившись, провела светом от бедра по колену до щиколотки Витьки, разглядывая рисунок. Гладя татуировку теплом огонька, посветила обратно – снизу вверх. Подняла лицо и, трогая пальцем голову змеи, прижавшуюся к внутренней стороне бедра, улыбнулась одобрительно.

Витька улыбнулся в ответ, приосанился даже. Будто в том, что змея растет, всползая по колену все выше, есть его заслуга. Будто – кормит. Ну, уж гулять с собой берет, – подумал мельком.

Но женщина уже потеряла к нему интерес. Заботливо подворачивая, она ловко закрепила кисею Наташиного покрывала, освободив девушке руки, и потянула ее в центр зала. Витька потоптался растерянно, вызвав этим приступ звуков у поющих плавно в темноте инструментов и встал столбом, вглядываясь в мигающий полумрак зала.

Свет пульсировал, становясь ярче; сходил на нет, – погружая зал в темноту. Вернее, темнота росла по углам, дышала, оставляя свету маленький пятачок в центре среди колонн – багровое яйцо, в котором светлая и темная женщины подходили к самому центру. Витька вытянул шею. Вот оно что! С середины зала начинался спуск вниз, ступени. Почти скрытые темнотой, невидимые, они и не позволили увидеть, как поднялась по ним темноволосая хозяйка действа. На краю ступеней остановились, ожидая кого-то.

Того, за кем пришли, понял Витька, разглядывая поднимающиеся из темноты широкие плечи и темную гриву красавца-художника.

Свет трогал смуглую кожу, спускаясь все ниже, по мере того, как мужчина поднимался. Сверкнуло бронзой колено, другое – ступенькой выше. И Витька увидел змею, черной веной – в красном свете свечей. Обвивая ногу, татуировка добралась до бедра и, улегшись самой широкой частью чуть ниже талии, оперлась узкой головой о косточку на другом бедре. Глядела перед собой, сверкая выпуклыми глазами. Витьке показалось, он видит даже раздвоенный язычок, трогающий воздух перед хозяином.

Опустил руку, нерешительно положил на внутреннюю сторону бедра, где голова. Погладил.

– Ничего, – сказал шепотом, – ты у меня самая-самая. Красавица…

Почувствовал перед тем, как убрать руку – маленькое шевеление. И расцвел улыбкой, радуясь и гордясь.

Мужчина, поднявшись в полный рост, стоял перед Наташей. Она, вытянув руки вдоль бедер, не решаясь двинуться, подавала к нему лицо – вперед и вверх, так отчаянно, что Витьке стало нехорошо от замкнутого в неподвижном теле порыва, без выхода клубящегося внутри напряженной фигуры. Он стиснул зубы и напрягся сам, сжал кулаки, подталкивая девушку к движению внешнему. Ну, иди, протяни руки, схвати, возьми! Уткнись носом в бронзовое плечо, расплачься от нежданного облегчения – жив любимый. Но, перекрутившись, порыв сошел на нет. Даже издалека Витька ощущал, как остывает, разочарованно обмякая, Наташа. Всего лишь похож. Не тот.

Остро жалея, смотрел, как застыла, опустив лицо. Уже пустая, мягкая внутри, казалось, лишь светлый кокон из ткани поддерживает вялое тело. Мужчина, улыбаясь, прошел между женщин. Будя босыми ступнями нежные вскрики флейт, шел к Витьке. Высокий, очень гибкий. Но не такой уж восхитительно красивый, каким показался издалека – решил с облегчением Витька. Подошел, склонил голову, приветствуя. Витька церемонно наклонил свою в ответ. Чтоб убедиться – приветствие не ему. Мужчина не отводил глаз от татуировки. Поднес ладонь к своему бедру, накрыл голову змеи и коснулся пальцами рисунка на коже Витьки. "Поздоровал", – подумал тот. Помедлил, но, увидев, как блеснули в улыбке уже для него зубы художника, повторил жест. Погладил змейку, с удовольствием ощутив выпуклость подвижной головы, и коснулся рукой гладкой кожи чужого зверя.

Стояли рядом, касаясь обнаженными плечами. Смотрели на женщин.

Музыка смолкла. Стал слышен шепот из темных углов, где, видимо, сидели и полулежали на широких скамьях люди. Но, повинуясь тишине, смолк и шепот.

Темная вышла в центр багрового света. Раскинула руки, свела над головой пальцы в какой-то фигуре. Опустила. И снова медленно подняла, уже ведя за собой вновь возникающую музыку. Созвучия выползали из темноты за колоннами, змеились послушно, повторяя музыкой жесты, вплетая в длинноты короткие вскрики, когда, оставаясь неподвижной, женщина резко изгибала руки, а пальцы переменяли фигуры над запрокинутой головой, соединяясь и переплетаясь. Тело ее стало покачиваться вслед за руками, в мелодию, усиливая ее, вступали новые инструменты – отовсюду, из каждого клочка тьмы. И, наконец, соткав из темноты, сплетенных пальцев, мерцания света, – многозвучие, что остановить невозможно, женщина остановилась сама. Теперь музыка не стихала, повинуясь жестам и движениям. Она родилась. Была. И заставить ее смолкнуть сейчас значило – убить.

В тесных и жадных волнах созвучий темноволосая подошла к застывшей Наташе. Взяла за руку и вытолкнула в центр зала. Стояли теперь вместе, покачиваясь напротив друг друга – темным и светлым облаком. И, чуть отставая, чтобы уже через несколько мгновений идти наравне, Наташа вступила в танец. Танцевали четыре гибких руки, сплетая над головами пальцы, раскачивались тела. Все быстрее и быстрее. Поворачивались медленно головы, без намека на человеческую анатомию смещаясь то к одному плечу, то к другому.

Всплеснули аккордом из-за спин инструменты, требуя новых движений, кормясь ими. И женщины завертелись, подхваченные музыкой, зацепляя пальцами края покрывал друг друга. Вспархивали бабочками спадающие, но не падающие полотнища, плыли вокруг стройных вертящихся, вытянутых в струнку обнаженных тел – светло-золотистого и смугло-бронзового. Взметывались высоко над головами, сплетая черное с белым, скользя по волосам, задерживаясь на остро торчащих сосках, но лишь на мгновение, чтобы, закрутившись беспрерывным движением плеч, пасть на бедра. С них – под босые ноги, но оттуда снова взметнуться к выставленным локтям и плыть-плыть, разворачиваясь на теплых волнах нагретого огнями свечей воздуха. Будто сама темнота держала их.

Музыка пульсировала в такт свету. Из нижней темноты, взбираясь по ступеням, наплывал душный и резкий запах. Витьку затошнило. Он, мокрый, водя глазами и качаясь, схватился за горло, скользя рукой по горячей коже. Застонал. А женщины приближались, держа его потное лицо каменными глазами, неживыми среди жадного движения плоти. И, когда приступ рвоты почти сотряс его, Наташа, которую было не узнать сейчас, схватила его руки, рванула к себе, выгибаясь. Витька вскрикнул, ломаясь о женское скользкое тело, оказывается, эрекция, оказывается, не видя и не ощущая, стояли давно вдвоем – он и член его. И, зарычав открытым ртом, подхватил девушку под напряженные ягодицы, расталкивая бедром мокрые колени. Раздать, расклинить, насадить, чтоб вмялся ее живот, чтоб кости его оставили синяки. Заткнуть собой, жадно глядя, как раскрывается перед лицом ее рот – распахивается от невыносимости проникновения… Зацепить крюком взгляда глаза и – не давать им закрыться. Пусть видит, пусть. Его пасть, его зубы. Перед тем, как… Пусть – последнее, что увидит…

И на самом пронзительном вскрике тела опоясала шею тяжелая боль. Он захрипел, пытаясь вдохнуть или сглотнуть, слезы брызнули из глаз. Увидел краем глаза как движется вверх черная полоса по бедру и груди. Забился, выкатывая глаза, повис, подгибая ноги, держась лишь на этой черной с багровым отливом, струящейся плоти. Выпустил женщину из слабеющих пальцев. И хватка ослабла.

Он топтался на дрожащих ногах, хватаясь за горло. Слезы продолжали течь, будто ноющая музыка давила их из него, выжимала голову, как губку. Осторожно открыл глаза – поненавидеть Наташу. Но взгляд уперся в темные озера не ее глаз. Глаза смуглянки сострадали, жалели… Лишь багровая искорка в темной глубине настораживала. Тонкая смуглая рука гладила мокрые волосы. Скользнула по плечу, к животу. И ниже. Погладила. Женщина нежно взялась за корень у основания, скользя, складываясь, не отрывая глаз от его лица, глядя снизу с безмерной жалостью, почти материнской. Такие мягкие руки… и губы… Музыка почти стихла, и лишь нежное дыхание на коже – ближе, ближе. Приближаясь, губы ее раскрывались – медленно, распускаясь, готовясь… Витька закрыл глаза, позабыв о боли. Вот…

И время остановилось, все замерло, не продолжаясь и не заканчиваясь. Больно стукнуло сердце, требуя кислорода. Ну же!… Все в нем вытянулось навстречу прикосновению, требуя его. Н-н-ну!!!…

И, не выдержав, вцепился в затылок женщине, наматывая черные волосы на скрюченные пальцы, рванул на себя, рыча, другой рукой стискивая ее лицо – не дать закрыть рот, не позволить увернуться. Багровая волна наплыла, туманя мозг и глаза, топя…

Вот!!!

И отбросил со стоном, снова схваченный острой болью. Забился, поспешно отводя руки и показывая, неизвестно кому, раскрытые ладони, чистые, никого никуда не толкающие, только не надо снова так!

И боль, не набрав силы, отступила, оставив медленных червей нытья, что грызли напряженные мышцы. Замотал головой, заплакал, не замечая, весь утонув в несостоявшемся, не совершившемся. Ослеп, оглох, смялся.

Толчок в спину кинул его в красное пятно света. Жесткая рука вцепилась в плечо, крутанула. И, словно проткнули барабанные перепонки, в уши ворвалась музыка. Свет прыгнул в глаза. Оскал белых зубов на смуглом лице – частью света. Мужчина напротив, то отдаляясь, то приближаясь, вскидывал руки над головой, повторяя жесты женщин. Сплетал пальцы. Тени метались по стенам, рисуя черные письмена, переползая и перепрыгивая от свечи к свече. Музыка требовательно дернула руки. И Виктор отчаянно вскинул их над головой, задвигался, попадая в ритм. Боль сваливалась скорлупой, стряхивалась, стекала, уплывая вниз, в черную темноту ступеней.

Запах оттуда плыл, собрав все запахи, что возбуждают, чтобы потом, когда схлынет волна, превратиться в сводящее скулы отвращение. Но еще далеко до разрядки, и потому сейчас тяжесть запаха лишь усиливала возбуждение, выводя его на удивительную грань, неведомую раньше. В запахе этом хотелось утонуть. Нет, плыть. Двигаясь.

И Витька двигался. Выбирая в пространстве червоточины, что пропускали его движения, струили их. Как вода, что течет прихотливо, по-змеиному нащупывая прозрачным телом путь самый точный. Такой точный, что часть его, невидимо и неосознаваемо для наблюдателей, протекает сквозь чужие миры. А кажется – просто течет. Текли по красным вспышкам света его руки, пальцы, скручивался позвоночник. Нащупывая путь, единственно верный, без мыслей, не просчитывая, отдавшись телу, как той форме, что знает сама, только не мешать ей в знании, – мужчины танцевали. И танец их был един. Не надо запоминать и заучивать движения, повторяя. Лишь умереть сознанием и отдаться ветру, что свистит в червоточинах пространств, протыкая их извилистыми ходами. Сшивая движениями разные слои в одну ткань бытия.

Краем глаза Витька видел, как множатся его отражения среди леса колонн. Больше и больше. Понял – не отражения. Из пристенной темноты выдвигались в багровый свет, все новые и новые танцующие фигуры.

Гладкие хвосты касались потных рук, вились по телам быстрые тулова. Быстрые касания язычков – по векам, лбам, меж пальцев. Взгляды людей тонули в змеиных глазах, что отражали и множили огоньки свечей.

Увидел знакомую улыбку мастера, что сделал ему тату. Не ему улыбался, просто смотрел перед собой, в себя, – держа на плечах гигантского удава, что, выгнув петли, поддерживал его.

…Согнув чашкой пальцы, запоминал кожей быстрое струение своей отделяющейся змейки – от шеи до тонкого хвоста, хлестнувшего ладонь. Приготовился тосковать по упущенной части себя, но ощутил движение её по коже спины, бедра, шеи. Будто несколько человек одновременно протягивают по его телу нежные жгуты.

Кончилось время и место кончилось. Все делалось одновременно. Перепутались звуки и запахи, касания и видения. Свет беспрерывно менялся местами с темнотой. Не угасал, а просто превращался, качаясь в одну, в другую сторону.

И над массой вертящихся тел вились нежные слои женских покрывал. Разного цвета, на разной высоте, опускаясь, омахивали горячие тела и вновь, от одного лишь дыхания, плыли вверх, изгибаясь…

Женщины, смешиваясь с мужчинами, танцевали – желанные и неприкосновенные. Руки их касались, чего хотели, и убегали от ответных прикосновений. А потом сами сталкивали тела – женское к мужскому, почти до самого конца, раскрываясь жадно, предлагаясь. Но мужчины, запрокидывая головы и крича от яростного желания, не брали предложенного, каменея кожей и мышцами, костенея судорожно выгнутым позвоночником. И, оказавшись в танце на самом краю провала, пара вдруг замирала, балансируя на острой грани, слипшись втроем. Мужчина, женщина, змея…

Витька видел равнодушно, без осознания, – постояв, женщина откидывала голову и, как трещина по цельному, отделялась, оставаясь внизу, держась за пол босыми ступнями. А мужчина, выгнувшись луком, исказив лицо гримасой свирепого желания, уже не стоял – висел в темноте над провалом, свившись со своей змеей.

Комкая себя, напрягаясь, Витька двигался все быстрее. Тело его, жаждущее отдыха, бежало от боли, которую помнило. Движимое инстинктом самосохранения, вывернутым наизнанку, готово было умереть от усталости танца, лишь бы – не снова боль. Не подросшей достаточно Витькиной змейки хватало на смертельный захват его шеи, но не хватало, чтобы удержать его над провалом темноты. Оставалось – танцевать.

Из месива рук и ног, тяжелого дыхания, снова появилась Наташа. По коже ее бежали струйки пота вперемешку с кровью огней. Витька простонал. Вернее, горло его, сжавшись, стонало, а руки и бедра тянулись к плоскому животу, к распахивающимся коленям, вслед за светом, что проникал глубже и глубже.

Девушка, держа глаза его своим взглядом, подходила, подкачнувшись, и отступала. Увлекала ближе, на самый край. Сознание умирающей рыбой забилось где-то ниже затылка. Чтобы сообщить – хочет. Вожделеет. Как никогда. Умрет, если не врастет сейчас же. Потом, наверное, тоже умрет, но это – потом.

И Витька двигался, перемешиваясь в танце, все ближе и ближе к острой грани, через которую вниз стекал багровый свет, меняя себя на тошнотворный запах вожделения. Прекрасный, дивный, чудесный запах… Всползающий по ступеням невидимой толстой змеей.

Удерживаясь на краешке верхней ступени, девушка остановилась. Приняла к себе Витькину кожу, его мясо за тонким слоем, сжала бедрами член, сплющила горячую грудь о его ребра. Осталось – чуть, последнее, рывком, к счастью…

Витька вцепился взглядом в широкие ее глаза. Утонул. Растянул последнюю секунду в вечность, зная, – сейчас умрет, после того, как закончится секунда и он сделает.

И на дне ее глаз – нашел. Понял. Не думая. Знание накрыло его с головой. Он – может!

"Кадрррр дня!!!" – прогремело в голове шутовское Петькино. И знание того, что сможет он сделать, знание огромности Дара – накрыло мгновенно и сильно. Это было, как стоять и смотреть с обрыва на Большой Каньон. И знать, что весь этот Каньон – ты. Маленький ты, стоящий на краешке себя, неохватимого взглядом и мыслью.

Следом пришло видение жестких ладоней, плотно накрывших медленно текущую воду. Чтоб, из маленькой щели меж пальцев вырваться узко и грозно, лезвием в небеса.

Витька выпрямился, оттолкнул Наташу ладонями. И заорал, кинул крик в потолок, взметывая плывущие в смутной высоте кисейные полосы. Шагнул над ступенями, наступая на запах, перемешанный с багрянцем света. Шевельнул и выгнул в лук оба позвоночника – свой и змеи, что распласталась меж лопаток, прильнув головой к виску. И рванулся вверх, сквозь вихрь заметавшихся нежных полос. Прошиб потолок. Вырвался в ночное небо…

Оставшая на ступенях женщина, запрокинув лицо, смотрела на вырванную полетом неровную звезду в стеклянном потолке. И чуть не упала, схваченная чужими руками.

Огромный мужчина, притиснув ее к себе каменным локтем, сдирал с себя прильнувшую татуировку. Жесткие пальцы сжимали тонкую змеиную шею и уже белые тонкие косточки, прорвав расписную шкуру, топорщились в стороны. Наташа билась у твердого бедра, натыкаясь плечом на торчащий член, искала ногами опору, но ступени падали вниз, не давая опоры. Медленно, сильно подтягивая, рыча от боли, мужчина отрывал змею, оставляя на коже кровоточащую полосу. Полуоторванная голова татуировки вывернуто болталась над кусками студенистого мяса и тонкими спицами сломанных ребер. Вот оторвал, бросил на каменный пол изуродованное тело. Наступил ногой, растирая в дрожащие клочья. И вывернул девушку грудью вверх, подхватил под талию. Держа на руке, распахнул ей колени, протиснулся бедрами, не давая сомкнуться, заорал победно, ухватывая себя у корня, направляя…

Но, поскользнувшись на растоптанной змее, споткнулся, рухнул на вязкую плотную подушку запаха над спуском. Мгновение лежал на пустоте, не поднимаясь, но и не падая. Наташа, высвобождаясь из ослабевших пальцев, неловко взмахнув руками, утвердилась вновь на грани. И в ту же секунду мужчина рухнул в темноту. Запах, что держал его, сомкнулся над широко раскрытым ртом, закупоривая его. И потяжелел, давя на беспомощные глаза, на окровавленные изгибы по обнаженному телу.

Девушка, покачиваясь на верхней ступени, чертила, сплетая пальцы, фигуры-тени-письмена – для стен и людей. И смотрела, смотрела, как исчезают в глубине, размываясь, искаженные черты человека, что захотел расстаться с данным ему Даром…