Мокрый день ходил на мягких лапах. Спрятав коготки холода, грустил о прошедшем лете. Уж и забыл про то, что была жара, уставшие щуриться глаза, пыль – скрипом на зубах. Сейчас – теплая грусть, следом за которой придут первые злые морозцы. Но сначала будет маленькая злость ледяных длинных дождей. Потом большая злость рваных ветров. И только потом уж – белый смех снега. Придется перевернуть кладовку, достать старую дубленку (ценность, от отца, чем дольше носишь, тем уютнее) и спрятаться в ней до весны. А что еще остается делать?
Еще можно улететь в лето. Деньги равняются лету зимой…
В самолете болтали. Вот уж эти женские штучки – постриглась, покрасилась и стала другая, даже ведет себя по-другому.
Иллюминатор чернел большой матовой пуговицей. Витька удивлялся про себя – так рано еще, а там, похоже – ночь. Помалкивал над пластиковым подносом.
В конце-концов, Наташу рассердил:
– Ты, как засватанный! В туалет хочешь? Иди, там все по-русски! Че ты стремаешься? Ну, не летал, ну и что? Ты пойми, дурак, не мы для них, а они для нас! Им наплевать, что ты не знаешь, в какую сторону ручку на дверях вертеть. У них таких гавриков в каждом полете – сотня!
– Да я не из-за этого! – соврал, краснея.
– Да?
– Ты просто другая совсем. Будто сегодня познакомились.
Наташа плотней умяла маленькую шубку в пакет у джинсовой ноги:
– Хорошо. Считай, что я опять тебя сняла. Закадрила. Значит, нравишься. Значит, можешь выпендриваться. А я буду кивать, ахать и восхищаться.
А потом действительно было море. Неожиданно черная ночь, в которую упали они вместе с пакетами, сумками, глянцевым автобусом – водитель был еще чернее ночи, только зубы блестели.
Через гомон исполненных важности соотечественников и крики работников туристических агентств, через влажные сумерки темных деревьев и, кажется, пальм, никель и картинки на стенах фойе маленького отеля, через маленький гостиничный номер (простыни на кроватях свернуты лебедями и усыпаны красными лепестками цветов, мать моя, терялся Витька, еще же чаевые как-то надо будет…), боковушку бассейна с подсвеченной лазурной водой, мимо праздника света и запахов еды в павильоне-ресторане, по дорожке с фонариками в плитках – к морю, к морю!
Бродили по влажному песку, заходили в невидимую теплую воду.
– Дальше пустырь и ребята гоняют на кайтах. Красиво, тебе понравится. А так все побережье поделено и застроено. И каждый пляжик своему отелю принадлежит.
– Фигня, – высказался Витька, – вот в Крыму, на Азове, выйдешь на прибой и можно день идти. Нет заборов. Берег поворачивает и видно все аж до следующего поселка. Красота. Ну, отелей конечно, нет. Деревни рыбацкие. Как-нибудь тебя отвезу, в свои места.
– А ты меня не просвещай. Я там родилась, у пролива, знаю.
– Да? – Витька заелозил по теплому песку, повернулся – смотреть на профиль в свете далеких фонарей.
– Да.
– А где? Давно была-то?
– Отстань, потом. Камеру-то в номере оставил?
– Да. Пусть иногда она сама по себе, а я – сам по себе. Или задание есть?
Из маленького парка доносились вскрики, музыка и мерный сухой стук мяча.
– Ага. Задание одно – никаких заданий. Остановка во времени.
– Ага. Я тоже подумал, пора.
– Молодец, правильный ты, Витька.
– Ну уж.
– Нет, я о том, что ты сам еще не понял, какой ты мощный. Или – тобой что-то вертит мощное. Уже знаешь, что надо останавливаться.
Витька вспомнил возмущенные вопли Степана, узнавшего, что уезжает, а снимки пока пусть лежат в компе и "не сметь трогать без меня, понял? Никому и никуда, пока я не вернусь и все сам не решу!". Усмехнулся.
– Наташа, я по голосу понял, что тебе, ну, очень плохо, очень. При чем тут мои остановки? Если я тебе сейчас нужен, то… Ведь нужен?
– Очень нужен, Витечка.
В ресторане медленно и мало ели, глядя на маленький огонек свечи в подкопченом стакане из кусочков цветного стекла. Пили свежевыжатый сок из высоких бокалов. Менялись, пробуя, он – белый, нестерпимо пахнущий дыней, она – зеленоватый, с нежным ароматом киви.
И, вернувшись в номер, со вздохами повалились на простыни, сминая лепестки. Разговаривали.
Витька помучился немного, прикидывая, нужен ли секс. Пока думал, Наташа заснула. Постоял над постелью, глядел на раскинутые руки – темные в полумраке, по контрасту с белой хлопковой маечкой. На сомкнутые коленки и линию белых трусиков на выставленном бедре. Пионерлагерь какой-то!
Улыбнувшись, полез в сумку, откопал камеру. Погладил ее, приговаривая неуклюжие нежные слова о том, что соскучилась, бедная, ну, ничего, вот уже и вместе.
Тихо передвигаясь, снял Наташу с разных сторон. Вспышка. Лицо, запрокинутое к светлому потолку, отдельно – полураскрытая ладошка среди красных язычков лепестковых, отдельно – бедра, схваченные простыми трусиками, ноги – длинно, вдаль, в полумрак, где теряются две ступни, прижавшись друг к другу, светя ноготками. Отойдя, жалостно морщась, всю фигуру целиком, среди белого, на фоне разбросанных по стульям одежек. Вспышка-вспышка-вспышка… Ярко, но быстро, мгновенным уколом света.
Наташа заплакала во сне. Кинул камеру на столик.
Посидел рядом, боясь разбудить, трогал легонько светлые прядки, шептал что-то. Послушал, как сказала высоким шепотом "Сережа…". Скривился от беспомощности, видя внутри, под гладкой ухоженной кожей, темный комок горя. Ее личного горя, что напомнило ему сейчас Ладкины трусики – мертвой черной птичкой на других простынях.
Ушел на другую кровать и долго лежал, закинув руки за голову. Старался не думать, не вспоминать прошлого, не глядеть вперед. …Плавать в чашке ночи, где белые стены номера – краями над черным ее чаем. Нет – соком, выжатым из яркого дня. Еще не виденного им дня на кромке Красного моря.
Заснул, надеясь, что полетит.
-------------------------------
Коментарі
Гість: Gold62
125.06.12, 22:40