Женечка

 ПЕРВЫЙ

Возле мусорного бака стоял чувак и махал крыльями.

- Пойдём, - говорит, - к тебе в горницу, погутарим.

- Об чём мне с тобой лясы точить, - отвечаю, - на душе тошно. Спать иду.

И было то аккурат после самого первого Машкиного "адьё".  И действительно хотелось то ли пить горько, то ли спать крепко, да так, чтобы наутро башку с новыми мыслями по почте прислали.

В итоге чувак всё равно за мной увязался. Крылья сложил, но один хрен в комнату не протиснулся. Пришлось на кухне разговоры разговаривать.

- Ну что, возвращаться к Машке думаешь? - спрашивает. И тут же, не давая опомниться, вроде как сам себе и отвечает:

- Я Ангел, так что не боись, если чего потаённого сверх меры знаю. А если спрашиваю, то в основном для проформы. Вот про Машку — не зря спросил. Знаю, что уж она то к тебе точно прискачет — через недельку-другую.  А вот что с тобой к тому времени приключится, какой шпаклёвкой будешь дырки свои душевные замазывать — хрен разберёшь.

Далее выяснилось, что Философия Ангела, Божьего посланника и толкователя, также была предельно простой. Живут на земле люди ориентировочно двух типов. Есть люди грязные от перерождений, а есть люди чистые, как горный ручей эпохи палеолита. Знавал Ангел одного Веремея Кондратьева. Так тот четыреста восемнадцать раз перерождался, из одного пропащего в человека в другого, всё никак не мог лучше стать. А на четыреста девятнадцатый раз  выплеснулся Веремей в этот мир помоями из ведра, да и упокоился навек в сточной канаве. Ангел сие событие так пояснил. Замаялся, значитца, боженька с перевоспитанием Веремея Кондратьева и низвел того в говно.

Что касается Машеньки, то она, сладкая, по ангельскому-то разумению, являла собой редчайший пример перворождения. С нуля начала, сдобная моя, на мир принялась глазищами широкоугольными смотреть. И всё ей - внове и всяко ей — опыт. Добро и Зло в ней и вокруг неё ещё не взвешено, не отмерено и не роздано. Это как перед сотворением мира картинка. Ляпота!

- Ты не зря ей, как опора выбран, - разоткровенничался Ангел, и далее течёт себе по древу - знамо нам, что умеешь ты прощать выше всякого окрестного. Вот только терпения в тебе нет, а посему разных дел можешь натворить. Это почему я здесь. Гони мысль прозванивать своих бывших на предмет совместного досуга.

- А я и не думал, - неумело соврал я.

- Она - другое дело. С неё станется, ибо всё ей - внове и всяко ей - опыт. Знай же наперёд, чтобы не терзался ты ревностию: каждый из тех, кого она найдёт и позволит быть подле себя, достоин её никак не меньше твоего. Многие из них будут умнее тебя, некоторые чуть добрее. Это тебе не Голливуд с его ущербными любовными треугольниками. Вот скажи мне, видал ли ты фильму, где женщина имела бы дело с двумя безызьянными мужчинами? А с тремя? Нет, один из них обязательно должен быть либо идиотом, либо извращенцем, либо двоежёнцем каким-нибудь. Все треугольники с дефектами. А здесь всё по правилам. Равносторонне и равнобедренно, как у Машки твоей снизу туловища.

Отколов не ангельскую фамильярность, мой крылатый визитёр немного смутился и далее был предельно вежлив.

- У неё чутьё на людей, - пояснил, - Твоя Машенька - чистая и легко отделяет души от бездушия. Люди, что будут с ней, после не смогут жить, как раньше. Но каждый из них будет страдать. Узнают они, что такое "после".

- А я? - на удивление быстро смекнул я, - я тоже буду "после"?

Ангел подмигнул.

- Все узнают. Кроме тебя. У тебя не будет "после", потому что она вернётся. Восемнадцать раз уйдёт и восемнадцать раз вернётся. И тогда останется. Ей Бога от тебя рожать.

ТРИНАДЦАТЫЙ

- Дай ей пинка под зад! - не унимался Лексеич, воздевая грабли до небес, - тринадцатый раз, сука. Неужели ты такой тупой!?! Она трахается, с кем попало, а ты вынужден сосать вялого?!

Я попросил камарада не употреблять более браного глагола в отношении Машенькиных телодвижений, пусть и направлены они были вовнутрь иных, незнакомых тел.

СЕМНАДЦАТЫЙ

 Дорога к храму вилась серпантинно, и храм тот невиден был с высоты человеческого полёта.

Я шёл туда, потому что знал: мой час близок. Я был терпелив, и в прошлом месяце она ушла от меня в семнадцатый, в предпоследний раз. Не сказала: "Прощай". Сказала: "Пойми". И ещё - "Люблю". Я был сумасшедшим, и не стал устраивать сцен.  Тихо сказал: "Я тоже".

В Польше было несколько православных храмов, что предпочитали держаться насиженных мест ещё со времён Николая Первого. Общины иноверцев в пропитанной католичеством державе держались кучно, дабы не обижаемы были. Потому и отсылали на восточный кордон православия самых рьяных и фанатичных его последователей.

С последователем Фёдором, однако, вышла промашка. Как отправили брата Лексеича — Фёдора — на бастион веры лить смолу за воротник папистам, так тот сразу стал сумлеваться и слабость духа окрест сеять.

Как в Расее, так был добрый молодец. Как в Польше осел, так бузить начал, своих же братьев свободомыслием стращать.

Мне же того и надобно было. Времени оставалось в конопляное зёрнышко, и дело деликатного свойства можно было изложить лишь такому, как он: свободному человеку, свободному от предрассудков.

Я спешил и дошёл. Монахи копали свой сад на склоне. Фёдор с непокрытой головой и бородищей меня признал, чай в одном дворе выросли, но вести меня в келью, для приватной беседы, отказался. Говори, мол здесь, уши хоть и нечищены, зато чисты. Прочие монахи с ушами действительно не стремили ко мне любопытных взглядов, и я сдался.

- Отцом я буду, - сорвалось.

- И что теперь? - не понял монах Фёдор.

- Отцом Бога, - уточнил я.

- Ну и? - нахмурился монах Фёдор, - А мать кто?

- Как и положено, Мария. Ты её не знаешь.

- Мария — так Мария, - вздохнул монах Фёдор, - знаешь, откуда повелось, что отец ребёнка - единица куда менее значимая, чем его мать? Не в обиду тебе будет сказано.

- Понятно откуда, - умно заметил я, - женщина со своим ребёнком внутренностями соприкасается, чего мы, мужики, напрочь лишены. Мы исподним только с женой своей делимся, оттого и любим женщину свою подчас куда яростнее своих отпрысков.  

- Интересная теория, - надул губу монах Федя, брат Лексеича, - вот только пояснение куда очевиднее. О нём даже в Библии написано. Вот только не всякий на то внимание обращает.

И наклонившись ко мне, с жаром еретика произнёс:

- Иосиф не был отцом Иисуса.

Отпрянул, намереваясь оценить ущерб, нанесённый моему сознанию. Я был в сознании и лишь мелко мельтешил ресничками. Понятное дело, что не был отцом. И что с того?

- Великая честь - родить живого Бога на земле, - продолжил речь истину монах Федя, -  Мария была избрана, но ведь Иосиф даже не знал об этом. Представить себе только: приходит Иосиф домой, а жена ему говорит: "Честь нам оказана, дружище, в обход тебя Бог твой мне, твоей жене, ребёночка заделал". И всё вроде бы чин по чину, Иосиф парень был хоть куда верующий и  богонравный. Вот только мысль одна простая, земная, физиологическая не даёт покоя простому плотнику. И мысль то  не ахти какая развесёлая и звучит так:  "Богу, стало быть, и Богово, и человеково, а тебе, Иосиф, хер в сметане?" Смотрел Иосиф на добрую жену свою и обнимал молча, долгом ведомый, не теплотой. Так-сяк, но убил эту мысль в себе Иосиф и жил далее праведно, сколько ему там оставалось, сына на ноги поставил, обучил, да и в час урочный отпустил на жатву человеков. Но сам так и не смог до смертии разрешить одно простое, земное, физиологическое противоречие. И всякий раз, когда видел-слышал он об Иисусе, когда смотрел в лицо постаревшей Марии, когда ютил у себя беглых християн...впрочем, не ютил, но это не важно...Всякий раз Иосиф спрашивал себя: верит ли он в Иисуса Христа, сына Божьего и Марии?

Монах Федя, брат Лексеича отпрянул, смачно воткнул в землицу лопату, да и копал минут семнадцать. Потом соизволил, глаза на меня скосил - мол, здесь ещё? - и грянул оземь. Слова выпали и покатились по склону вниз, в тартарары.

- Верил бы ты в Бога, если бы знал, что он - не твой Бог?! 

ПОСЛЕ ВОСЕМНАДЦАТОГО

 Я постучал. Она открыла. Шагнула в сторону.

Колыхнулись глаза, горизонт сломался и пролился солью на щёки. Она плакала, утираясь моим рукавом.

- Ты всё знаешь, да? Тебе мама моя сказала? 

Я не ответил. Не видел и не слышал её мать больше года. Но мне всё уже сказали за неё.

Машенька провели меня на кухню и некоторое время крутились возле чайника, сипло хрипевшего кипятком. Я рассматривал их, бессовестно таращился на свою единственную любимую женщину в цветастом фартуке. Они заваривали чай, а я пытался найти смысл жить дальше.

Мне почему-то виделось, что сквозь материю фартука и ткани её тела, из-под сердца - а куда ж Ему ещё стремится? - прежде ещё не сформировавшихся ручек-ножек, прежде сердечка напёрсточного, стремятся-смотрят на меня Его глаза. Глаза не моего Бога.

- Тебе как всегда? С жасмином?

------------------------------------------------------------ 

Мальчика назвали Женечкой.