Strongly recommended (X)

Максимилиан вспомнил, что приезжал в Доброе на четвёртом курсе режиссёрского. Спустя три года после своей моральной и физической иммиграции. На самом деле, он никогда и не забывал об этом. Просто тогда, когда умерла его мать и, по завещанию, упокоилась на добрянском погосте, рядом с отцом, он был не в себе.

На похороны пришли старики и соседи. Баба Маша и дядя Игорь пятнадцатилетней давности. Из молодёжи не было практически никого – в память врезался лишь мальчик на старом тощем велосипеде, как дозорный высматривавший кого-то с пригорка, из-за кладбищенских ворот. В порывах ветра и скупом речитативном хныканье резкий хрюкающий звук его велосипедного звонка походил на карканье стального воронья, слетевшегося к полю брани.
Кто-то из взрослых обернулся и поковылял к воротам, чтобы сделать парнишке замечание. Тот продолжал смотреть вдаль, нажимая на звонок, будто повинуясь какой-то странной судороге. Его окликнули несколько раз, прежде чем он как будто вернулся из командировки в вечность, встрепенулся, вскочил в высокое седло – и укатил незнамо куда, выписывая своей железной клячей неправильные восьмёрки.

Когда поминки закончились, уже начинало темнеть. Он вышел во двор и пошёл, спотыкаясь, наощупь в расплывающейся темени, к Журавлям, к Семёну Бобылю. Он рассчитывал увидеть его ещё утром, но на похороны не пришли ни он, ни его родные, с которыми мать Максимилиана то и дело имела дело.
В его распрямлявшихся воспоминаниях он вдруг понял, что и тогда ему никто не открыл. Тогда – так же как и сейчас – в доме не было ни души. В распахнутых ставнях – хотя на ночь их и принято притворять – он не нашёл ни отблеска лучины, ни контуров потонувших в вязком сумраке предметов.

В реальном времени удар головой об очередную ступеньку совпал с окончанием того ужасного дня. Эхо физической боли, пронзившей затылок, передалось ему болью пробуждения, когда понимаешь, что с самого вечера так толком не смог сомкнуть глаз.

Монтажная склейка скрала его беспокойную бессонную, полную слёз ночь, и выплюнула прочь на следующее утро. Ему нужно было возвращаться в столицу, автобус до Нежина ходил с самого ранья. Но что-то его задержало – и было решено добираться на попутке, уже после обеда.

Направляясь к лесу вдоль речного оврага, он встретил Лёню Куземко и Толю Ульянченко в компании подросших к тому времени малолеток. Оба его одноклассника сидели на поваленном дереве по праву старших. Лёня гнездился в обрамлении ещё зелёных веток, торчавших из деревянного трупа, аки верховный старший на троне. Малышня тусовалась окрест, кто на корточках, кто на карачках, кто стоймя, кто плашмя.

Максимилиан улыбнулся, наступив на горло мрачным мыслям о пустой квартире и пустой жизни. С Лёней и Толей в школе они особо не корешили, у этих двоих были свои неинтересные интересы. Но по прошествии времени, у любых школьных отношений вырабатывалась какая-то странная магия, родственная тем самым заговорщицким магиям, что объединяют курильщиков. Случайные люди встречаются на улице - один со спичками, другой с папиросами. И как бы ни менялись их роли, они так и будут грести в одной лодке, направляясь к поглядывающему на часы раку лёгких.
Макс подошёл, протянул руку, сопроводив этот жест почти восторженным «Ребята!». Толя взглянул исподлобья чуть ли не с вызовом. Руку пожал. Лёня в этот самый момент задумал стрельнуть папиросу у малолетнего ординарца. Склонившись над вспыхнувшей спичкой, лишь кивнул, коротко и отстранённо. Малышня подозрительно осматривала едва знакомого персонажа. Затаилась, ожидая реакции старших.

Магия в этих краях не работала.

- Как сам? – коротко поинтересовался Толя. Это были последние слова, которые Макс слышал в его исполнении. Дальше Толя умер и превратился в зомби с отрезанной верхней губой.
- У меня мамка умерла, - растерянно пробормотал Макс, - вот приехал. Вчера похоронили.
Толя не отреагировал, столкнувшись с необходимостью составить предложение с большим количеством слов.
- Думал увидеть вас раньше, вчера ещё, - продолжил Максимилиан с мысли, которая только что постучалась к нему в голову, - но никто из наших даже не зашёл.
- Сам почему не зашёл? – резко отозвался Лёня. Он вернулся к своему трону и теперь сидел там, поодаль, целуясь с папиросой. Его традиционный смольный чубчик сгинул. Теперь он был брит под гринвичский меридиан.
- Времени у меня не было, - Макс не до конца понял, почему должен оправдываться - вы ж понимаете, у меня…
Не договорил.
- Времени ни у кого нет, - заметил Лёня, с каждым словом всё более усугубляя тон, - или ты думаешь только в городе все такие занятЫе?

Одна малознакомая малышня привстала, уловив тревожные изменения в голосе вожака. Статус Макса понижался буквально на глазах. Ещё немного – и малышне будет позволено разуть на него варежку.

- Лёнь, я не собирался сравнивать село и город, - как можно спокойнее произнёс он. - И тем более гнать на Доброе, где прожил почти всю жизнь. Как по мне, где кому комфортнее, там тот и живёт. Как вам живётся, кстати?! Наши все на месте? Женился кто?
- Хорошо живётся, - отрезал Лёня.
- Вчера вот заходил к Бобылю повидаться, - Макс ещё тешил себя надеждой зацепиться за нормальный разговор, - Но мне не отворили. Ты не знаешь, где Бобыль может прятаться? И когда вернётся? Что с ним вообще такое?

В голове у него уже нарисовалась заманчивая перспектива. Сейчас ему расскажут, где искать Бобыля – а весьма вероятно, он уже вернулся к себе, в Журавли. И они вдвоём замечательнейшим образом прогуляются до трассы. Не давая Максу закиснуть.

Только потом он понял, что дал жестокого непростительного маху. Шутки с Лёней отныне были плохи. На службу к его исконной злобности поступил интеллект. Подобным интеллектом обладали вымогатели и мелкие рэкетиры, грамотно сводившие любой разговор к неизбежному избиению, причём у жертвы оставалось стойкое убеждение, что это она виновата в том, что мирное общение пошло не так.

- А времени, говоришь, не было, - торжествующе заключил Лёня Адольф, приподнимаясь с деревянного трона, - так ты, Макс, ещё и пиздишь.
- Бобыль – мой лепший кореш, - снова. Снова оправдания. Сколько ж можно?! Макс, возьми себя в урки. Блин, в РУКИ, в руки себя возьми!

- «Бобыль – мой кореш», - Лёня щелчком отправил бычок в заросли, обернулся, заправил руки в штанины. И принялся перечислять - Не собирался гнать на Доброе. Не собирался это самое сравнивать. Не собирался нас видеть.

Бритая голова Лёни, оттеснившая былую моду на гитлеровский чубчик, раскачивалась взад-вперёд. Лоб, будто сваи, заколачивал слова. Слов на этот раз было много.

- Что ты там ещё говорил? – Лёня прищурился, - ты себя послушай, что ты лепечешь! Я сказал, что ты пиздишь. Да раньше б за мои слова ты сразу врезал по хлебалу. А щас – кишка тонка. Стоишь тут, ноги топчешь и не знаешь, как свалить по-шустрому.
Толя и Лёня переглянулись с предельно хмурым видом. После чего вызова в глазах Лёни стало ещё больше.
- Хочешь? Ну и вали! Мешать не станем. Но как вернуться вздумаешь, подумай. А надо ли оно тебе? Живых родных у тебя тут не осталось. Хоронить больше некого.
- Пацаны, что ж я вам сделал такое? – испытывая неодолимое отвращение к самому себе, взмолился Макс, - Чем провинился?! Я ведь ничего такого…
- Оставь нас, блядь, в покое – вот что такое, - не сдержался Лёня. Заорал. - Шёл в лес? Иди, куда шёл. Проходи мимо. Не свети своей фабричной рожей. Городские понты колоти у себя дома. Чтобы залить твоё ангельское сияние никакой водки не хватит. Весь такой навороченный. Интэлигэнтный. Схоронил мамку, думает, теперь своё сраное прошлое в землю закопал. Ну-ну. Думай. Вот только нет у тебя никакого сияния.

Лёня смачно плюнул ему под ноги. Настолько, насколько хватало силы и объёма слюнных желез.

- Ты такое же говно, как и мы.

В действительности говорил Лёня куда менее складно. Пятнадцать лет скрали все подробности того разговора, оставив лишь общее гнетущее воспоминание и куски фраз («Ты такое же говно, как и мы»). Но на уровне фантазии его речи приобретали и складность, и убедительность. На фоне речей Лёни собственные речи Макса звучали, как полоскание ротовой полости стаканом мочи.

Когда, в какой момент их «стояния на Угре» его мысли, которые в своё время и вытащили его из вязкой топкой трясины –
Доброе не отпускает своих детей –

просочились в его слова? Где он мог проговориться и допустить высокомерие? Или это недобрый интеллект бритого Адольфа уже простирался до таких высот, что позволял тому, как семечки от шелухи, отделять истину ото лжи, а за всяким сказанным улавливать ещё и приличествующий ему скрытый смысл?!
Как бы то ни было, Адольф был прав и ещё кое в чём. В школе, тогда, когда Максимилиан был частью Доброго, а сам Адольф был частью его беспутного бесшабашного детства, Макс, не задумываясь, устроил бы Адольфу кровавую баню. Лишь за один намёк на то, о чём он сейчас говорил открыто. Глядишь - и выбил бы пару зубов.

Максимилиан покачнулся на пятках, окинув взглядом всю компанию. И медленно сутуло направился прочь.

Кишка действительно истончилась.

- Уёбуй, не оборачиваясь, - тявкнула вдогонку малолетка.

К Бобылю он не зашёл. И дальше шёл, не оборачиваясь, чтобы не превратиться в соляной столп на опушке Содома.

Перед глазами вспыхнул лиловый огонь – и воспоминание пропало, сменившись фантасмагорией. Дальше Макса волокли по неровному полу, но ступенек больше не было. Очнулся он от выстрела, и не сразу понял, что монтажных склеек больше не будет. Куски унизительных воспоминаний расползлись по магаданам его памяти.

Максимилиан Ильченко лежал на полу школьного подвала, переоборудованного в тир. В двух десятках метрах от него толпились зомби. Они безмолвно передавали друг другу двустволку, которую он в последний раз видел в руках мужика. Сам мужик подпрыгивал рядом с окованным в железо фонарём, свисавшим с низкого потолка. Бобылю, который был самым высоким в классе, и сейчас даже в формате зомби достигал двухметровой высоты, приходилось горбиться.

После молчаливой перепалки ружьё перекочевало в руки Жени Абрикоса. Не прикладывая оружие к плечу, он какое-то время держал его на полусогнутом локте, как охотник. Дуло подпрыгивало, но смотрело прямо в лицо Максимилиану. Выстрел раздался неожиданно, в том числе и для самого стрелявшего. Макс интуитивно закрыл глаза, услышав, как от стены, рядом с которой он простирался, отвалилась штукатурка. В следующий миг послышался лязг железа о бетон. Ружьё отдачей вырвало из руки Абрикоса. Руку в свою очередь вырвало из плеча, и она валялась на полу, ещё сжимая приклад.
Абрикос продолжал прискорбно разваливаться прямо на глазах. Впрочем, оставшись без руки, он, кажется, не испытал никакого дискомфорта.

Прочие зомби пришли в движение. Затхлый воздух подвала, сдобренный вонью нелюдей, наполнился шуршанием, похрустыванием, причмокиванием. И ещё кое-чем. Макс с ужасом понял, что зомби смеются.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. И ОНО - ЗДЕСЬ