Дионисио Гарсия  МИРОВОЗЗРЕНИЕ О троичности 

Дионисио Гарсия  МИРОВОЗЗРЕНИЕ Новая монадология

О троичности 

                                                      В человеке есть ум, слово и дух (пневма), и ни ум не 

                                                 бывает без слова, ни слово без пневмы, но всегда суть 

                                                 и друг в друге и сами по себе. 

                                                                                        Григорий Синайский (13 –14 в.) 

                                                     

     В излагаемой монадологии придается большое значение троичности в понима¬нии соотно¬шения элементов бытия,  и построе¬нии системы соответствующих понятий, поэтому выявление всевозможных триад в языке науки, филосо¬фии, религии, и установление их соотношения становится важнейшей задачей. 

     Троичность в проявлении и сочетании элементов мироздания и жизни издревле замечена мыслителями Востока и Запада. Отмечается также и двоичность, но гораздо реже (например, в китайской философии – “Инь и Янь” – полярные космические силы; в древнеиранском зороастризме – доброе начало и злое начало, у древнегреческих “атомистов” – атомы и пустота). Сама же двоичность в широком плане менее значительна: светлое и темное, движение и покой, любовь и ненависть и т. д. – различия явно не фундаментальные, можно сказать, односторонние в коренном смысле. Подобно тому как “тепло” и “холод” суть степени одного – температуры, так “любовь” и ”ненависть” суть виды или формы проявления одного – душевного настроения; «добро» и «зло» – этические определения и т.д. 

     Сведение существенных определений чего-либо к трем важнейшим, основным, очень заметно во всех отраслях знания. Например, касательно человеческой психики чаще всего говорят: разум, чувство, воля; относительно общечеловеческих ценностей – истина, добро и красота; относительно сущего вообще – вещи, свойства, отношения; в языкознании – морфология, синтаксис, семантика и т. д. Троичность имеет место и в определениях, так называемого ,“физического мира”: три агрегатных состояния вещества – твердое, жидкое, газообразное; три основных цвета – красный, синий и желтый (это особенно удивляет: здесь-то почему тоже троица? – пусть физики и психологи разберутся); три элемента пространства – длина, площадь и объем; три параметра газов – объем, давление и температура; три элемента времени – прошлое, настоящее и будущее. Даже государс-твенная власть свелась к трем “стволам”: законодательная, исполнительная и судебная. Вообще, склонность свести в большинстве случаев к трем перечень доводов, возражений, причин, частей целого – повальная. Возникает мысль, что когда предлагают меньше или больше трех взаимосвязанных определений предмета (в широком смысле) то это ошибка или излишество. Философские труды изобилуют триадами, как в определении оснований, “начал”, так и во всевозможных классификациях вещей и событий. 

      Платон: Основное – единое, ум и душа. 

      Способности души – умственная, волевая и эмоциональная. 

      Три добродетели – мудрость, мужество, просветление чувств. (И так далее). 

      Аристотель: “итак, причин три и начала три”. Влечение аристотелевского ума к триадам совершенно очевидно: в его работах мы находим множество триад, иногда по нескольку на одной странице. 

      Прокл тоже очень склонен к триадичности: сущее, жизнь, ум; ум имеет сущность, потенцию и энергию . ( и т. д. в великом разнообразии). 

     Николай Кузанский: “Единство Вселенной троично, поскольку состоит из возможности, сложной необходимости и связи”. 

     У него же находим такие триады: 

     Единство, равенство, связь. 

     Творчество, порядок, хранение. 

     Понимать себя, управлять собой и сохранять себя; (и другие триады). 

     Лейбниц: “Я в молодости... попытался свести все явления к трем деятельным качествам, а именно: к тяготению, силе упругости и силе магнетической; но я не отрицал, что они должны получить объяснения из простейших и подлинно первичных понятий величины, фигуры и движения”. 

      Философия Гегеля вся схвачена триадами, первая из которых – бытие, небытие, становление. Другая важнейшая триада – качество, количество, мера. Гегель прямо говорит (по-своему понимая предмет рассмотрения), что “В духе основной формой необходимости является троичность”. И он следует этому положению, постоянно отмечая в своих определениях “а”, “в”, “с”; “во-первых”, “во-вторых”, “в-третьих”... 

      В. С. Соловьев дает такую триадическую, таблицу определений проявления абсолютного: 

           СУЩЕЕ,                  СУЩНОСТЬ                   БЫТИЕ 

      КАК ТАКОВОЕ           (содержание                   (способ бытия, 

           (Бог)                          или идея)                         природа) 

          1. Дух                       1. Благо                          1. Воля 

          2. Ум                         2. Истина                       2. Представление 

          3. Душа                    3. Красота                      3. Чувство 

      Он говорит, что познание бывает эмпирическим, рациональным и мистическим. И так далее. 

      Такой длинный перечень категориальных триад приведен мною нарочно с тем, чтобы ни у кого не осталось сомнений в принципиальном значении такого обстоятельства. Могут сказать: всё это «всем давно известно», однако не заметно у нас стремление философов учесть такое важное обстоятельство и руководство¬ваться этим в своем творчестве. Неизвестно мне и подробное обсуждение этого вопроса в наших философских изданиях. 

      Вот для примера мои личные соображения. 

      Прежде всего, следует учесть, что одна и та же триада может иметь различные названия (например, в различных языках – что особо показательно), так что для того, чтобы понять о какой триаде идет речь, нужно вдумываться в тот предмет, который призваны охватить и определить данные три слово-понятия. 

     В связи с видимой “настоятельной” троичностью в соотношении понятий,    естествен¬но желание выделить одну наиболее объемлющую триаду, члены которой можно было бы назвать корнями реальной действительности или корнями Жизнен¬ности. Это уже пытались сделать в древности, и были предложены различные “начальные ипостаси”, “главные универсалии”. Например, в качестве всеобъемлю¬щих категорий Аристотель полагает: Сущность, Состояние, Отношение. Для излагаемой монадологии коренная триада такова: Определенность, Деятельность, Страдательность. 

      Троицы существуют в своем единстве, и это единство есть уже нечто другое, получающее свое название, не есть четвертый член. Например, прошлое, настоя¬щее, будущее; целое – время. Для всякой триады должно быть найдено название ее совокупности – единого триадического предмета.   

      Троица в своем единстве может стать членом иной, более мощной троицы.  Например, время, пространство, движение; целое – вся мировая определенность, предметность.  

      Кроме “Единого”, не существует одиночных категорий, не входящих в какую-нибудь триаду. Если для полагаемой категории невозможно найти соответствую¬щих двух других членов триады – значит она ложная, пустая. 

      Всякий член триады в свою очередь троичен и значит, сам является названием для особой “вторичной” триадической целостности. Правда, это нелегко определить, поскольку наша способность проникновения мыслью вглубь “системы природы”, вернее сказать, системы Жизненности, ограничена. Всякая “глубь”, в конце концов, уводит нас от системы в бездну непознаваемого Единого. 

      По смыслу самой троичности, всякая триада категорий должна по-своему соответ¬ствовать единой Коренной Триаде. Это может быть для нас достаточно очевид¬ным, менее очевидным, а также и скрытым. И надо учесть, что не все полагаемые кем-то триады правильны, т.е. соответствуют устройству “мирозда¬ния”. И всё же, при всей логичности требования соответствия любых правильных триад одной коренной, – что-то тут неладно: много обнаруживается как раз несоответствий. Правда, это только по нашему разумению, а также и недо-разумению. 

      Как бы то ни было, нужно принять, что вопрос о категориальных триадах и их соотношении очень важен и достоин тщательного обсуждения. 

     Много предложено слабых, нестройных философских построений, а из-за этого – громоздких, витиеватых, многотомно “разъясняемых”. Много сделано грубых ошибок в определениях сущего, важнейших предпосылок, “начал”,  потому, что: 

     – не видят троичную сущность любого рассматриваемого предмета; 

     – не ищут необходимую коренную триаду, без чего всё “повисает в воздухе”; 

     – используют какую-нибудь важнейшую категорию свободно, в отрыве от других членов триады, к которой она относятся, поневоле извращая “раздувая” значение этой категории, поскольку перекладывают на нее функции других категорий триады. 

     Типич¬ный пример – рассуждения о сознании. Поскольку сознание не есть Всё, не само Бытие, значит, оно элемент.  Элемент чего? И элемент какой триады категорий? И какую триаду содержит само сознание? Никто не задается этими вопросами – отсюда бесконечные и, большей частью, бесплодные соображения. 

      Хочется посоветовать молодым людям принять сказанное к сведению и руковод¬ствоваться этим в своем философском образовании – как при изучении философских трудов, так и в ходе собственных соображений. Во многих сложнейших и “внушитель¬ных” по словоупотреблению современных “философских дискурсах” отсутствует необходи¬мый категориальный порядок и потому, мало ценны для философии. Не пытайтесь их «расшифровать», не тратьте время впустую. 

      Разумеется: сказанное совсем не означает, что я считаю предлагаемую в данной работе триадическую систему категорий, не имеющей изъянов. То, что будет предложено наверняка можно и нужно сделать лучше (а также и иначе) – что-то дополнить, что-то исправить, что-то и отбросить. Достигнуть “совершенства” в этом деле невозможно по     самой сути философского творчества. 

      Необходимо оставить в прошлом такие зряшные и всё спутывающие понятия как “материализм”, “идеализм”, “дуализм” (ложная триада). И если уж очень хочется сохранить в этом отношении какой-то “изм”, то пусть будет “триализм”, но не “материалистический триализм” и не “идеалистический” (это что-то маниакальное), а просто триализм. 

НИКОЛА ТЕСЛА УДИВИТЕЛЬНЫЙ ОПЫТ 

НИКОЛА ТЕСЛА СТАТЬИ УДИВИТЕЛЬНЫЙ ОПЫТ НИКОЛЫ ТЕСЛЫ 

Мои способности ограничены, и иногда случается так, что  

усилия, направленные на решение стоящей передо мной задачи,  

оказываются тщетными. Далее она становится для меня буквально  

вопросом жизни и смерти, потому что жгучее желание найти решение 

постепенно обретает такую силу, что я совершенно не в состоянии 

справиться с ним, с какой бы твердостью и постоянством ни  

направлял свою волю на это. Мало-помалу я прихожу в состояние  

максимально напряженного сосредоточения, рискуя заполучить тромб или 

атрофию какого-либо отдела головного мозга. Мне представляется, 

что я предвижу свою погибель, но, как человек, которого неотвратимо 

несет к пропасти водопада, безропотно смиряюсь. 

В процессе такого сосредоточения предельное напряжение  

способно вызвать из памяти былые образы, которые после каждого  

ментального погружения выныривают подобно пробкам на поверхность 

воды и не тонут. Но после долгих дней, недель и месяцев отчаянной 

работы мозга я наконец преуспеваю: рождается новый сюжет,  

заполняя всё мыслительное пространство, и когда дохожу до такого 

состояния, то чувствую, что цель близка. Мои идеи всегда  

рациональны, потому что мое тело — исключительно точный инструмент 

восприятия. Все его действия — лишь реакции на внешние  

раздражители, и правильные интерпретации этих внешних воздействий  

неизменно приводят к истине. Но я всегда счастлив, когда этот момент 

остается позади, так как сверхнапряжение мозга чревато огромной 

опасностью для жизни. Чтобы проиллюстрировать это, остановлюсь 

на удивительном случае такого рода, который может представлять 

интерес для ученых-психологов. 

Несколько лет тому назад, когда была разработана моя система 

беспроводной передачи энергии, я пришел к заключению, что для 

придания ей прочного инженерного обоснования должен разгадать 

тайны земного электричества. На первый взгляд, эта задача,  

казалось, требовала сверхчеловеческих способностей, но я набросился на 

ее решение с дерзостью неведения и провел несколько месяцев в 

напряженнейшей концентрации мысли, дойдя в итоге до  

отчетливого интуитивного ощущения, что нахожусь в состоянии полного  

изнеможения. После медленного возвращения к нормальному состоянию 

сознания я испытывал мучительно острую тягу к чему-то, не  

поддающемуся определению. Днем я работал как всегда, и это чувство, хотя 

и не исчезало, заявляло о себе намного меньше, но когда отходил ко 

сну, ночные чудовищно увеличенные видения заставляли  

нестерпимо страдать до тех пор, пока меня не осенило, что мои муки были 

вызваны снедающим меня желанием увидеть мать. Мысли о ней 

заставили меня критически пересмотреть прожитые годы, начиная 

с самых ранних впечатлений детства. Я всегда так явственно  

представлял ее в бесчисленных ситуациях и положениях, как это бывает 

в реальной жизни, а теперь меня обескуражило открытие, что я  

совсем не могу вызвать ее образ; исключение составляли лишь сцены 

незабываемого страдания. Была мрачная ночь, потоки дождя  

заливали землю, небо, казалось, разверзлось. Всем своим существом я  

чувствовал, что должно произойти что-то ужасное, и мой страх  

усиливался потому, что дом наш стоял отдельно от других; ближе всего к 

нему находились церковь и кладбище у подножия гряды холмов, 

кишевших волками. Старинные часы показывали полночь, когда моя 

мать вошла в комнату, обняла меня и сказала: «Пойди, поцелуй  

Даниэля!». Мой единственный брат, восемнадцатилетний юноша  

выдающихся интеллектуальных способностей, умер. Я прижался ртом к 

его холодным, как лед, губам, понимая лишь то, что наихудшее  

свершилось. Моя мать снова уложила меня в постель, укрыла одеялом, 

немного помолчала и со струящимися по лицу слезами сказала: 

«Господь дал мне одного сына в полночь и в полночь забрал  

другого». Это воспоминание было подобно оазису в пустыне,  

сохранившемуся в море забвения по странному капризу мозга. 

Память о минувшем возвращалась медленно, и после  

длившихся долгие недели размышлений я оказался в состоянии ясно  

представить себе события далекого прошлого и увидеть их в ярком свете, 

что приводило меня в изумление. Вспоминая всё больше и больше 

событий ушедших лет, я добрался до обзора американского периода. 

Тем временем страстное желание увидеть мать, с каждым днем  

становившееся всё более острым, доводило меня до отчаяния. Каждую 

ночь моя подушка намокала от слез, и не в силах вынести это я 

решил покончить с работой и поехать домой. 

Так и сделал, и пережив массу цеплявшихся одна за другую 

случайностей, оказался во Франции, в Париже, куда я бежал из  

Лондона, спасаясь от шума, поднятого вокруг меня в Англии. Я  

вынужден был на полуслове прервать одну из своих лекций, не дочитав 

последних доказательств, и уехал, и пока был занят  

утомительными приготовлениями, курьер вручил мне телеграмму от дяди,  

сановного служителя церкви, в которой говорилось: «Твоя мать умирает, 

поспеши, если хочешь застать ее живой». Я помчался на поезд, а 

потом сломя голову ехал долгие день и ночь на перекладных,  

спешно подготовленных моим дядей, по горным дорогам и, в конце  

концов, добрался, весь в ушибах, усталый до изнеможения, до постели 

матери. Она была в предсмертной агонии, но радость встречи со мной 

сотворила чудо временного улучшения состояния. Я больше не  

отходил от нее, пока мое собственное состояние не стало таким, что меня 

доставили в другое здание поблизости — немного отдохнуть.  

Оставшись один, лежа в постели, я раздумывал о том, что может  

случиться, если моя мать умрет. Возникнет ли возмущение в эфире? Смогу 

ли я обнаружить его? В то время мои восприятия были обострены 

до невероятной степени. Я слышал тиканье часов на расстоянии  

пятьдесят футов. Муха, садившаяся на стол в середине комнаты,  

производила в моем ухе глухой стук как от забивания свай, и я явственно 

слышал «топот» ее ног, когда она сновала по столу. Будучи  

опытным, умелым наблюдателем, я умел объективно записать все свои 

ощущения. Моя мать, являвшаяся гениальной женщиной редкого  

самообладания, с полным хладнокровием смотрела в лицо судьбе, и я 

был уверен, что при последнем вздохе она подумает обо мне. Если 

бы ее смерть произвела возмущение в пространстве, сложившиеся 

условия стали бы наилучшими для его обнаружения на расстоянии. 

Памятуя об огромном научном значении такого открытия, я  

отчаянно боролся со сном. Мои восприятия были обострены темнотой и 

тишиной ночи, и я пристально всматривался и прислушивался.  

Прошло пять или шесть часов, показавшихся вечностью, но знамения не 

было. Затем природа взяла свое, и я впал то ли в сон, то ли в  

забытье. Когда же пришел в себя, в ушах звучало неописуемо  

прекрасное пение, и я увидел белое плывущее облако, в середине которого 

находилась моя мать и, склонившись, смотрела на меня полными 

любви глазами; ее улыбающееся лицо излучало какое-то странное 

сияние, не похожее на обычный свет; вокруг нее были напоминающие 

серафимов фигуры. Завороженный, я смотрел, как видение медленно 

проплыло через всю комнату и исчезло из вида. В этот момент меня 

охватило чувство абсолютной уверенности, что моя мать только что 

умерла, и тут действительно прибежала плачущая горничная и  

принесла эту скорбную весть. Это сообщение повергло меня в ужасный 

шок, сотрясавший всё мое тело подобно землетрясению, и вдруг я 

осознал, что терзаюсь в жестоких муках... в своей нью-йоркской  

постели. Так я понял, что моя мать умерла годы назад, но я забыл об 

этом! Как могло самое дорогое из моих воспоминаний оказаться  

стертым в моем мозгу? Охваченный ужасом, я задавал себе этот вопрос, 

и горечь, боль и стыд переполняли меня. Мои страдания были  

реальными, хотя описанные события являлись не чем иным, как  

воображаемыми отражениями того, что произошло раньше. То, что я  

испытал, оказалось не пробуждением от сна, а восстановлением  

определенной области моего сознания. 

В то время когда произошли описываемые события, я  

пребывал в состоянии истерии, вызванной отчаянием от смерти матери, и 

склонялся к тому, чтобы поверить, что действительно имело место 

проявление психической энергии, посмертное послание от моей  

матери, но вскоре отказался от этой мысли, посчитав ее совершенно 

абсурдной. Каждая моя мысль, каждое мое действие постоянно  

убеждают меня, что я автоматический механизм, отвечающий на внешние 

раздражения, которые воздействуют на мои органы чувств, механизм, 

способный развиваться и проживающий бесконечное множество  

жизненных различных ситуаций от колыбели до могилы. 

Психические состояния и феномены, описанные мной,  

объясняются, несмотря ни на что, очень просто. По причине длительной 

концентрации на одном предмете определенные ткани моего мозга 

из-за недостаточного кровоснабжения и упражнения были  

парализованы и не могли больше реагировать должным образом на  

внешние воздействия. С переключением мыслей от моего основного 

объекта они постепенно ожили и восстановились до своего  

нормального состояния... Сильное желание увидеть мать было вызвано 

тем, что незадолго до моего погружения в состояние  

сосредоточенности я рассматривал сотканное ею художественное полотно, которое 

она дала мне за много лет до этого, когда я покидал дом, и  

пробудившее во мне нежные воспоминания. И услышал пение, потому что 

моя мать умерла утром в день Пасхи, когда шла утренняя месса, и в 

церкви неподалеку от нашего дома пел хор. Но мне трудно было 

найти источник внешнего впечатления, которое вызвало появление 

видения, пока я не вспомнил, что во время одного посещения  

Европы, находясь проездом в Баварии, в Мюнхене, среди множества  

полотен увидел картину Арнольда Бёклина — прославленного  

швейцарского живописца, изобразившего одно из времен года в виде группы 

аллегорических фигур на облаке. В своем творении художник был 

так удивительно искусен, что облако с фигурами, казалось,  

действительно плыло по воздуху, как будто ему помогала какая-то  

невидимая сила. Это произвело на меня глубокое впечатление, и это  

объясняет феномен. 

Многие из тех, кто твердо верит в сверхъестественные явления, 

вероятно, скажут, что я получил послание от матери, но поскольку я 

как грубый материалист «испорчен», то не способен к такого рода 

тонким восприятиям. Возможно, они правы, но я не отступлю ни на 

шаг от своей механистической теории жизни до тех пор, пока она не 

будет опровергнута. Прозаический урок, извлеченный мной из этого 

и подобных опасных, состоит в том, что мне следует остерегаться 

концентрации сознания и довольствоваться заурядными  

достижениями. 

Власть тащит массы в дебилизм за уши,

Штампуя МЁРТВЫМ ЗНАНИЕМ народ:

Закончил школу? – Идиот ПОСЛУШНЫЙ.

Закончил ВУЗ – ПОЛЕЗНЫЙ идиот.

Кто наглый автор? – Сумасшедший тоже,

Зато себе диагноз я поставил сам,

Борюсь в душе с официальной ложью –

И верю лишь СВОИМ – мозгам, глазам!

Власть тащит массы в дебилизм за уши,

Штампуя МЁРТВЫМ ЗНАНИЕМ народ:

Закончил школу? – Идиот ПОСЛУШНЫЙ.

Закончил ВУЗ – ПОЛЕЗНЫЙ идиот.

Кто наглый автор? – Сумасшедший тоже,

Зато себе диагноз я поставил сам,

Борюсь в душе с официальной ложью –

И верю лишь СВОИМ – мозгам, глазам!

Власть тащит массы в дебилизм за уши,

Штампуя МЁРТВЫМ ЗНАНИЕМ народ:

Закончил школу? – Идиот ПОСЛУШНЫЙ.

Закончил ВУЗ – ПОЛЕЗНЫЙ идиот.

Кто наглый автор? – Сумасшедший тоже,

Зато себе диагноз я поставил сам,

Борюсь в душе с официальной ложью –

И верю лишь СВОИМ – мозгам, глазам!

А.С.Шишков  Славянорусский  корнеслов Ключ к познанию силы языка О сокращении слов

Способность малым изменением отличать слова возвысила достоинство языка, но умножила труд писателей: ибо нужно уметь употреблять слова прилично слогу.

Сокращение слов иногда не переменяет значение, а часто переменяет, и немало. Ворона и вран, корова и крава, соловей и славий значат одно и то же. Но порох и прах, волость и власть., хоромы и храм означают в коренном смысле одинаковые, в частном же различные вещи. Ибо хотя порох и значит вообще пыль, прах, но все же это особого рода прах искусственный, возгорающийся, для стреляния из пушек и ружей. На многих иностранных языках оба праха (прах и порох} под одним словом разумеются: pulvis (лат.), pulver (нем.), polvere (итал.), poudre (франц.), вероятно, однокоренные с нашим пыль. (Сейчас они вернулись к нам пульверизаторами и пудрами. - Изд.)

Волость (несколько деревень и сел, одним начальником управляемых) и власть (воля, произвол, свобода делать то, что заблагорассудится), хотя в частном значении различаются, однако коренной смысл не престает быть один и тот же; ибо и волость (многих деревень вместе) говорит то же самое: моя власть, мое владение. Иногда благозвучие принуждает сокращать коренные буквы в ветвях этого слова: так обвластъ стала область. То же и в других ветвях: обладатель, обладать, а не обвладателъ, обвладатъ.

Некоторые слова, равно как полные, так и сокращенные, смысл не меняют, однако приличие слога требует их различать. В простом слоге скажем: он в деревне построил себе хоромы, в важном: он соорудил Богу великолепный храм. Весьма бы странно было сказать: у меня глава болит (вместо голова); но еще страннее было бы написать: Церковь о пяти головах (вместо главах). Также книгу разделяем на главы, а не головы.

Высокое длань сокращено из долонъ, происходящего от имени дол (впадина) или долина, по причине, что кисть руки сгибается и нижней стороной своею представляет подобие дола или долины. Просторечие, переставя начальные слоги, сделало из долонъ лодонъ или ладонь.

Разность одного и того же слова становится порой так велика, что кажется уже иною, не истекающей из единого источника мыслью. Каждое из слов, полное и сокращенное, пускает свои ветви. От голова происходят головка, головушка, головня, головешка, головоломный, головорез. Во всех этих словах голо нельзя сократить в гла: приличие не позволяет. У булавки головка, а на  церкви глава. Головной убор (принадлежащий голове) и главный убор (т. е. начальный, преимущественный).

Новейшие наши писатели, учители красноречия, хотят, чрез истребление в нашем языке всех важных слов и выражений, унизить его до единообразия французского, в котором нет различия между высокими и простыми словами, так что книжный их язык почти одинаков с разговорным. Это отнимает у французов всякую надежду читать на нем какое-нибудь важное эпическое творение. Хотят из русского величавого, выкидывая все высокие слова, сделать скудный французский, жалкого подлинника беднейший сколок. Намерение сколь безрассудное, столь и невозможное, соблазняемое тем ложным мнением, что на нем легче будет писать, словно как бы в сочинениях не ум должен располагать языком, но язык умом. Чрез то заграждают все источники созидавшего язык человеческого ума.

Рассмотрение в составе слов первоначальных частей, коими все наши понятия разнообразятся и делятся на тысячи разных видов, есть нужнейший, важнее, чем обыкновенная грамматика, ключ, отверзающий двери к познанию силы, свойств и правил языка.

Предлоги сокращением свом дают разнообразие словам.Так, например, хотя предлог пере и пре один и тот же, однако перейти через дорогу, но прейти путь жизни; переступить чрез порог, но преступить заповедь. Многие слова, особливо простые, отвергают предлог пре: перепрыгнуть, перекувыр-нутъся, перекинуть, переиначить, переулок, перевоз; а другие: превозносить, пребывание, преимущество, прелесть, пренебрежение отвергают предлог пере.

Равным образом и предлог воз-вое, сокращенный из имени высь, высота, нередко сокращается и сам, теряя гласную букву и следуя общему правилу: полный увеличивает важность слов, сокращенный уменьшает ее. В словах возстенал, возник, воскурился, возблистал, воспарил не может он сокращаться; в словах вспрыгнул, вскарабкался, вскочил, вздуло, вспучило не может быть полный.

Сии не разлучные с нашим языком свойства отличают его от многих других, в которых сокращения слов, а особливо предлогов, мало участвуют в их словосочинении. Желающему утвердиться в языке надлежит вникать в коренной его состав, дабы не делать его похожим на чужой и не смешивать в нем высоты с низостью, красоты с безобразием.

Француз, например, судя по своему языку о нашем, не почувствует различия между исходить и выходить; ибо он и то и другое назовет sortir, но русскому не чувствовать разности в выражениях изшел на брань и вышел из бани было бы не знать языка своего.

В сокращении, равно как и в растяжении слов, корень часто закрывается, и чрез то в слове затмевается первоначальная мысль. Например, в глаголе обещать, представляющего предлог об и никакого смысла в остальной части ещатъ, мы, примечая свойство сокращения слов, легко можем добраться, что он происходит от обвещать; оба глагола: полный обеещатъ и сокращенный обещать выражают в коренном смысле понятие о вещании, но в ветвенном или частном первый означает вещание, обносимое вокруг чего-нибудь (обвеститъ по городу, по всей округе); а второй, вещание, обнадеживающее кого в чем-либо, иначе дать слово. В глаголе сплю сокращение показывает, что он происходит от соплю (сопеть), поскольку одно из этих действий всегда или часто соединено бывает с другим.

Вовлекают нас в ложное мнение, будто бы язык не плод размышлений человеческих, но состоит только из пустых звуков, к которым люди, подобно безсловесным животным, чрез навык прилагают свои понятия; ибо таким именно образом и птицы, и звери разнообразят голос свой и разумеют одни других.

Изменения слов могут быть нам верными руководителями к открытию таинств родословия (словопроизводства). Возьмем, например, выражение щурить глаза и спросим: откуда происходит глагол щурить! Сокращение нам покажет первоначальную мысль. Буква щ есть сокращенное или слитное произношение сч. Итак, в сем слове видим мы предлог со или с (означающий всегда соединение, сближение двух вещей) и корень чур. Слово чур означает черту, предел. Посему щурить значит сочурять, т.е. сближать, соединять верхнюю и нижнюю ресницы с проходящей посредине очей чертою или пределом, который составился бы, когда б ресницы совершенно сомкнулись. Вот как человек глубоко умствовал и рассуждал при составлении слов!