Здравствуй, оружие

Люди с Грушевского" уже сейчас психологически не особо отличаются от "людей с Майдана", разве что сюжетами ночных кошмаров. Те же ранения, те же ампутации. Мы все теперь — Майдан. Вся страна находится в состоянии политравмы и ожидает окончания слабенького наркоза политической победы.

Об этом в статье для "Зеркала Недели" пишет Олег Покальчук, сообщает Цензор.НЕТ.

- Вот, все, - буднично сказал проводник, перейдя маленькую горную речушку по хлипкому деревянному мостику. - С этого мьеста уже сматри харашо, да?

Автомат сразу потяжелел килограмм на десять. Стал чертовски неудобным. Чем больше его мостил так и этак, пытаясь выглядеть бывалым, тем больше преследовало ощущение, что я несу большое бревно. Прямо как Ленин на субботнике. Я нервно хихикнул, проводник подозрительно покосился. Намедни я уже неловко передернул затвор так, что патрон перекосило в патроннике, и получил укоризненное цоканье языком. Что в переводе означало - строгий выговор.

Так в мою жизнь лет двадцать назад вошла война. Ощущение оружия в армии и оружия на войне - совершенно разное. В первом случае - это скучная противная железяка. Во втором - некий "чужой", предмет-киборг, который не просто живет своей жизнью. Он скажет тебе, когда отнять ее у другого.

Умение стрелять и умение убивать отличаются друг от друга, как умение целоваться от умения любить. И я даже не знаю, можно ли на практике умение убивать действительно назвать таковым. Потому что задача профессионала - дегуманизация.

Нужно превратить объект огневого контакта в не-человека, в просто-такую-цель. Потому что если ты живешь ощущением врага, постоянно помнишь о его присутствии, то начинаешь очень быстро выгорать изнутри. А если не живешь им, то через какое-то время задаешься вопросом: что, собственно, ты здесь делаешь? Сомневаешься, задумываешься, мечтаешь?

И тогда тебя убивают. Пули вообще любят романтиков. Это такой адский замкнутый круг. Чтобы выжить, нужно не думать. Точнее, думать приходится не головным мозгом, а спинным. Он четче, резче, яснее, но он превращает тебя в хитрую рептилию.

А когда долго не думаешь, твоя "внутренняя Монголия" довольно быстро превращается во внутреннее пепелище. И через много лет ты поймаешь себя на том, что по-прежнему старательно обходишь все жухлые кочки на любой лужайке, потому что это - первый признак мины. И сын неожиданно спросит тебя: "Папа, а почему ты все время оглядываешься?". И
со сном проблемы, и все то, что знает любой психотерапевт. Посттравматический синдром.

Война уже вошла в нашу жизнь, как бы политкорректно мы ее ни называли, боясь нечаянным заклинанием привлечь еще большую беду. Десятки, возможно, сотни убитых. В бою, умерших от ран, сожженных заживо… Полное осознание этих смертей еще придет к нам, оно будет очень болезненным. То, что мы переживаем сейчас, еще не боль, а шок. Он защищает психику, позволяя инстинктам и провидению оберегать наши глупые бренные тела. Все еще придет, и к этому нужно подготовиться.

Не имеет значения, сколько времени длилась эта наша война. Неделю, два месяца, три? Израильская была шестидневной, грузинская - четырехдневной. У нас, как и в каждой из этих стран, все еще может продолжиться, даже в минуту, когда вы читаете эти строки. Нужно принять тот жестокий факт, что для всех участников нашей войны психологически она не закончится никогда. Будет просто долгое перемирие. Если повезет, то длиной в жизнь.

Нужно понять, что люди, посмотревшие в глаза смерти, изменились навсегда, и это будет не лучшая их сторона. Это будет не Ремарк и не Хемингуэй. Советские фронтовики, бесстрашные орденоносцы, неприкаянные после войны, иногда становились столь же бесстрашными бандитами. Потому что все, чему они научились и за что их поощряли, - это умение убивать.

На войне я видел юного сапера, "ботана", приехавшего заработать на квартиру для своей престарелой мамы, ставшего еще более стеснительным и улыбчивым от знания своего дела. Видел бригаду бандитов, приехавшую из большого зарубежного города "проверить себя", и уехавших сильно задумчивыми. Видел командира партизан, который в затянувшееся перемирие решил съездить на помощь землякам - в его стране шла "большая война", с танками и артиллерией, уже давно срубившая в корень "зеленку", - растительность, к которой он привык. Вернулся в отряд, но слегка покачивая поседевшей головой.

У снайперов - вечно налитые кровью глаза. Все они пахли дымом, немытым телом, своим и чужим страхом, оружейным маслом, запекшейся кровью и горячим железом. Убитая лошадь почему-то вызывает меньше жалости, чем пасека, разбитая случайным снарядом. Медовые соты на траве с запахом гексогена или тротила, забрызганные чьей-то кровью, не позволят больше на рынке взять "на пробу". Ужас бывает физически плотным и осязаемым, как туман. Я видел его в доме, недавно оставленном беженцами, где пол усыпан битым стеклом и старыми письмами, а на приветливо застеленной кровати усталого бойца ждет под одеялом противотанковая мина.

Война ставит живых в один строй с мертвыми, с которыми приходится идти в ногу.

"Люди с Грушевского" уже сейчас психологически не особо отличаются от "людей с Майдана", разве что сюжетами ночных кошмаров. Те же ранения, те же ампутации. Мы все теперь - Майдан. Вся страна находится в состоянии политравмы и ожидает окончания слабенького наркоза политической победы.

Вы катили и таскали шины, передавали по цепочке булыжники, двигали лавки и сгребали в мешки снег, строгали палки, щербили о мостовую кухонные ножи - не имеет никакого значения, что было у вас в руках и как долго. Важно - что было у вас в голове. Решимость стоять до конца, близость смерти, естественный страх и адреналин его преодоления. Мы все были одним инструментом этой войны.

И как только у нас у всех появилась внутренняя готовность убивать (не важно - тем, что сейчас в руках или просто голыми руками) - ситуация дрогнула и изменилась. Это довольно мистические вещи, о которых психологу говорить вроде бы и негоже. И это довольно неприятные вещи, которые любым способом захочется вытеснить из сознания. Но, тем не менее, эту готовность в каком-то там тонком слое ощутили и мы, и противник, и мир. И поверили. Это вам не фольклором повстанческим пугать, это всерьез.

Мы так же вскоре поймем, что распевание военных песен в мирный период всегда имело совершенно иную цель, нежели повышение боевого духа. Это для снятия военного синдрома делалось. Такая народная психотерапия воинов, культура, метадоновый заменитель наркотика войны. Попоешь героическое, повспоминаешь, попереживаешь - и вроде уже получше становится. Дети, опять же, зачарованно глядя, подпевают.

Вот все это время мы и были как дети. Подпевали, не зная настоящей цены этим словам, но очень быстро выросли. Вряд ли в обозримом будущем возникнут литературные дискуссии о целесообразности смены национального гимна среди тех, кто видел, как люди умирали за него.

Мы все, так или иначе, взяли в руки оружие. Задача в том, чтобы понять - это не постылое бремя, от которого нужно как можно быстрее отделаться, и тогда будет нам евросчастье. С такими мыслями, кстати, мы уже отделывались от ядерного оружия, грезя при этом о безоблачном халявно-безопасном будущем так, что теперь вспомнить стыдно.

В итоге чуть от страны не отделались.

Приняв 16.07.1990 года Декларацию о государственном суверенитете Украины, мы потом как-то по-шулерски подменили в массовом сознании слово "суверенитет" словом "независимость". Площадь переименовали. И независимость Украины, которой мы совершенно незаслуженным образом стали гордиться и чваниться, потребовала за это законной платы. В виде войны за независимость.

Историческая справедливость совершенно хладнокровно проигнорировала шулерские попытки выдать войны за независимость прошлых веков за свои собственные. Дескать, это все было положено в некий астральный банк, за века набежала приличная рента, - в любой учебник посмотрите. Мы с нее и живем - все честно. Примерно так наши олигархи, согласно собственным представлениям о законности, объясняли на Западе законность происхождения своих денег.

Терпение украинской истории, над которой уже издевались все, кому не лень, тоже лопнуло, и она попросила народ ответить за свои гордые слова довольно простым действием - взять в руки оружие и перейти от славословий казачеству - в состояние казачества. От иконообразного поклонения портретам повстанцев - к восстанию против угнетателей. От слов о независимости - к ее осознанию, оплате кровью, и вооруженной защите.

Так вот, если вас терзают мысли о добре и гуманизме, о справедливости и миролюбии, о человечности и прощении, и вы считаете, что кто дурное помянет - тому глаз вон, посмотрите в пустые глазницы полуослепших майдановцев, прочитайте в этих глазах правильный ответ.

В романе Шарля де Костера "Тиль Уленшпигель" о борьбе Нидерландов за независимость, есть примечательный фрагмент. После гибели Клааса его вдова и сын поднимаются на выгоревший костер и берут немного пепла с места казни. И всякий раз перед ответственным шагом Тиль повторяет: "Пепел Клааса стучит в мое сердце".

Если у вас есть сомнения, пойдите к киевскому Дому профсоюзов. Там на этажах еще лежат сожженные заживо. Те, кто был ранен и не мог двигаться, ожидая медицинской помощи. Они погибли в адском огне, который отличался от гитлеровского крематория. В худшую сторону. Хотя бы потому, что пожарные, находившиеся в пяти минутах ходьбы, ехали туда два часа.

Трупы обычно сначала съеживаются, как от холода, а потом выгорают до неузнаваемости. Пепел отшелушивается слоями, крошится и смешивается с пожарищем…

Не бойтесь. Даже если вы снова услышите приторный запах горящей человеческой плоти и увидите черные человеческие тени, в последний раз мелькающие за стеной огня. Отдайте им солдатские почести тем оружием, которое у вас есть и должно быть всегда, - острой, точной, безжалостной памятью.

А если этот пепел не стучит вам в сердце, то у вас его просто нет.

Олег ПОКАЛЬЧУК, "Зеркало Недели. Украина" Источник: http://censor.net.ua/r272129