Exoptatus

Сами знаете кому посвящается...

Старик бежал, как еще никогда не бегал. Словно все свои 64 года копил силы на этот марафон. Суставы скрипели, отчаянно сопротивляясь желанию старика добраться до финиша, по телу растекались липкие капли пота. В районе паха вот-вот должен был зародиться неприятный зуд.
Старик бежал. Бежал и мимо проносились одинаковые заброшенные дома, пустые качели, на которых некому было больше кататься, высохшие под бесконечно палящим солнцем кустарники и, когда-то радовавшие глаз, цветы. Он летел сквозь душные коридоры одиноких автомобилей, спокойный взгляд фар которых устремлялся на юг. Он мчался, переставляя свои дряхлые худые ноги и усердно работая руками. В левой ладони он сжимал серый лоскут тонкой, блестящей материи.

Когда-то его звали Джорджем и он очень любил это имя. Он любил это имя не только потому что его отца, деда и прадеда так же звали Джорджами. Он любил свое имя, заключенное в нехитрые 6 символов, потому что надеялся когда-нибудь назвать так и своего сына. Он и думать не хотел, что может родиться дочь. Затем, когда за спиной осталась работа на Фабрике и последняя спиртовая вечеринка в честь ухода на заслуженный отдых, а ребенка жена так и не подарила, Джордж засунул свое имя так глубоко в собственную задницу, что достать без посторонней помощи его было бы очень проблематично. С тех пор он был просто стариком. Для себя, для окружающих, для гребаного солнца и стервятников, круживших у него над седой головой.

Старик бежал. Бежал подгоняя себя тем самым полузабытым именем, начинавшимся с буквы Д. Как Дом, Дерево или Девальвация (к радости, он не знал, что значит это слово). Пробегая мимо проржавевшего школьного автобуса, старик сказал себе: "Эй, Джордж!Эй ты, старая рухлядь, посмотри на эту гниющую банку на колесах! Посмотри на нее внимательно, Джордж. Это ведь ты! Ты одолеешь еще километр, быть может два. Но тебе конец, Джордж... Так не лучше ли присесть на серое, мягкое сиденье этой развалюхи и вздремнуть?" Он сказал себе это и тут же влепил своей правой рукой, на которой не доставало безымянного пальца, по измученному морщинами лицу. Мысли об отдыхе разлетелись тысячей осколков по сознанию, давно страдающему темными пятнами и неожиданными камбэками в прошлое.

Старик бежал. Он оставил позади город, некогда носивший сложное название. Лес Ветрас или... Скорее всего так, но поручиться он не мог. Впереди была пустыня, одинаковая пустыня с монотонными молчаливыми барханами и снующими туда-сюда скорпионами. Солнце отказывалось двигаться в сторону горизонта. Яркий диск в небе предательски слепил, сушил кожу, горло, сжимал стальным кулаком легкие. Последний глоток воды был сделан три часа назад. Впереди виднелся темный силуэт старой башни.

"Джордж, - вновь заговорил сам с собой старик, - ты проклятая упрямая скотина! Твое место на кладбище в трехстах милях к северу." Он повторял эти слова каждый час и они лучше любого, сейчас эфемерного, напитка бодрил, разливая по издающему скрежет и цоканье организму живительную энергию. "Ты-упря-ма-я-ска-ти-на" снова пронеслось в голове. Старик ухмыльнулся и (так ему показалось) побежал быстрее.

Когда старик обернулся, город уже скрылся за желтыми песками. Они словно улыбались. Нет, они точно улыбались и старик знал, что нет в этой дьявольском оскале и десятой доли дружелюбия. Но... Башня была близка. Он, кажется, мог различить каждый кирпич в ее округлых формах, мог указать пальцем на места, где древний строитель, наверняка, дал осечку или просто схалтурил. Он видел несуществующих охранников у входа и позолоченную ручку на двери, под которой красовалась большая замочная скважина. Он хотел отпустить на ее счет неприличную шутку, но решил приберечь ее на потом. А вот пески смеялись все громче.

Старик упал всего в двадцати метрах от башни, упал уже не на песок, на старинную брусчатку, с трепетом положенную тысячелетия назад. Он упал,споткнувшись о продолговатый зеленый камень, на котором теперь не хватало надписи "Привет, путник, споткнись об меня посильнее. Споткнись и грохнись на дорогу, как мешок с картошкой. Разбей себе локти, колени, сломай правую ногу и ребро. Любое, на выбор. Почувствуй, как по телу кроме пота бежит теплая кровь. Преврати свой нос в нечто бесформенное об вот (да-да, ты правильно угадал) этот булыжник. Расшибись. Отдохни. Сдохни." Старик лежал и плакал, не в силах пошевелить правой ногой. Бок раз за разом пронзала дикая боль, словно кто-то острой вилкой пытался наколоть Джорджа и отправить в свою большую, полную гнилых зубой, пасть. Старик плакал, издавал носом странные крякающие звуки и пил собственную кровь, хлеставшую, как гейзер из двух отверстий, через которые еще минуту назад он вдыхал приторно сладкий, сухой воздух пустыни. Он ревел, как ребенок, у которого забрали любимую тряпичную куклу. Он проклинал себя, поливал грязью все вокруг. В том числе "эту чертову, мать его, башню".

Затем, когда слезы закончились, а кровь запеклась, старик просто лежал и молчал. Он смотрел в небо, губы едва шевелились, а рука, так крепко сжимающая все это время кусок ткани разжалась. Легкий ветер подхватил этот лоскуток и понес в сторону башни, опустив его лишь у массивной деревянной двери. На, скорее всего, огрызке шелка было написано одно слово, выведенное с каким-то особым усердием - immortalitas.
Где-то, внутри темной старой башни звонко смеялись ангелы.