Поети спиваються, скурвлюються, вмирають, а вірші ВІЧНІ.

* * *

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы, 
и нас, как отпевал, отскрипывал хорал. 
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно 
в нем умирала ты и я в нем умирал.

«Постойте умирать!» — звучало в ржанье с луга, 
и протяжном вое псов и сосенной волшбе, 
но умирали мы навеки друг для друга, 
а это все равно что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,
и бегал еж ручной в усадебных грибах, 
и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный, 
кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою, 
а за моей спиной — все видела спина! — 
с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,
измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков, 
о подлости всех нас — предателей, врунов: 
ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев, 
и я тебя губил, как столько же врагов.

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,
насмешки над людьми горьки и солоны. 
Но кто же, как не мы, любимых превращает 
в таких, каких любить уже не в силах мы?

Какая же цена ораторскому жару, 
когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,
хотел я счастье дать всему земному шару, 
а дать его не смог — одной живой душе?!

Да, умирали мы, но что-то мне мешало 
уверовать в твое, в мое небытие. 
Любовь еще была. Любовь еще дышала 
на зеркальце в руках у слабых уст ее.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы 
и выдержку свою нам предлагал взаймы, 
В нем умирали мы, но были еще живы. 
Еще любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!) 
когда я разлюблю, когда и впрямь умру, 
то будет плоть моя, ехидничая втайне, 
«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,
внезапно я пойму, что голос плоти лжив, 
и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер. 
Когда-то я любил. Когда-то я был жив".