Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 29)

Любимая Лили,
ты, конечно, за прошедшее время слыхала, что приключилось со мной и моей головкой.  Я пишу "за прошедшее время", хотя минуло уж много лет. Раньше я просила тебя зайти ко мне, помочь мне, эту просьбу я повторяю во второй раз, да и в первый раз ты не откликнулась. Что я имею в виду под христианской любовью к ближнему, ты должно быть знаешь. Но я туманно выражаюсь , я хочу сказать только, что и любовь к ближнему не исключает возможности не оказывать её кому-то из претендентов, как мне, но я никак не могу представить себе такой трактовки с твоей стороны.  Не от избытка прошу тебя в крайнем случае, который наступил. Милая Лили, я знаю, ты великодушна, и то, как ты, пожалуй. слишком экстравагантно поступаешь в подобных ситуациях , чему я всегда удивлялась. Но вот уже семь лет минуло, а ты не поняла, сердце твоё не дрогнуло. Тот, кто ни умом ,ни сердцем не обижен, но обделён должен сердиться на себя самого ,заблудшего, а не на своих ближних. Я вовсе не готова ассистировать господину Г. Мы с ним слишком разные люди, так выяснилось, мы не сходимся во мнениях насчёт музыки, громкости звучания, да и репертуара, естественно, ибо в последнее время моя восприимчивость к шумам болезненно обострилась, и то терзает меня, что мы ни днём, ни ночью не можем уединиться, и ощущение времени стало мне не по силам.  Отрезки времени и прежде ранили меня, но теперь я стала ощущать собственное ничтожество перед временем. Мы пришли к совместному выводу, что по-разному относимся к содержанию кошек и собак: он не понимает, как можно ложиться в кровать, где побывала собака или моя мать. В любом случае, мы достигли весьма значительной гармонии. Мои предрассудки тебе ведомы, они -следствия моего воспитания и происхождения, но также -и обусловленной системы ценностей, я была легка в обхождении, поскольку привыкла было к опредёлённому тону, к жестам, к известным нежностям в собственном окружении, а грубости, с которой ранили мой мир, он и твоим был, хватило, чтоб наполовину сковать моё сознание. Наконец я, вопреки своей натуре перестала заниматься делами. Со мной стало невозможно иметь дело. Я стала чужой себе, мои болезненные потребности оказались невыразимы. Вот и таиландский посол, который предлагал мне разуться, да ты ведь знаешь эту старую историю... Я не разуваюсь. Никак не осознаю собственных предрассудков. Есть такие у меня. Скорее разденусь сама, до туфель. Когда припёчёт, прозвучит: брось всё своё в огонь, кроме туфель.

Вена, дата...

              
Любимая Лили,
между прочим, тебе это известно вопреки твоей плохой осведомлённость, ведь всё, что известно ,когда нрав дурён, расходитсяслухом. Ты сама в это не верила. Но несмотря на это, не пришла. Вот и снова мой день рожения. Прости, твой день рождения...

Любимая Лили,
сегодня я так далеко зашла, что не хочу Тебя больше видеть. Это никакое не желание, проистекающее из первого или последнего аффекта. В первые годы я уж отослала тебе много мучитеельных, обвинительных, вызывающих писем, которые, однако, все ,невзирая на вызывающий тон, напитаны моей симпатией, не то, что прежние наши взаимные послания послания, уснащённые нежными приветами, обьятиями, любезными пожеланиями. Я не обрамила размышлениями своё желание, я долго над нашими отношениями не размышляла, только замечаю, что нечто во мне упускает Тебя, не пестует Тебя, вообще больше не ищет Тебя. Едва ли могли господин Г. или господин В, по-моему, господин А из подлости было попытаться разлучить нас, да и как можно разлучиться посредством третьего или третьей? Обвинить того или другого было б легко, но вина постороннего наиграна, я такой не знаю, она слишком незначительна, в любом случае. Нет причин нашей разлуки кроме твоего глубокого желания, которому любой повод годится. Я же никакого повода тебе не дала, поэтому и теперь не даю. Ты навсегда осталась в моей памяти, Ты в прошлом когда мы были вместе, и там, в глубине моей памяти остался Твой юный образ, размолвка наша и мои мысли о ней не тронут памяти о Тебе.  Твой образ уже неуязвим. Он покоится во внутренем моём мавзолее, в ряду картин вымышленных образов, неколебимых и бессмертных фигур.
Вена, дата...
                                                                   Некая Неизвестная

Сегодня оставил Иван, ему надо было заскочить кое-куда, со мной пару рож, бандитов, уродцев, этих  gyereke`k*, а я вот что себе вымолила: воцарился в квартире кавардак, который Лине б и не приснился. Сначала они не ради еды разметелили слоёный пирог Лины, я же отовсюду убрала прочь ножи, вилки, ножницы и светильники. Я не знала, что моя квартира столь полна опасными предметами, кстати, дверь я оставила для Ивана притвореной. Я взвалила не себя ужасную ответственность, я что ни секунду видела опасности, непредвиденные, поразительные, ведь если бы с Ивановыми детьми стряслась хоть малая беда, то я не смогда б ему впредь показаться на глаза, детей ведь двое, они проворней, находчивее, упрямее меня. На счастье, Андраш не убежал на улицу, только вверх по лестнице, буря гремела у двери камерной певицы, которая не встаёт и не открывает, ведь она ,двухсоткилограммовая, лежит на кровати, позже я ей суну под дверь записку, с извинением, ведь соседка наверняка расстроилась, с таким-то ожиревшим сердцем. На мой зов Андраш приплёлся назад, но тут-то захлопнулась дверь, а я без ключа. Я молочу в дверь- Иван отворяет, Иван пришёл! вдвоём легче с обоими, Бела собрался, ждёт слова Ивана, выговор за размолотый пирог, но Андраш уже ухватил ручку с алмазной иглой проигрывателя и царапает пластинку. Ивану я счастливо бросаю: "Оставь его, ничего страшного, это всего лишь концерт ре-минор, я виновата!" Только светильник ,к которому было потянулся Андраш, я отбираю и прячу на верхнюю застеклённую полку. Я бегу в кухню, приношу бутылки кока-колы из холодильника: "Иван ,не мог бы ты откупорить, нет, вон лежит открывалка". Однако, с нею исчез Бела -и мы вынуждены гадать, где её спрятал, и мы играем: холодно, теплее, прохладней, горячо, жжёт! открывалка лежит под креслом-качалкой. Дети сегодня не желают кока-колы, Бела бросает свою бутылку в вазу с розами господина Копецки, предварительно вылив остаток в Иванов чай. Я говорю: "Ну, дети, угомонитесь на миг, мне надо поговорить с Иваном. Господи Боже, только на миг, прошу вас, успокойтесь!" Говорю с Иваном, который сообщает мне, что он всё же не поедет с детьми в Тироль, а, раньше условленного- на Мондзее, поскольку матушка его уже не жалает в Тироль. Мне нечего добавить, ведь Бела исследовательски пробрался на кухню, я стаскиваю его уже почти взобравшегося с ограды балкона, сдержавшись, говорю Беле: "Поди-ка сюда, пожалуйста, я для тебя шоколадку приготовила". Иван невозмутимо продолжает: "Вчера я не дозвонился. Я тебе это, пожалуй, сказал раньше". Итак, Иван желает на Мондзее, а я вне игры, я отзываюсь скороговоркой: "Вот и оказия мне, я отправлюсь на Вольфгангзее с Альтенвилями, я им уже дважды отказала, а в третий раз поеду, иначе они обидятся". Иван говорит: "Обязательно езжай, тебе надо хоть раз выбраться из Вены, не понимаю, почему ты всегда отказываешь, у тебя ведь довольно времени". "E`l jen!"** Бела с Андрашем в коридоре уже расыскали Малинины и мои туфли, они суют ножки внутрь, ходят в них шатаясь, Андраш с рёвом катается по полу, я подымаю его, сажу его себе на колени. Иван выдирает Белу из Малининых туфель, мы отбиваемся от детей, и высматриваем исчезнувший шоколад, он оставался нашим спасением. Андраш зажимает в ручке остаток плитки, притом пачкает мне блузу. Итак, они поедут на Мондзее ,а я наведаюсь к Альтенвилям. "Семимильные!"- вскрикивает Бела -и я уношусь прочь, сколь далеко? до самого Букстехуде? Но Иван, подай ему обувь, если он непременно желает ходить семимильными шагам, please, do call later, I have to speak you, письмо с приглашением в Венецию, письменный ответ, телеграмму с оплаченным ответом, я ещё ничего не отослал, это не так важно, мы могли б и позже как-нибудь... Иван с Белой ушли в ванную, Андраш болтает ногами и вначале хочет забраться ко мне, затем он внезапно целует меня в нос, я целую Андраша в нос, мы трём носы друг дружке, я бы хотела, чтоб это не прекращалось, чтоб Андраш не угомонился, как я , я бы хотела, чтоб ни Мондзее, ни Вольфгангзее не было, но слово не воробей, Андраш всё пуще атакует меня, а я крепко держу его, он должен быть моим, дети должны вполне стать моими. Иван входит ,он поправляет два стула, он молвит: "Прекрати уж, у нас нет времени, нам надо идти, вы снова распустились, это ужас!" Иван должен купить детям надувную лодку, пока не закрылись магазины. Я стою со всеми тремя в притолоке, Иван держит за руку Андраша, Бела уже топочет вниз по лестнице. До свидания, фрёйляйн! До свидания, замурзанные рожи! I`d call you later. До свидания!
Я отношу тарелки и стаканы на кухню, хожу туда-сюда  и не знаю, чем ещё мне заняться, я убираю пару крошек с ковра, Лина завтра его пропылесосит. Я больше не желаю Ивана без детей, я должна что-то сказать Ивану когда он позвонит, или я ему это скажу перед отъездом, я наконец всё же должна сказать ему. Но я лучше ничего не скажу ему. Я напишу ему из Ст.Вольфганга, через расстоянье, десять дней спустя, тогда и напишу, слов не жалея. Я отыщу правильные слова, забуду чёрную словесную магию, во всей наивной простоте перед ним, будто местная девица-хуторянка возлюбленому, будто королева, без стыда- своему избраннику. Я отпишу прошение о помиловании, как приговорённые, которым нечего надеяться на милость. 

Долго я не выбиралась из Вены, и прошлым летом- тоже, ведь Иван должен оставаться в городе. Я настаивала на том, что лучшее лето- в Вене и нет ничего глупее совместных поездок в провинцию, отпусков я тоже не переношу, Вольфгангзее мне претит, ведь вся Вена выбирается на Вольфгангзее, а если Малина уедет в Каринтию, останусь я одна в четырёх стенах, чтоб пару раз с Иваном съездить поплавать в Старом Дунае. Но этим летом и он больше не влечёт меня, лучше всего выбраться на Мондзее прочь из вымершей Вены, чтоб не толкаться среди туристов. Так лучше чем попусту потратить время. Иван завтра отвезёт меня на вокзал, ведь они уезжают только в полдень. Фрёйляйн Йеллинек пополудни забежит ненадолго, нам надо кое-что уладить.

Многоуважаемый герр Хартлебен,
благодарю Вас за письмо от 31-го мая!

Фрёйляйн Йеллинек ждёт, а я курю, ей придётся этот лист вынуть из каретки и бросить в корзину. Не могу ответить на письмо, датированное 31-м маем, число 31 вообще неупотребимо и не подлежит профанации. Кого воображает из себя этот господин из Мюнхена? как он смеет обращать моё внимание на 31-е мая ? что ему дела до моего 31-го мая? Я быстро шагаю по комнате, фрёйляйн Йеллинек не должна заметить, что я вот да и распла`чусь, пусть она откладывает да нумерует, пусть вообще не отвечает этому господину. Всем ответам своё время, время до лета, в ванной это мне снова удастся: я ,крайне напугана, в крайней спешке сегодня отпишу ещё одно горькое, умоляющее послание, но- именно сама. Фрёйляйн Йеллинек считает часы, а моё время всё вышло, мы взаимно желаем хорошего лета. Телефон звенит, всё же фрёйляйн Йеллинек пора уйти. Ещё раз :"Хорошего лета! Отличного отпуска! Лучшие пожелания от незнакомки господину доктору Краваня!"  Телефон надрывается.

- Я не заикаюсь, тебе кажется
- Но я ведь позачера сказал тебе
- Я не хочу, чтоб ты всегда поступал по-моему
- Это ,должно быть, недоразумения, я хочу сказать
- Мне ужасно жаль, последний вечер
- Нет, я только сказал, что мне жаль сегодня
- Я не нарочно, пример абсолютно неуместен
- Я определённо выразился, ты только
- И я не могу, у них сегодня нет времени
- Завтра я обязательно подброшу тебя
- Мне ужасно срочно надо, до завтра, в восемь!

________Примечания переводчика:_______________
* дети (венг.);
** идём! (венг.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы