Лео Перутц "Гостиница "У картечи", рассказ (отрывок 5)

     Каким-то одновременно аккуратным и нерешительным рывком он набросил плащ.
     - Заметьте,- добавил Хвастек затем,- ни один смертный не близок другому, запомните это! Даже лучшие приятели стоят, бывает, рядом на фоне одного ландшафта. А то, что вы зовёте дружбой, или любовью, или браком- не более чем судорожное, безнадёжное прилагание собственного портрета к чужому, втискивание себя в рамку. Подайте мне шарф, вольноопределяющийся- и пойдёмте-ка!
     Я с удивлением взглянул на фельдфебеля. Мне показалось, он слишком открылся, притом подпустил философии- но откуда? На него это было непохоже. Я привык слышать от него банальности, изредка- шутки, бывало- грубости. Я ещё раз внимательно осмотрел комнату в поиске книги, из которой фельдфебель мог бы вычитать умные цитаты. Но я снова увидел те же детективные романы и потешный календарь, в которых, ясно же, ничего подобного не сыскать.
    И так мы пошли прочь. О пистолете, к которому я намеревался было прицениться, запамятовали мы оба. Спускаясь по Нерудагассе, фельдфебель обрёл свой прежний, грубый тон. Хвастек нарассказывал мне кучу разных историй, анекдотцев из собственного жить, о воскресных послеполуденных развлечениях, о случившихся на танцах происшествиях- и всякий пример завершал он поучением: "Вот как надо, зарубите себе!" Я слушал его вполуха.Я всё ещё думал о той красивой девушке, ждал, что он и о ней наконец обмолвится. Напрасно я ждал. Он упомянул множество девушек, у которых он пользовался успехом, возможно, и она была среди тех- я же не знал, а ещё я пытался припомнить её фамилию, но и это мне, сколько я ни рылся в воспоминаниях, не удавалось. Но я твёрдо решил ,вернувшись домой, порыться в своих старых бумагах- в одной газетной вырезке она значилась среди прим студенческого бала.
     Вечером я попрощался с Хвастеком у отрытых дверей большого распивочного зала "Картечи". Я слышал шум и пение, и смех , видел Фриду Хошек, что уж сидела за столом высматривая фельдфебеля. Пионеры тесно сгрудились, как им полагалось- в "еврейском местечке" и пускали густые клубы табачного дыма из трубок. Музыканты играли "Далибор".
     - Вы не желаете зайти со мной?- спросил фельдфебель.
     - Нет. Сегодня- нет. Пойду спать: пожалуй, меня лихорадит.
     Действительно, весь день болела моя голова, меня что-то знобило. Накануне я испил было гнилой воды- и вот, испытывал симптомы тифа.
     - Лихорадка?- засмеялся фельдфебель.- Ага, в карантин! За неделю до перебазирования, это мне нравится. Нетранспортабелен, а? Давайте начистоту, вольноопределяющийся, я не полковой доктор, мне вы можете довериться, скажите, что не желаете перебираться в обезьяньи горы.
     Всё, что чешские солдаты не принимали за необходимое или правильное, они припечатывали словцом "обезьянье". Тирольские вершины казались им чрезмерными ,а потому- абсурдными, следовательно- "Обезьяньими", а сам Тироль- "Родиной обезьян".
     - Я с удовольствием отправлюсь в Тироль. Но я действительно болен.
     - Зайдёмте-ка, выпьем по "картечи", или по две. Лучшее средство от хвори. Конечно, если осилите.
     Я разозлился. С чего бы это я не выношу шнапса, который "шрапнельцы" величали "картечью", наравне с фельдфебелем?
     - Я по-прежнему пью "картечь" не хуже вас. Спорю на два гульдена, коль вам угодно, на десять гульденов...
     - Без заклада, бесспорно, -молвил Хвастек и потянул меня в распивочный.
     В "Картечи" было как всегда весело, музыканты наигрывали то городской фольклор, то опереточные шлягеры: "Рыбница, малышка" и "Я же только поцеловал её в плечо", а в антрактах собирали в общую тарелку кройцеры и алтыны (в тексте "шестерики", т.е. шести кро(е)йцеровые монеты- прим.перев.) в общую тарелку. Солдаты были тут в "дедовском" настроении: батальонный горнист фельдъегерей расхаживал от стола к столу и пил на посошок прощаясь с чешской родиной; некие посетители слагали в рифму дразнилку о тирольском военном городке отмечая "девушек, которые годятся..." в пику всему "остальному, что тут- ерунда..."; иные ради пущей ревности дразнили своих девиц достоинствами и доступностью триентинок; один завсегдатай допытывался у прочих, имеется ли в Тироле "свиное" с соленьями и "пиво впридачу", а если нет, то зарекался дезертировать. Фельдфебель как всегда резался в карты ,играл на скрипке, шутил над музыкантами, а меж делом пропускал одну "шрапнель" за другой- и мне ничего не оставалось, как только поспевать за ним. Ревность к той девушке подстёгивала меня, не позволяла уступить Хвастеку.
     Мои товарищи-одногодки проходили по залу и ,увидев меня, покачивали головами: вольноопределяющимся строго возбранялось сношаться с фельдфебелями иначе как по службе, а тут я сидел с Хвастеком за одним столом и сообща напивался. Но меня их укоризна не трогала...ах, что... думалось мне... пусть напишут рапорт- я скажу, что Хвастек- мой дядя по отцовской линии или -брат тёти.
     По мере того, как я напивался, лихорадка и озноб крепчали. Но я противился им, я ждал, что фельдфебель наконец заведёт разговор о девушке, чей образ я увидел в его комнате. А Хвастек был неразговорчив и о незнакомке не проронил ни слова. Но я всё-таки оставался. Мне припомнились слова той песенки, что в детстве пела мне наша кухарка:

           Я не пойду домой, домой:
           меня там поколотят.

     И я мурлыкал под нос припев чтобы убедить себя в правильном решении.
     Уже было около часа. Музыканты собрали свои инструменты и удалились из распивочного зала. И посетители, рассчитываясь, уходили один за другим. Шнапс ударил мне в голову. Усталость навалилась на меня, мне стало плохо, я сжал болящую голову руками и тупо уставился в пустеющий зал.
     Вдруг, испугавшись, я схватил за руку фельдфебеля, по-прежнему сидевшего рядом и молча смотревшего в свой бокал.
     Сквозь табачный чад, сквозь пивной и винный перегар я заметил большой и неуклюжий рой, который крался к нам из угла. Казалось, громадные, отвратительные насекомые с чёрными головками и сухими ,длинными ножками потянулись к нашему столу. Они таращились на нас немигающими зелёными глазами и подползали к нам всё ближе и ближе. Я завопил от ужаса и отвращения и сжал руку фельдфебеля. Но тот не утратил спокойствия, я слышал плавно доносящийся издалека его голос:
     "Ништа! Спите себе. Это мои воспоминания. Не бойтесь! Это касается только меня. Минувшие дни".
     Но ЭТО УЖЕ были не воспоминания, не "минувшие дни", не насекомые: то были пионеры, "жестяные мухи" в форменных чёрных кепи - наконец я узнал их. Пионеры, которые увидели Хвастека без подмоги- и теперь молча, задиристо и преисполнены гневом  крались к нему.
     Вскочив со стула, я зажал в руке полный пивной бокал.
     - Вот, они идут,- услышал я собственный голос.- Внимание, теперь решится всё.
     Больше я ничего не видел, ничего не слышал, не знаю, что произошло после: усталость, шнапс и сонливость побороли меня- и моя голова упала на столешницу.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы