Камень в зеркало! Уходи.

Забирай, как пожитки, улыбку!

У тебя без меня впереди –

блеск евангельски-синих глаз.

Сердце – в перекись. На груди

заживает каденция скрипки.

Освежу-ка мозгов бигуди –

накручу их на пиво и джаз.

          Все тогда набросились на языки,  как  недавно обретшие  дар  речи на санскрит,  --  будто речь шла о жизни и смерти. С утра, до начала занятий в школе,  зубрили  французские неправильные  глаголы  из брошюр  Клода  Оже, продававшихся перед  войной  на улице Князя Михаила, 19, в книжном магазине "Анри Субр", где было представительство фирмы "Аметт". Вечером в затемненных комнатах изучали английское  правописание  по красным  учебникам  Берлина. Немецкие  падежи  учили в  школе по желтым шмауссовским изданиям. Ночью же, тайком, запоминали русские слова из старых предвоенных  эмигрантских газет, которые выписывали  во  множестве жившие в Белграде беглецы из России. 

          Эти уроки  военного  времени были  дешевы,  но небезопасны,  потому   что ни преподавать,  ни учить английский и русский язык во время немецкой оккупации не разрешалось. Афанасий и его товарищи учили их тайком друг от друга, порой у одних и тех же преподавателей. В течение нескольких лет никто  из них  не произнес  на  этих языках ни единого слова: все притворялись, что на них не говорят и не понимают. И только после  войны открылось,  подобно  тому как вдруг  становится явным нечто постыдное, что, оказывается, все их поколение, в сущности, говорит по-английски, и по-русски,  и по-французски.  Когда  же вскоре   эти   языки стали  снова  забывать, их  забывали демонстративно, ностальгически вздыхая о тех временах, когда  их тайно  учили.

          Французский преподавали толстые швейцарки -- "сербские вдовы", -- посылавшие в конвертах ученикам в качестве новогодних поздравлений отпечатки своих накрашенных губ.

          На  уроки русского  языка потихоньку бегали к бывшим белым офицерам, к эмигрантам с Украины. У них были красивые жены, они держали собак  и носили жесткие  усы.  На стенах  у них висели, как огромные летучие мыши, бурки со специально вделанной рамой над плечами, чтобы рука с саблей  могла  свободно двигаться  --  их рука,  теперь  этой сабли лишенная. Такие учителя обычно любили петь под балалайку, успевая глотнуть водки между  двумя словами  так стремительно,  что на песне это вообще не отражалось. Но ни Афанасий, ни его товарищи музыкой не интересовались -- она им мешала разбирать слова,  и  они торопились вернуться к занятиям языком, что их уже само по себе опьяняло.

          --  Слова на  людях растут, как волосы, -- любил ему повторять учитель русского языка. -- Слова, как и волосы, могут быть черными или каштановыми и даже втайне рыжими -- красными. Но рано или поздно они побелеют, как  волосы у  меня  и у моих ровесников. Со словами можно делать что хочешь, но и они с тобой поступают как хотят...

          Жена русского эмигранта, который  так  говорил, сохраняла  в  шелковом чулке  пряди  волос, которые успела остричь с тех пор, как уехала из России. Отрезав очередную прядь, она завязывала на чулке узелок.  Так  она измеряла время. Со дня отъезда она не смотрела в календарь и обычно не имела понятия, ни какое сегодня число, ни какой день недели.

          Однажды,  придя на урок, он застал ее дома одну. По-сербски она вообще не говорила. Глядя на  него  своими прекрасными  глазами,  она покусывала пуговку на платье и посвистывала в нее.

         --  Как странно,  что  ты и  твои  ровесники учите столько языков, -- сказала она ему по-русски, -- и охота тебе утруждать себя? Точно  всю  жизнь без  куска  хлеба сидеть собираешься. Все вы, наверное, очень одиноки, вот и хотите состарить свою память. Только память у  нас не  круглая,  в крайнем случае это круг  с  большими зазорами. Ваша память не вся одного возраста. Вы надеетесь, что знание языков свяжет вас со всем миром.  Но людей  связывает  вовсе не знание  языков;  вы их будете дважды учить всуе и дважды забывать, как Адам. Чтобы понять друг друга, надо друг с другом переспать. -- И  она предложила преподать ему урок русского языка по-своему. 

          "Так вот где зарыта собака", -- подумал  он.  Она подошла  к  нему совсем близко и молча, глядя ему в глаза зелеными очами, обвила его шею своими косами. Она затягивала косы узлом  все туже  и туже у него на затылке, пока их губы не соприкоснулись. Прижимая его губы к своим, она заставляла его повторять одно и то же русское слово. Такой у нее был немой контактный способ изучения  иностранных языков.  Потом  она подтолкнула  его  к кровати и уселась на него верхом. Так он впервые узнал, как это делается по-русски. Было непонятно, но прекрасно. На улице шел снег, словно небо засыпало землю беззвучными белыми  словами, и  все  происходило так,  словно  и она опускалась на него вместе со снегом с бескрайней вышины, все время в одном и том же направлении, ни на секунду не отрываясь, как снег или слово, которые не могут вернуться обратно на небо, в чистоту.

          -- Вот видишь, -- сказала она ему потом, втягивая в себя воздух сквозь распущенные волосы,  --  для того, чтобы понять друг друга, язык вообще не нужен, вполне достаточно переспать.  Но заметь:  после  блуда первый  день живется  хорошо,  а потом  с  каждым днем все хуже и хуже, пока наконец не очнешься и не станешь таким же, как все прочие достойные граждане.

Моё тело шестнадцати лет

плюс на минус меняет легко!

Из меню сексуальных диет

выбираю «Оргазмы Клико».

Запускаю хронометр дней

в направлении, равном нулю!

Сердца маятник промеж грудей

настучал телеграмму: «Люблю».

В кабинеты дотошных мозгов

дозвонилась гражданочка Страсть.

– Вы по поводу старых долгов?   

– Нет. Я совесть пытаюсь украсть.

...Вейте, ветры фаллических строф!

Трепещите, вагины небес!

Среди сотен её катастроф

Он – единственный праведный бес.

Развязались узлы на словах.

Скоро фразы безвольно спадут

на асфальт.

Я останусь нагая

в прохудившихся снах.

Не согреться. Пройдусь. Сквозь четверг,

по извилистым смыслам дорог,

на тот свет.

Жаль, погода плохая –

в небе сгнил фейерверк.

Черти палят костры. Вдалеке

виден горб непрожитого дня.

Я сажусь

на попутку. Хромая,

она тащит меня.

Где же ты? На твой свет 

без ключей,

без отмычек во рту и глазах

приплелась…

– Ты меня не узнаешь: 

   ничей, 

я рассыпался в прах.

№2.  КЛАД

Жизнь не клеилась. Липкая, дурно пахнущая субстанция с надписью «Момент» на упаковке, оказалась просроченной.

Когда-то давно предприимчивый торговец продал мне её со словами: «Ни о чём не заботься. Склеит всё, что пожелаешь». Я вспомнила об этом вчера. Сегодня, отыскав металлический тубус на дне коробки с медикаментами, выдавила янтарный ручеёк жижи на сколотую грань жизни, соединила её с другим осколком и, крепко сжав пальцами оба фрагмента, отсчитала 30 секунд. Затем, не разжимая ладони,  ещё 40 – для гарантии. «Пожизненной гарантии», как было сказано в инструкции к употреблению. Итого минута десять. Минута десять, чтобы склеить миллион минут беспорядочных действий?.. Бред!

Я бросила черепки на пол и подошла к окну. Вид открывался неказистый: прогнившие спины заводских складов, победоносный фаллос трубы, испускающей дух во славу смрадного воскресенья, обугленные костяшки древесных крон – по-ноябрьски анорексичных останков пышных, изумрудных телес, и небо – безжизненно-серый колпак-душегуб над головами редких прохожих.

– Прогуляться что ли… – вздох обречённости вырвался наружу.

Я повернулась лицом к зеркалу. Зрачки сузились, проваливаясь в темноту чьих-то, затуманенных расстоянием, глаз.

– Ах да! – внезапное смущение заставило говорить тихо, почти шёпотом. – Тебе, мой читатель, вряд ли знакомы приметы нашей местности...

Что-то огромное пролетело за окном – сверху вниз. Подавив любопытство, я продолжила:

– Здесь… только поцелуй синеглазого незнакомца может спасти женщину от нечаянного самоубийства. Здесь 547 уличных погребов, в каждом из которых хранится клад, и лишь раз в году появляется ключник: заговорив с первым встречным, он отдаёт ему ржавую связку с просьбой использовать один, самый приглянувшийся ключик… А ещё, – взгляд из темноты напомнил кое о чём, – здесь, на улице Заблудшей стопы, можно встретить говорящую собаку и, если с тобой бутылочка портвейна, обсудить с ней правила следующей…

Читатель моргнул – тоннель, в котором наши взгляды пересекались, закрылся. Зазеркалье вновь нарисовало мой портрет. Ожесточённо, миллионом фаз в секунду дублируя каждое движение, оно продолжило цитировать мою жизнь. Мою – за неимением своей собственной.

Я сняла свитер: его удручающий синий цвет не оставлял выбора.

– Сегодня кто-то должен заметить меня, иначе…

Хлопчатобумажный сарафан всех оттенков пламени властно обернул моё тело. Босоножки цвета раскалённых углей впились в холодные ступни.

– Правда, так гораздо теплей? – хихикнул внутренний голос. – Теперь можно выйти и побродить в своё удовольствие!

Я кивнула – то была правда.

Лифт работал, но перебрать шесть лестничных пролётов пешком – с игривым скок-поскоком, звонким цоканьем каблуков и бряцаньем часов в нагрудном кармашке – казалось по-летнему приятно. На первом этаже у кабинки консьержа стоял сосед, завёрнутый в слоёный кокон тёплых одежд. Он посмотрел сквозь меня тоскливым взглядом и не поздоровался.

Я вышла из подъезда – безлюдный двор оглушил тишиной. Редкие снежинки кружились в воздухе, избегая земли, меня, таяния и исчезновения, возвращаясь в головокружительные лабиринты небесных далей. Мир, обесцвеченный до неузнавания, походил на мраморный торт с кофейными разводами. Я пожирала его взглядом – неуёмный аппетит к жизни, словно медведь-шатун, выбрался из своего лежбища. Капсула бытия вдруг представилась гигантской столовой. «Столовая, в которой поют ангелы», – решила я.

Секунду спустя звуковые предчувствия оправдались. Тишина – словно переполненный пакет молока – лопнула, и из моей ладони полилась музыка. Пространство слегка исказилось. «Эти волны разнесут мир вдребезги», – думала я, приближая чьё-то «Алло!» к своему уху.

Мужской голос выплюнул приветствие. Я вспомнила про черепки, брошенные на пол. «На одном из тех осколков, должно быть, запечатлён его профиль – профиль звонящего мне человека…»

Голос требовательно сообщил:

– Вторая неделя на исходе. Хотелось бы получить от тебя письмецо...

– Льстит твоё нетерпение, – протянула я, соображая, что бы выдумать дальше. – Мм… Идеи есть!.. Правда, их нужно оформить. Тебе ведь не к спеху?

– Нет.

– Тогда жди.

Ноги вынесли меня за угол (внутренний голос распоряжался ими по своему усмотрению) и потащили в сторону мусорных баков. «Мерзкое безмыслие! – скрежетала я внутри себя. – «Идеи есть, идеи есть!..» Идеи-то есть. Мыслей нет!»

 Моё приближение к мусорной свалке становилось неизбежностью. У длинной вереницы мерзопакостных контейнеров суетился бомж – единственное человекообразное существо в пустынной округе. Очередным погружением в пучину неразобранных отходов он потревожил животных, конкурировавших с ним в поисках удобоваримого продукта. Хвостатые взвились в воздух, взорвав его децибелами, словно гранатами.

– Бестии! – понеслось вдогонку прыснувшим врассыпную котам.

Я подошла совсем близко – плесневелый тип в фетровой шляпе обернулся. Одно его око было полностью занавешено бельмом, другое функционировало небезупречно: оно уставилось мимо меня.

– Каков нынче курс? – спросил он резким, скрипящим голосом.

Я вздрогнула. Хозяин помойки переспросил:

– Доллар сегодня почём?

Недоумению не осталось границ. Я сделала шаг назад – на всякий случай.

– Вы хотите купить или продать? – вкрадчивый голос едва принадлежал мне.

– Обменять!

– На что, если не секрет?

– На это…

Он протянул ладонь – в ней лежало несколько черепков, похожих на те, что валялись на полу моей спальни.

– Откуда они у вас?

Мужчина ухмыльнулся.

– Здесь много интересного можно найти, если покопаться. Взять хотя бы пыль «В глаза». Незаменимая вещь! Или Глазок ревности. Правда, чудо? У меня таких вещей целая коллекция наберётся. Выгодно продать бы!

Он говорил что-то ещё, но я уже не слышала. Меня занимала одна-единственная возможность: «Есть или нет? Есть… или нет?»

– Вы находили клей?! – надежда вспыхнула и тут же, усомнившись в самой себе, угасла. – Клей… которым можно было… бы…

Бродяга сочувственно посмотрел куда-то вдаль. Понятно. Прямо на меня.

Дыхнул ветер. Неприятный запах достиг критерия, по которому совокупность ароматных ферментов величают зловонием: кисло-сладкий смрад принялся щипать глаза.

– Ну и ну! – скривившись и отбежав от мусорной пасти на несколько метров, воскликнула я.

Мужичок озарился тихой, отрешённой улыбкой. Он достал из кармана небольшой свёрток и раскрыл его. 

На матерчатой подстилке лежала связка ключей.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Продолжение следует...

Когда я мертва, не тревожьте мой сон –

пульс выстрелит в спину.

Стареющей плоти убогий фасон

испортит картину

статистики мистиков – бледной динамики душ.

Здесь в погребе сыро. Примите-ка огненный душ! 

    ***

                             Приснились сыну моему

                             Две стоечки с колбас.

                             Отец сказал: «Ого! Сынок

                             Наш будет ловелас!»

                             Приснились крошке дрындюли

                             И лапотапотяк.

                             Отец – восторг: «Еду неси!

                             Растёт бесстрашный хряк!» 

Пора сказать, но я молчу,               |        Несу еду. Отрава в ней.

Укрыв пелёнкой срам.                     |       «Пускай накормит сам…» 

В семье породистых свиней           |        В семье породистых свиней

Растёт...  гиппопотам.                      |        Издох  гиппопотам. 

В преддверии Нового Года всегда появляется особое настроение – хочется начать что-нибудь новое. Если не жизнь, то хотя бы серию рассказов :))

Подозреваю, это будут странные рассказы, объединённые темой "недоумения

после прочтения". 

А посему так их и назову: "СТРАННЫЕ РАССКАЗЫ". 

   №1.  ЗНАК

   – Сегодня не мой день, – стараюсь говорить как можно тише, приблизив губы к микрофонной лунке мобильного телефона. – На меня... насрал голубь!!

Вышло негодующе. Несколько человек, стоявших поблизости, обернулись и метнули хищные взгляды в мою сторону.

Зрелища захотели? Х-ха! Все улики птичьего святотатства были тщательно стёрты минуту назад – теперь я стою в незапятнанно-чёрном пальто, гордо запрокинув голову.

– По-моему, это к деньгам, – утешает голос из телефонной трубки. – Кто-то составлял завещание в твою пользу? Нет? Значит премия. Или грант – на исследование психической активности высшего млекопитающего в ситуации ниже его достоинства.

Дальше речь не разобрать: из динамика вырывается музыка – аки дикая лошадь из ненавистной узды. Через несколько секунд собеседнику удаётся её усмирить.

– Прости, я работаю... Но ты не ответила на вопрос, – слышу после короткого молчания, – как всё произошло?

–  Прямо у входа в метро. Нечто серое взвилось в воздух, испустив молочно белую диагональ вслед за коричневым тетраэдром.

– Это знак! – голос смеётся. – Точно знак! Почему бы тебе не сыграть в лотерею?

– Издеваешься, – сержусь, и клавиша сброса нажимается сама собой.

Поезд подан на станцию. Я усаживаюсь в самом центре длинного сиденья с коричневой обивкой. Рядом плюхается холёный представитель расы женоподобных мужчин. Смотрит на меня.

– Скверный инцидент, – наконец произносит он, шевеля тонкими дужками губ. – Простите, но я всё слышал.

«Простить его?» Молчу.

– С другой стороны, это гораздо лучше, чем… кхм… чем если бы кто-то из людей сделал то же самое… В переносном смысле, разумеется, – торопится добавить он.

Небольшая фермата, во время которой змеиные глазки бегают по моему лицу.

– Хорошее начало для знакомства, – отзываюсь на удивление дружелюбно. – Меня зовут... Нейтири.

Протягиваю руку. Двоякий жест... Ага, всё-таки рукопожатие – потное скольжение по моей ладони, лёгкий нажим и интенсивное потряхивание вверх-вниз. Его зовут Киборг Виталий.

«Отлично! – думаю про себя. – Чувство юмора подтопит глетчер общественно-этических норм».

– Вы самая красивая женщина, которую я сегодня видел.

Каждый слог отполирован до блеска. Ну что на такое ответишь?

– Значит, в своей постели вы просыпаетесь не один, – смеюсь.

Он выдерживает паузу, затем продолжает:

– По утрам предпочитаю глядеть наощупь. По сторонам смотрю ближе к вечеру.

Странная реплика. Хотя кто из нас не упаковывал совершенно конкретные мысли в туманные формулировки?

Монитор, привинченный к потолку вагона, показывает время. Я сверяю часы.

– Сейчас десять двадцать восемь утра. Вы изменили себе! – отвечаю почти машинально, мыслями находясь в ближайшем будущем.

Одиннадцать. На мне нет ничего, кроме обуви. Огромный хобот вариообъектива заслоняет лицо мужчины, пожирающего мою плоть сквозь линзы и серебристую плеву просветляющего слоя. Обласканная лучами рисующего света, я изо всех сил изображаю страсть. Мужчина недоволен – страсть у меня выходит ни к чёрту...

Голос перебивает мои мысли. Виталий говорит. Торжественно, с расстановкой:

– Я бы попытался... наощупь... Но ваша верхняя одежда, пусть даже без видимых следов экскрементов, будет неприятно щекотать подушечки моих пальцев.

Пристальный взгляд с пляшущим чёртиком внутри. Смотрит не отводя глаз. Ещё и ещё. Дурацкая бесконечность!

«Это знак», – вдруг вспоминаю слова, услышанные по телефону. «Это к деньгам», – добавляю про себя.

– Пятьсот, – говорю.

– ?

– Пять сотен. Сейчас. И я исполню… твоё желание.

Не знаю, что на меня нашло. До сих пор не знаю.

Виталий лезет в карман. Он невозмутим. Быть может, он привык платить за всё и всегда? За улыбку кассира в супермаркете, за диагноз врача в онкодиспансере, за «доброе утро» каждый божий рассвет, вот уже пятнадцать лет подряд…

Пять смятых бумажек оказываются у меня в руке.

«Так просто?!»

Я встаю. В вагоне кроме нас всего два человека. Оба сидят, уставившись в газету. От неуравновешенной девушки и похотливого самца их отделяют приблизительно восемь метров неказистого пространства.

Я в наглухо застёгнутом пальто, оканчивающемся в районе коленной чашечки. Ниже эстафету сокрытия плоти перенимают чёрные кожаные ботфорты на высоком каблуке. В них я чувствую себя настоящей Тринити. К тому же, это принципиально важная деталь того образа, который мне придётся изобразить ровно через полчаса в фотостудии. Что ж, есть время порепетировать.

Расстёгиваю верхнюю пуговицу. Их всего пять – больших, глянцевых, чёрных. Виталий улыбается – он ещё не понял.

Вторая пуговица. Начинает просматриваться зона декольте. Она полностью обнажена, но подозрения не вызывает. Третья пуговица. Виталий бледнеет – что-то заметил. Его глаза бегают справа налево, слева направо. Возможно, он воскрешает в памяти набившие оскомину модные женские наряды и не может найти соответствия. Быть может, он прокручивает в уме сюжеты всех когда-либо увиденных порнофильмов и понимает, что режиссёры упустили важную съёмочную локацию – вагон метрополитена.

Четвёртая и пятая расстёгиваются почти одновременно. Пальто распахивает фалды – Виталий судорожно оглядывается по сторонам, вдавливаясь в сиденье. Его руки производят странные жесты.

Я поднимаю ногу, сгибаю её в коленном суставе и ставлю носок в опасной близости с его промежностью.

– Ты… ты что делаешь?! – шепчет он.

Его шёпот похож на шипение змеи.

– Исполняю желание, – отчётливо произношу я. – Безотлагательно. Новый Год на носу. Хотел наощупь?

Мне почти не холодно. В любом случае, это будет продолжаться не дольше десяти секунд.

Поезд тормозит. Сейчас войдут люди. Я, может быть, вынырну из вагона, а может, доеду до нужной мне станции. Плевать на этого ублюдка. Он, делает вид, что не имеет ко мне никакого отношения. 

– Ну что, не умерла от стыда? – слышу в динамике своего мобильного несколько часов спустя.

– Уже похоронили.

– Везёшь фотографии?

– Да.

Молчание.

– Скажи, почему бы тебе не фотографировать меня голую? Почему это должен делать незнакомый мужчина?

– Он профессионал.

Треск. Через мгновение связь восстанавливается.

– Знаешь, я  выиграла в лотерее.

– Что-что?

– Голубь принёс мне удачу.

– Голубь…Ах да! Голубь! – рассеянность сменяется задорной бесшабашностью.

– Го-о-лубь, – смех пробирается на поверхность. – Ну и почём нынче грамм птичьего помёта?

Кофе эспрессо. Сыра кукиш.

Водки бы мне, да с закуской!

Ты о Париже взахлёб говоришь,

Я же с фамилией русской.

Ранний сентябрь щиплет соски,

Ветром за пазухой шаря.

Водки, скорей! Вопиет от тоски

Выпуклость двух полушарий.

Лобных извилин серый паштет

Сбрызнут душевным покоем.

Встреча бессмысленна. Искорки нет.

Водкою лечат такое!

Водки нет тоже? Эка беда!

Я поднимаюсь со стула:

­– Что говоришь?

– …

– Ни за что! Никогда!

Я для тебя… утонула.