Что есть чудо? На первый взгляд, вопрос странный и нелепый. Каждый из нас обладает известной долей воображения, чтобы представить себе нечто необыкновенное, не поддающееся рациональному объяснению. Куст, горящий ярким пламенем, при этом не сгорая, мгновенное исцеление слепого или паралитика, таинственное превращение яростного жёноненавистника в женщину… Какими возможностями, какой властью, какой волей и мудростью следует обладать для того, чтобы повелительным голосом уверенно произнести: «Встань и иди!»?

    Николай Изюмский никогда не жаловался на отсутствие воображения. Впрочем, как и многих других, более или менее полезных, качеств. Природа щедро наградила его красотой и стройностью, выносливостью и трудолюбием, силой воли и аналитическим умом. Казалось бы, что с такими качествами сам бог велел достигать высот в различных сферах человеческого бытия – в науке, культуре, карьере. Даже школьные учителя, словно предугадывая неминуемое превращение юного Коли в гения или, по меньшей мере, ректора солидного вуза, всячески поощряли его начинания. Наверное, так бы оно и случилось, если бы природа, словно насмехаясь, не наделила его чувствительностью, воображением, мечтательностью и честностью. Согласитесь, что эти черты не позволительны для человека, которому предстоит «сделать карьеру».

   Поступая в университет, он искренне верил, что люди науки все без исключения честны и дружны. Защищая дипломную работу, он верил в понимание и радушие интеллектуалов; сдавая экзамены «кандидатского минимума», он всецело доверял научному руководителю. С женщинами он был неизменно честен, искренен и предельно учтив, как средневековый рыцарь. Нельзя сказать, что всё это принесло ему большую пользу, но разве весь смысл добра должен состоять из материальной выгоды?

    Первый вариант кандидатской у него украл «родной» научный руководитель, второй требовал непонятной и постоянной доработки. По крайней мере, так объясняли ему различные доценты и профессора, незаметно воровавшие из его трудов целые главы. В то время, как некоторые бывшие сокурсники успели «сделать защиту» и занять удобные кабинеты в вузах или министерствах, Николай продолжал оставаться скромным ассистентом. Это унизительное положение, поскольку исключает уважение со стороны именитых специалистов, с одной стороны, и студенческой аудитории – с другой. Неопределённость в работе влекла за собой и неопределённость в доходах, а это исключало возможность обзавестись семьёй. Кому нужен нищий и жалкий кавалер?..

    Для того, чтобы научить нас уму-разуму и помочь нам что-либо осознать, жизнь иногда бывает вынуждена ткнуть нас носом в грязь. Так поступают со своими питомцами многие владельцы котят. Жизнь – как добрая бабушка: пожурит, но тут же и пожалеет. Наверное, она сжалилась над Изюмским, потому что в один унылый осенний вечер подняла его с уютной постели и погнала на кафедру, где он числился: ему вдруг вспомнилось, что, закрывая кабинет, забыл выключить свет. Поздний вечер, почти безлюдные улицы; Николай, изобразив самое жалобное выражение лица, упрашивает вахтёршу пропустить его. Волнуясь, он взбегает на четвёртый этаж. Кабинет, накануне запертый его же рукой, почему-то открыт. Как же был удивлён Николай, увидев, что за его столом восседает юная аспирантка Люся и старательно списывает что-то из его папки. Над нею склонился сам заведующий кафедрой; едва касаясь губами розового ушка девицы, он что-то ей шепчет, водя пальцем по листам Изюмского. Поговаривали, будто эту парочку связывают отношения более интимные, нежели работа…

                Лучшее средство защиты – нападение. Вместо того, чтобы снисходить до унижения перед подчинённым, прося у него прощения, заведующий обрушился на него с выговором по поводу оставленного освещения, а напоследок назвал его неудачником. Пока он говорил, Люся взирала на виновного широко раскрытыми глазками с видом невинной тупости; столь же невинной можно было бы назвать и её улыбку, если бы в ней явственно не угадывалось презрение…

                В эту ночь ему не удалось уснуть. Перед сознанием вдруг раскрылась великая истина: находясь в окружении подлецов и тупиц, честный человек карьеру сделать не сумеет. В его существе внезапно всё перевернулось; идеалы, воздвигнутые ещё в детстве, сокрушились. Закуривая очередную сигарету, измеряя комнату взад-вперёд большими шагами, Николай безучастно наблюдал, как в его существе происходит нечто подобное землетрясению. Он видел, как рушится великий и священный храм, как падают колонны, статуи, жертвенник; напоследок с потрясающим грохотом обвалился свод, превращая сей шедевр в безнадёжные развалины.

  Момент требовал незамедлительного увольнения с работы, что и было приведено в исполнение. Но куда податься, чем зарабатывать на хлебушек насущный? В тридцать пять лет-то! Николай уяснил ещё одну важную вещь: посвятив себя науке, он утратил связь с миром обыкновенных людей и их низменными материальными потребностями. Теперь, столкнувшись с ними, он отметил, что кроме как писать и рассуждать больше ничего не умеет. Что ж, приходилось с этим смириться и следовать призванию, -- правда, в несколько ином ракурсе. Он вообразил, что, взирая на стаж и познания, его должны с охотой принять на работу в школу. С этой успокоительной мыслью он и отправился в ближайшую. Увы, ни там, ни в какой-либо другой в нём не испытывали надобности. По наивности, ему даже в голову не могло прийти, что в этой стране, как нигде на белом свете, за устройство на работу требуется взятка. После месяца, убитого на обивание порогов городской, областной, а затем и районных администраций, ему, наконец, удалось получить пол-ставки в богом забытой и потому болотистой деревушке. Конечно, это не гарантировало достойной зарплаты, зато обещало массу свободного времени. А что с этим временем делать, Изюмский уже знал: он будет писать книги! В принципе, дело привычное… если только получится переучиться с сухого научного стиля на сочный художественный.

   Спустя месяц у него уже была готова первая повесть в стиле фэнтези. В ней воспевалась любовь. Не медля, Николай повёз рукопись в столичное издательство, полагая, что его встретят с распростёртыми объятиями. В какой-то степени он был прав в своих надеждах, поскольку рынок книжной продукции успел насытиться литературой слабого качества, лёгкой и дешёвой в интеллектуальном плане; насытился он и её авторами. Потому ради выживания издательства должны бороться за каждого нового автора, особенно, если их произведения талантливы. Однако, в государстве с очень странным капитализмом действуют не менее странные и загадочные законы, вследствие чего издательства считают нерентабельным вложение средств в «раскрутку» неизвестных имён.

   Эта истина прояснилась перед Изюмским несколько позже, когда рукопись, размноженная в десятках копий, совершила путешествие по ряду адресов и благополучно вернулась обратно. Но до того времени он продолжал верить в иллюзию и, вдохновляемый щедрой на выдумки музой, облекал в красивые и изящные формы новые и новые сюжеты.

    Что значит для уроженца города, интеллигента, оказаться в деревне, среди грязи и всего чуждого? Если читатель полагает, будто сельские учительницы, воюя между собой за каждый час нагрузки, надеются на зарплату, он ошибается. Заграбастать по три десятка уроков в неделю ещё не значит уметь провести их качественно, с полной отдачей, чтобы детям было интересно и чтобы они получили знания. Не удивительно, что в этом государстве издревле повелось презирать педагогов. Несмотря на специфические сложности педагогического труда, оплата остаётся постыдно низкой, так что было бы слишком опрометчиво и безрассудно полагаться только на неё. Основные доходы коллеги Николая получали с коров, земли и свиней. Следует заметить, что у людей, посвятивших себя сельскому хозяйству, мышление приобретает специфические черты. В нём не остаётся места ни для красивых рассуждений о судьбах человечества и Вселенной, ни для глубокого анализа экологических проблем, ни для воспевания красивых чувств. Увы, оно, как и само сельское хозяйство, подчинено строгой необходимости, конкретике. И люди настолько привыкают мыслить подобным образом, что не в состоянии понять поэта, мыслителя, художника. Мало того, они в людях подобного сорта видят чужаков, не стесняясь выражать своё презрение в их адрес и враждебность. Соответственно относились и к Изюмскому…

   А он писал, высылал, снова садился за стол, снова высылал. Спустя какое-то время его уже знали в ведущих издательствах. Но это вовсе не способствовало положительным результатам. Максимум, что ему предлагали – это издать рукописи за счёт автора, и писались такие ответы настолько высокопарным тоном, что оставалось восхищаться этой неслыханной честью…

    Иногда ему удавалось втиснуть рассказ в одну из множества областных и столичных газет. Но и там его ждало разочарование: редакторы безжалостно кромсали его материалы, так что произведение теряло первоначальную сочность и смысл. Приходилось мириться и терпеть. Вообще, странное существо – редактор. Создавалось впечатление, что это некая бездушная сущность, созданная бюрократией лишь для того, чтобы приносить честным людям сплошные разочарования. Это робот, запрограммированный для написания отрицательных ответов и кромсания статей, на самом деле ничего не понимающий в литературе.

   Проходили месяц за месяцем. Изюмский, принуждённый перебиваться на самой скудной диете, худел. Отовсюду на него устремлялись неоднозначные взгляды сельчан. Но если поначалу, вдохновлённый надеждами и переменой места, он мог не обращать на это внимания, то позже, когда надежды убивались, а место успело опостылеть, чувствительность обострилась. Иногда, наблюдая, как коллеги едят колбасу и тратят деньги на водку, испытывал злость на них: как, почему можно быть довольным жизнью и положением, если они ничем не отличаются от жизни и положения раба? И после этого кое-кто осмеливается смотреть на него свысока!

   Но иногда в жизни случаются странные повороты. У судьбы бывают свои капризы, -- не зря она тоже женщина. Однажды Николай поймал себя на том, что влюбился. По сути, объект его вожделения принадлежал к пролетарской массе, которая изо всех сил стремится «выбиться в люди». Дама работала в районном отделе образования и ничего особенного собою не представляла. Она ничем не отличалась от типичной пролетарки как по характеру мышления и жизненных установок, так и по внешности, но в тот период казалась нашему герою самой лучшей. Подозревала ли она о тайной страсти Изюмского? Конечно. Ведь женщина всегда может с первого взгляда определить, нравится она или нет, вызывает ли какие-то побуждения и насколько они сильны. Видя, как она улыбается, Николай расценивал это как поощрение, благосклонность. Он воспрянул духом и… продолжал писать. А между тем, мужчина глуп. Влюблённый мужчина глуп вдвойне. Почему? -- удивитесь вы. Да хотя бы потому, что в глазах женщины он способен видеть лишь то, что хочет видеть…

   Есть в этом мире немало людей, которым удалось достигнуть определённого положения и, соответственно, власти. Каждый из них воспринимает это по-своему. Один, обладая изначально ограниченным пролетарским умишком, начинает жировать и ищет новых впечатлений, ради интереса закапываясь в землю или охотясь на себе подобных. Другой без конца путешествует, словно стремясь побольше увидеть, ибо помнит о том, что жизнь коротка. Есть и такие, в которых просыпается интерес к изучению других людей, не жалея на это дело денег и времени. Иногда им приятно ощущать себя в роли бога, простирающего свою всемогущую длань над страждущими или карающего преступников за злодеяния.

   В это же время некто Фомин, а на самом деле Изя Айзенберг, всемирно известный владелец многих земель, заводов и пароходов, настолько привык к собственному благосостоянию, что обыкновенные купюры перестали радовать его. В одно время его даже начало подташнивать при их виде. И тогда ему взбрело в голову заказать в государственном банке особенную купюру, номиналом в сто миллионов гривен. Конечно, предлагать её в простом магазине было бы глупо, но так приятно рассматривать в центре этого клочка бумаги собственное изображение… Напрашивался вопрос: что с этой купюрой можно сделать? Он вертел её в холёных пальцах, поглаживал, рассматривал, прятал в бумажник, пока, наконец, один друг, вдохновляемый рюмкой дорогого виски, не подсказал занимательную идею. Поразмыслив, Фомин улыбнулся:

       -- Наверное, впоследствии мы вволю посмеёмся…

     Это был не просто друг, но и крупный капиталист и конкурент Фомина, некий Симон Бернштейн. Он, как в своё время коварный Змий, повёл дело таким образом, чтобы заключить пари. Ставкой было слово «бизнес».

   Нужен был объект для шутки. Это не должен быть какой-нибудь крестьянин или рабочий. У таких людей слишком прагматическое мышление, с ними не интересно. Это должен быть человек с известной долей наивности и честности. Иными словами, «лох». В кругах, к которым близок Фомин, принято называть «лохами» всё население, но ему пришлось проездить целую неделю по городу, прежде чем был найден соответствующий типаж.

    -- Вот он! – воскликнул он, повергая водителя в шок. -- Останови!

     Впереди по пыльному тротуару брёл бедно, но аккуратно одетый мужчина средних лет. В руке он держал какую-то папку для бумаг. Оглянувшись к секретарю, Фомин велел:

    -- Ну-ка, разузнай мне об этом индивиде всё, что только возможно.

   Айзенберг, взглянув на объект с заднего сидения, одобрительно кивнул.

                Уже к концу дня на столе властителя жизни находилась требуемая информация.

                -- Вот ты какой… -- произнёс Фомин, дочитав последнюю страницу. – Изюмский…

                Он не мог знать, что с раннего утра Николай как раз размышлял о невозможности предложить женщине, к которой испытывал симпатию, нечто более весомое, чем чувства. На следующее утро скромный сельский учитель вышел из дому, намереваясь съездить в город, где сдавал внаём свою квартиру. Собственно, к началу лета, когда начиналась пора отпусков, Николай постарался избавиться от квартирантов, поскольку самому предстояло провести в городе длительное время. Как это часто случается, рейсовый автобус не приехал. В таких случаях приходилось идти к окраине села и ловить попутки. Одна машина проехала, другая… В этот день никому не хотелось останавливаться. От скуки Изюмский шаг за шагом всё дальше уходил от села. Вскоре он перестал обращать внимание на автомобили, утонув в объятиях своих мыслей. От этих дум его отвлекло нечто непривычное: совсем рядом остановился блестящий «Джип». Глядя на него оторопевшим взглядом, Николай не знал, что думать. Но дверное окошко плавно опустилось, из кабины выглянула довольно приветливая физиономия и произнесла тенорком:

                -- Милости просим, Николай Иванович!

                -- Здравствуйте… -- промямлил он. – Откуда…вы меня знаете?

                -- Как же вас не знать? – воскликнул пассажир. – Учёный, учитель, писатель… В определённых кругах вашими произведениями восхищаются…

   Изюмский покраснел. Частично от скромности, частично от удовольствия. Но, услышав о своих сочинениях, невольно вздохнул. И в этом вздохе содержалось столько невыраженных эмоций, что Фомин понял: именно на этом можно сыграть. Болевая точка, как и у всякой творческой личности.

   -- Да вы бы вошли в салон, господин Изюмский, -- вежливо пригласил неизвестный. – У меня есть к вам предложение.

     Из салона вышел водитель и предупредительно открыл перед ним дверь. Осторожно, словно опасаясь как-нибудь повредить дорогую обшивку, Николай уселся на заднее сидение.

                Его пригласили в самый роскошный ресторан города, угостили самыми изысканными блюдами, названий который несчастный учитель до тех пор не слыхал, после чего, наконец, Фомин перешёл к делу.

    -- Я долго думал, Николай Иванович. Ваши книги довольно интересны, и мне бы хотелось, чтобы они красовались на полках магазинов. Кроме того, вы вполне заслуживаете лучшей жизни, нежели та, которую вынуждены вести. Но у меня одно условие.

(прод. следует)

 

 Виктор Петрович, судья с немалым стажем работы,  любил завтракать на террасе. Ему казалось, что на свете не может быть большего удовольствия, чем кушать домашний творог со сметаной, запивая его ароматным чаем. Вокруг благоухают цветы, заботливо ухоженные садовником, поют птицы, на листьях декоративных деревьев радужными оттенками переливаются капельки росы. Эту идиллию он создавал для себя в течение многих лет. Не один десяток рабочих строили дом с видом на озеро, не один садовник тут натрудился, рассаживая плакучие ивы, корейские сосны, кустарники. Не одна бригада строителей измучилась достройкой мраморных колонн, беседки, забора, гаража, голубятни. Не зря завистливые языки оценивают это хозяйство в сумму, которая не укладывалась в воображение районных обывателей. Но подобные разговоры были ему нипочём, поскольку объект находился, в силу своего положения, на недосягаемых высотах как для местного населения, так и для его величества Закона. Да что говорить: при одном лишь упоминании его имени публика вздрагивала, а если и осмеливалась заговаривать о нём в укромных местах, называла его по фамилии – столь же внушительной, как и его положение -- «Кулаковский».

Допивая чай, он взглянул на запястье своей левой руки, на котором красовались дорогие часы, и, издав вздох сожаления, лениво поднял из-за стола довольно грузное тело. Однако, если бы даже не необходимость спешить на работу, ему бы все равно пришлось нарушить блаженное настроение, потому что в этот миг раздался троекратный звонок со стороны ворот.

-- Хозяин, там какой-то человек, -- доложил охранник, зрелый мужчина, в осанке которого чувствовалась военная выправка.

-- Узнай, чего хочет и доложи, -- лениво ответил Виктор Петрович, вытирая салфеткой холёное лицо.

Между тем, со стороны ворот послышался мужской голос:

-- Скажите, пожалуйста, а Кулаковский сейчас дома?

Охранник обратил к хозяину вопросительный взгляд, на который тот ответил лёгким кивком головы. Он узнал визитёра – это был один из местных пенсионеров по фамилии Рубакин. Иногда он подменял сторожа на тракторной бригаде. Во времена, характеризовавшиеся большей свободой в обращении людей к себе подобным, Кулаковский нередко коротал время в компании этого соседа – на рыбалке, за игрой в шахматы, а то и просто за «ста граммами».

-- Чего тебе, Фёдорович? – небрежно подавая руку, спросил хозяин.

-- Доброе утро, Виктор Петрович! – приветствовал его сосед, почему-то снимая шляпу. – Видите ли, тут такое дело…

-- Что, деньги нужны взаём? – с чувством превосходства и некоторой иронии прервал его судья. – Так я не даю.

-- Нет, что вы!

-- Так в чём же дело?

-- Словом, такое дело… Возвращаясь с дежурства, я пошёл по берегу озерца. Дойдя до камышей, -- помните, где мы с вами ловили карпов, -- я увидел что-то белое… Ну, как будто лишнее на фоне кустов… Приблизившись,  я оторопел: это была мёртвая девушка.

-- Мёртвая? – с подозрительностью взглянул на него Кулаковский. – Ты уверен? Откуда ты знаешь, что она мёртвая?

-- Да как же – лицо изувеченное, ноги поцарапаны… И совершенно нагая…

-- Нагая? Милицию вызвал?

-- Да думал я… Но решил с вами посоветоваться… Надо что-то делать.

-- Надо, надо… -- задумчиво произнёс судья. – Сейчас я позвоню в отделение, а ты ступай на то место, дожидайся оперов.

Спровадив гостя, Виктор Петрович направился в дом, состоявший из двух этажей.

Поговорив по телефону с начальником райотдела, он о чём-то задумался. Вместо того, чтобы спешить на работу, как планировал четвертью часа раньше, он почему-то заходил по комнате, напряжённо размышляя. Впрочем, это продолжалось недолго. Поднявшись на второй этаж, он оделся в обычный костюм и, покидая дом, сказал охраннику:

-- Когда придёт прислуга, скажешь ей, чтобы лучше протирала вазы. А Фросе вели приготовить часам к одиннадцати хорошую закуску. У меня будут гости.

-- Будет сделано, Виктор Петрович, -- сухо ответил тот.

У озера уже собирались люди. Представителей милиции ещё не было, но они должны были подъехать с минуты на минуту. Между тем, те человек двадцать, которые собрались, живо обсуждали событие, комментируя его каждый на свой лад.

-- Это, наверное, Вита, дочь Соколихи, -- предположил один из мужчин. – Как она, бедняга, переживёт, ума не приложу. Ведь кроме дочери, у неё никого нет…

-- А почём ты знаешь, что это именно Вита? – спросил кто-то.

-- Дак волосы, как у неё...

В двух шагах от мужиков стояли трое совсем молодых парней. Заметив, какими взглядами они пожирают юное, изувеченное тело, один из людей постарше снял с себя старый, видавший виды пиджак и набросил его на покойницу, прикрыв небольшую, но упругую грудь и живот, согнав при этом двух мух, ползавших по телу, как полноправные хозяйки.

-- Ану, салаги, прочь отсюда! – вполголоса прикрикнул он.

Парни, краснея, ретировались.

Завидев Кулаковского, люди отступили ещё дальше от трупа и прекратили разговоры. В этот момент из-за деревьев послышался шум приближающейся машины – наконец приехали представители правопорядка.

-- Так, что тут у вас? – обратился к зевакам непомерно упитанный человек с погонами полковника.

Узнав Кулаковского, он поспешил к нему, на ходу протягивая руку.

Тем временем следователь и эксперт занялись своей работой. Спустя несколько минут первый из них уже докладывал своему начальству:

-- Судя по всему, девушку сначала изнасиловали, затем удушили. Однако следов удушения не видать. Перед тем, как изнасиловать, её избили.

-- Сколько их было?

-- По всей вероятности двое. Девушка крепкой комплекции. Она могла бы дать отпор одному злоумышленнику. Экспертиза установит…

-- А одежда где?

-- Ищем, товарищ полковник. Но пока…

-- Ясно… Ищите, работайте.

Дождавшись, когда подчинённый ушёл, судья предложил:

-- А не зайти ли нам ко мне, Тарасович? Как в старые добрые времена…

-- Всегда пожалуйста, Петрович, -- улыбнулся начальник милиции. – Только побудем ещё несколько минут, пусть народ видит, будто я проникаюсь его проблемами – выборы на носу, сами понимаете…

Они понимающе улыбнулись друг другу.

В течение дня ничего толком установлено не было. Смерть девицы наступила, предположительно, часов в десять вечера. То есть, тело пролежало на месте в течение всей ночи. Судя по следам, можно было сказать с уверенностью, что преступник действовал один. Как он на неё напал, откуда явился, куда ушёл – на эти, как и на множество других вопросов, ответа не было. И куда он подевал одежду? Сколько не искали, не удалось найти ни одного лоскута. Мать, которая прибежала на место преступления, от горя едва не лишилась рассудка. А когда ей оказались отдать тело дочери, она долго причитала, умоляла, рыдала, выпрашивая позволения на то, чтобы получить возможность хотя бы в последний раз пожалеть свою Виту.

Проходили дни и недели, но об убийце не было даже предположений. Народ, зная нашу милицию, склонился к выводу, что уже и не найдут. Жизнь потекла своим чередом, в суматохе забот люди стали понемногу забывать о происшествии. Однако, если и раньше на этом берегу озера можно было редко встретить посторонних, то теперь он стал совершенно безлюдным. Даже рыбаки предпочитали обходить его десятой дорогой.

...Кроме одного человека. Этим человеком был Кулаковский. Вопреки привычкам, он стал там прогуливаться довольно часто, делая это по вечерам, но ещё до наступления темноты он находился дома. Выходя из дому, он брал с собой удочку и червей. Придя на берег, он разматывал снасть, забрасывал её подальше, но, вместо того, чтобы следить за поплавком, постоянно оглядывался по сторонам. Особенно, заслышав шелест в камышах… В эти мгновения хороший наблюдатель мог бы отметить, что грозный Кулаковский почему-то странно бледнеет и вздрагивает. Сколько раз в течение вечера он поднимался с раскладного стульчика и нервно осматриваясь, ходил туда-сюда, заглядывая под каждое дерево, изучая каждый кустик. Как будто в ожидании найти что-то особенное… Или кого-то…

Наступила осень. Городской мэр, заботясь о предстоящих выборах, в которых тоже принимал активное участие, решил устроить у озера развлекательный комплекс. С этой целью он нанял рабочих для спиливания деревьев. Едва услышав характерный шум бензопилы, Кулаковский чуть ли не опрометью выбежал из своего дома и направился к месту работ. Одно за другим валились деревья, которые, падая, издавали жалобные стоны. Как только крона очередной осины или ясеня касались поверхности земли, к ним спешили люди с топорами и ускоренными темпами рубили ветки.

Наступила очередь и того ясеня, у которого в своё время был найден труп девочки. Это дерево отличалось внушительными параметрами. Из-за мощной кроны оно даже как-то обособленно росло, как будто силой отодвинуло подальше от себя остальные деревья. Увидев, что пильщик приближается к этому ясеню, Виктор Петрович на какую-то минуту оцепенел. Однако он отличался внушительной силой воли: сделав над собой усилие, он подошёл ещё ближе.

Пила гудела, визжала и завывала в руках рабочего; дерево тревожно вздрагивало, сбрасывая на головы листья и мелкие сухие веточки. Кулаковский, словно чувствуя страдания ясеня и беспокоясь о нём, подошёл ещё ближе.

-- Эй, куда? – окликнули его. – Раздавит к чёртовой матери!

Однако Кулаковский, казалось, решил испытать судьбу – он сделал в направлении дерева ещё несколько шагов. Если бы кто-то попытался рассмотреть его лицо в этот момент, он был бы несказанно удивлён страшной гримасой, исказившей его.

Спустя какое-то время раздался оглушительный треск и дерево с шумом свалилось наземь, едва коснувшись кончиками листвы этого глупого человека. Сколь ласковым и лёгким не показалось это прикосновение, судья был отброшен на несколько метров. К нему подбежали обеспокоенные рабочие, но он тут же вскочил, изображая на лице улыбку.

-- Извините, решил испытать судьбу, -- объяснил он, отходя в сторону.

Пожав плечами, те продолжили труды. Мало ли какие глупости могут прийти в голову даже совсем взрослому человеку…

После этого Кулаковский вернулся домой и, не обращая внимания на прислугу, подошёл к бару. Налив полную рюмку коньяка, он осушил её залпом.

Одиночество… При некоторых обстоятельствах оно способно принести человеку облегчение и покой. Оно может превратиться в закадычного друга и советчика, способствуя духовному совершенствованию и развитию способностей. Но в случае с Петровичем всё обстояло значительно хуже. Десятью годами раньше умерла его жена, которая, в силу своего характера, могла терпеть любые капризы мужа. Любил ли он её? Наверное… «Конечно любил, -- рассуждал на свой лад  Кулаковский, -- А иначе чем объяснить тот факт, что не проходило ни одной ночи без игр Афродиты.» А потом – одиночество… Организм требовал, настойчиво требовал своего. Для того, чтобы удовлетворить его потребности, мужчина способен обзаводиться любовницей, пользоваться услугами «ночных бабочек», но Виктору Петровичу такие пути были заказаны – о репутации беспокоился. А любовница – это всегда путь к шантажу и вымогательству. Он знал это по опыту. Изредка удавалось урвать у судьбы минуты расслабления, но они случались только во время длительных командировок или отпуска. Этого было слишком мало для того, чтобы чувствовать себя полноценно довольным жизнью.

Однажды, прогуливаясь по берегу и размышляя о превратностях судьбы, он был удивлён, заметив посреди камышей совершенно обнажённое женское тело. Оно стояло почти по пояс в воде и радовалось жизни. Вода в начале лета обладает той благотворной энергетикой, которая придаёт такому телу особенной прелести. И что за беда с того, что эта плоть выглядела не до конца развитой. Но грудь – высокая и упругая, размера третьего, но животик – столь же упругий и излучающий жажду жизни, но ножки – настоящие, женские, -- всё это, по мнению Кулаковского, требовало почтения, внимания, преклонения.

Спрятавшись за ближайшими кустами, он наблюдал жадным немигающим взглядом, как девушка выкупалась и, выйдя на берег, начала вытирать это прекрасное тело грациозными движениями рук. Не долго думая, -- а, точнее, вообще ни о чём не думая, -- Виктор Петрович на цыпочках приблизился к ней сзади и, обхватив одной рукой за горло, а другой за грудь, прижал к себе. Последнее, что ещё оказался способным уловить потухающий и пульсирующий разум, было осознание, что проснулся «некто незваный» и настоятельно просится в эту чудесную плоть…

После всего, откинувшись рядом с девушкой в благостном и беззастенчивом изнеможении, Кулаковский окинул её взглядом, исполненным благодарности. Но вместо того, чтобы ответить ему тем же, это чудное создание почему-то заплакало. Усевшись рядом, оно рыдало взахлёб, не обращая внимания на своего обидчика. Ему стало не по себе. Конечно, с точки зрения закона, он только что совершил преступление, ведь по её лицу видно, что малолетка.

-- Да ладно тебе, детка, -- заговорил он, пытаясь прикоснуться липкой рукой к её плечу. – Не унывай. Не ты первая и не ты последняя…

-- Что… Что мне теперь делать? – едва разобрал он сквозь её рыдания.

-- А что делать? Жить, как раньше жила… -- ухмыльнулся он.

-- Жить? Как жить?

-- Ну… -- он развёл руками.

Ему было невдомёк, что для девушки, обделённой родителями, жизнью, деньгами, положением, единственным богатством может служить только честь. Да он и не понимал до конца значения этого слова, привыкнув без зазрения совести вертеть пунктами кодексов на своё усмотрение.

-- Слышь, ты ничего не говори матери, -- сказал обидчик. – А я тебе денег дам. Много денег... Если хочешь, мы можем иногда заниматься этим. И я всегда буду давать тебе деньги.

От этих слов она заревела ещё сильнее. Её тело как-то удивительно поникло и вздрагивало… Как птица, которой безжалостно обрубили крылья…

-- Я расскажу маме, -- наконец всхлипнула она.

Вдруг включился хладнокровный разум – не знающий ни жалости, ни сочувствия, ни упрёка. Взглянув на девочку, как на врага, Кулаковский повалил её наземь, взгромоздился сверху на её живот и начал избивать по лицу, превращая его в месиво. После этого, воспользовавшись тем, что девушка потеряла сознание, он схватил ворох её одежды, накрыл ею это лицо и прижал. Конвульсии и агония были слабенькими и недолгими… Завершив дело, Кулаковский спрятал одежду жертвы в расщелине между камнями у самого берега. О существовании этой расщелины знал только он.

Время шло. Поначалу, радуясь, что всё сошло с рук, Виктор Петрович испытывал несказанное удовольствие. Однако ближе к концу лета его всё чаще начала посещать какая-то необъяснимая тревога. Проснувшись в одну из ночей в холодном поту, он увидел над собой склонившуюся тень. Глаза не могли разглядеть её, но он и без того знал, что это Вита. Она смотрела ему в глаза.

С тех пор он не мог уснуть, а если и случалось задремать, то происходило это только при включенном свете. Мало того, он начал видеть девушку даже днём! Она попадалась ему повсюду – у шкафа, в котором он искал костюм, за столом посреди столовой, где он имел обыкновение ужинать, в ванной… Да, он частенько видел её за плёнкой… Иногда она прикасалась к его спине, словно напоминая о своём присутствии.

Ближе к концу осени Кулаковский, уже представляющий собою порядком осунувшееся и жалкое существо, осознал: дольше так продолжаться не может. Следует сделать всё, что угодно, лишь бы поскорее освободиться от навязчивой девицы. Но что именно? Пойти к попу исповедоваться? Ещё чего! Любой священник, услышав подобную историю, не преминёт сообщить о ней куда следует. «Нет, уж лучше это сделать самому, -- решил убийца.  – Да именно так, это принесёт облегчение.» Подумав таким образом, он и вправду отметил внутри себя некоторое вдохновение и уселся за письменный стол. Решительным почерком исписав три бумажных листа, он запечатал их в конверт и вышел из дому в направлении ближайшего почтового ящика. Охранник проводил его удивлённым взглядом, но, естественно, ни о чём не спросил.

Вот и ящик… Дрожащей рукой Кулаковский просунул в его узкую пасть признание, услышал характерный стук задвижки и вздохнул с облегчением. Ему стало легко и просторно, а сумерки, царящие в сердце, удивительным образом рассеялись. Снова дышалось в полную грудь, снова захотелось жить…

Однако, возвратившись в родные пенаты, он задумался: «А правильно ли я сделал? Ведь завтра же меня арестуют.»

Тоскующим взглядом он обвёл гостиную, вспоминая, сколько денег в это всё вложено. Подумал он и о любимых завтраках, состоящим из творога и сметаны, о любимой беседке, о солнце и курортах. Увы, всё это будет для него навсегда закрыто. Если дело дойдёт до суда, -- а в том, что дойдёт, Кулаковский не сомневался, ибо для того, чтобы нажить множество врагов, он не жалел ни труда, ни времени, -- ему «светит» пожизненное заключение.

-- Нет!.. – воскликнул он, не заботясь об акустике. – Нет, ни в коем случае! Что же я наделал?!

Вернуться к ящику, взломать его, если потребуется, извлечь злосчастное письмо!

Чуть ли не бегом он выбежал из дому, пробежал мимо охраны и пустился во всю прыть куда-то во тьму. Вот и ящик, надёжно заключающий в себе его страшную тайну. Когда-то, ещё будучи подростком, Витя, как и его ровесники, развлекались тем, что доставали из почтовых ящиков чужие письма. Потом, собравшись в каком-то тихом месте, они развлекались, перечитывая их. Долго смеялись, если текст был любовным. Всяческие «аханья» и «оханья» влюблённых доводили малолетних мерзавцев до исступленного смеха. Но особенное удовольствие им доставляли письма в армию, в которые чья-то мать заботливо вкладывала рубль, два, а то и десять.

Увы, то ли руки утратили сноровку, то ли конструкция ящиков с тех пор изменилась, -- Кулаковскому не удавалось подцепить письмо и извлечь его из металлической утробы. Он провозился не менее получаса, когда его, запыхавшегося и вспотевшего, застала за этим занятием какая-то парочка. Парочка… Кто они такие, откуда взялись в такое время, чего им не спится, этим юным глупцам? В темноте он плохо видел, даже очки не помогали.

-- Эй, дядька! – окликнул его голос, принадлежавший юноше. – Ты чего там ковыряешься?

Как же вздрогнуло тело Кулаковского! Ему показалось, будто пришла его смерть.

-- Я… -- промямлил он. -- Ребята, я письмо туда бросил, но потом вспомнил, что забыл кое-что дописать…

-- Да ладно. Утром придёт тётя Клава, попросишь её отдать тебе письмо. А сейчас лучше уйди, -- продолжал парень, держась от злоумышленника на безопасном расстоянии. – Давай, давай, а то сейчас участкового вызову.

Ему не оставалось ничего иного, он был вынужден… Его принудили к этому.

По крайней мере, этими словами успокаивал себя судья спустя четверть часа, когда закончил оттаскивать тела парня и девушки в придорожные кусты. Собравшись с последними силами, дрожа и пыхтя, он попытался оторвать почтовый ящик от крепления, но это не удалось. Только шуму наделал. В ответ на пронзительный скрежет металла о металл неистово залаяли все окрестные собаки. В эту минуту Виктор Петрович почувствовал, как волосы встают дыбом на его голове. Собственно, это уже был вовсе не Виктор Петрович, -- взлохмаченный, с расширенными от волнения и страха глазами, он напоминал взбесившегося медведя-шатуна…

Расшатывая в разные стороны опору, держась за ящик, потратив миллион усилий, он, наконец, почувствовал, как коробка в его руках подалась. От этого лёгкого ощущения в его сердце вспыхнула искра радости и надежды. Кое-как довершив вандализм, он схватил злосчастный ящик и уже собрался уходить, как вдруг за его спиной выстрелил чей-то голос:

-- А, поймал я тебя! Чёртово племя!

Это был старый Михалыч – известный пчеловод.

«Что делать? – затрепетала мысль. – Отправить и этого?..Может, получится договориться?.. Нет, свидетель мне не нужен…»

Он хотел было развернуться и наброситься на старика, но в тот же миг ощутил прикосновение к своей спине чего-то твёрдого… металлического.

-- Двинешься – выстрелю, -- тихо сказал старик. – А теперь медленно поворачивайся, чтобы я мог увидеть, что ты за чудо.

Перед внутренним взором Кулаковского пронеслась вся его жизнь – с былыми страстями и надеждами на будущее. Последним, что он уловил среди этих вихрей, были планы на зиму – он успел заказать путёвку в Турцию…

Поворачиваясь к нежданному врагу лицом, он споткнулся. Рефлекторно старик нажал на спусковой крючок охотничьего ружья, но дробь улетела куда-то в сторону, задев преступнику только правую руку. Пользуясь замешательством Михалыча, Кулаковский изо всей силы нанёс ему удар в голову и побежал, что есть мочи. Побежал, но без ящика, о котором позабыл второпях. «Вернуться, вернуться, ибо это смерти подобно!» – тайфуном невиданной силы завертелась в голове мысль. Увы, слишком поздно – вокруг неистовствовали собаки, на звук выстрела выбегали соседи. «Всё, это конец…» -- заключил он, чувствуя себя, как загнанный волк.

Вернувшись домой, он больше не медлил. Не имел права. Сейчас приедет милиция, старика допросят. Он его, конечно, узнал… К нему явятся менты, арестуют… Это конец…

Застрелиться? Пистолет, положенный ему по рангу, покоился в ящике стола. Но хватит ли силы воли сделать это?..

Подойдя к торшеру, Кулаковский отрезал от него шнур и обнажил провода. Остаётся лишь включить его в розетку и поднести эти смертоносные жилки меди к темью. Со всем будет покончено, останется лишь тьма, небытие, забвение…

Но в эту минуту ему страстно захотелось жить. Жизнь прекрасна. Можно радоваться каждому рассвету, каждому солнечному лучу, воспевая эту красоту, как это делают жаворонки. Но это уже не для него…

В этот миг зазвенел звонок. Он знал, что беспокоить его может только охранник из своей сторожки. Значит, пришли гости… Это – по его душу. Как черти из преисподней… Как Эриннии – древние богини возмездия, не ведающие жалости…

-- Всё…Пора… -- промолвил сдавленным голосом он.

Усевшись поудобнее в кресле, он взял в руки электрический кабель и, дрожа всем существом, включил его в сеть…

     Говорят, что чем человек глупее, тем он и наглее, и, в силу этой наглости, воображает, будто хитрее всех. Оступившись однажды, такой человек предпринимает всевозможные действия для прикрытия своей сущности и своего греха, но эти действия приводят к единственному исходу – разоблачению и возмездию.
     В одно злосчастное зимнее утро деревню всколыхнула страшная новость: Танька, дочь Галки Акулы, пытаясь скрыть свой грешок, убила младенца. Пока кумушки заповзято обсуждали это известие, попавшее в их среду неведомым образом, как всегда что-то домысливая или перекручивая, виновница была задержана, освидетельствована и заперта в специальной палате районной больницы. Мать убийцы, работавшая у фермера Сметаны, бесследно исчезла.

-- Наверное, от стыда, -- судили сплетницы, каждая из которых, несомненно, представляет себя в высшей степени порядочную и честную женщину.

Не проходило и дня, чтобы в кабаках, конторах или рынках не перебирали косточки Галине и её непутёвой дочери.

Но вот наступил день, когда публика, наконец, сумела расслабиться: в районной газете было опубликовано объявление о том, что такого-то числа состоится показательный суд над детоубийцей. Число совпадало с датой, на которую ожидался бесплатный рейс местного автобуса. Вот почему, еще начиная с обеденной поры, многие почтенные жители села начали тщательно мыться, приводить в порядок одежду и делать причёски – они наивно полагали, будто заседание суда не сможет состояться без их присутствия.

Когда в зал ввели подследственную, послышались реплики:

-- Позорище!

-- Таких расстреливать надо!

-- Куда милиция смотрит?!

Секретарь суда постучал ручкой о поверхность стола:

-- Тихо, товарищи! Встать, суд идёт!

Из другой двери одна за другой появились три фигуры, облачённые в мантии. Их глаза ничего не выражали – то ли в силу профессиональной традиции (мол, Фемида не должна выражать эмоций), то ли из-за очков, бросающих на присутствующих водянистые отсветы. Заняв места в креслах, члены суда пошептались, после чего председатель по фамилии Кулаковский, прокашлявшись, заявил:

-- Что ж, приступим…

Но с какой стороны приступить, он не знал. Проработав на своей должности около двадцати лет, он до сих пор не сталкивался ни с чем подобным. Собственно, с одной стороны, всё было ясно, как на ладони: родила, убила, спрятала. Но с другой – оставалось достаточно много неясностей, из-за которых опытный адвокат мог бы «завалить» обвинение. Девица совершила грешок, забеременела. Тщательно скрывая своё положение, продолжала трудиться на ферме у Сметаны, но потом ушла в неизвестном направлении. Её не видели в деревне  достаточно много времени. Однако перед самым сроком она снова объявилась. Только вместо того, чтобы вернуться к хозяевам и матери, она поселилась в самой крайней лачуге.

-- Скажите, подсудимая, -- спросил председатель, -- почему вы не обратились в больницу, почему вам не помогала мать?

-- Не знаю… -- промямлила Татьяна, поднимаясь с места.

Опустив глаза, она тупо смотрела куда-то в пол.

«Решила сыграть тупицу или же такая и есть? – задался вопросом Кулаковский. – Как же повернуть дело таким образом, чтобы не затронуть достоинство Сметаны? Сметана – кум областного начальника милиции. Наверное, стоит подвести эту глупышку к заявлению, что Сметана ничего не ведал о её положении и даже её саму никогда в глаза не видел.»

-- Как вы собирались рожать, если не состояли на медицинском учёте?

-- А я спросила у одной бабушки, -- ответила девица с той простотой, которая обычно свидетельствует о чистоте помыслов и ангельской невинности.

-- А почему ваша мать не повезла вас на осмотр врача?

-- Так мать же побила меня за то, что я отдалась за поездки в соседнее село…

В зале послышался смешок.

-- Какие поездки? – с недоумением взглянул на подсудимую Кулаковский.

-- Ну… Возила я с фермы Сметаны молоко и яйца в садик. А Сережка-ветеринар меня подвозил. Он сказал, что забава должна быть, я не давалась…

-- Кто такой этот «Серёжка»?

-- Я же говорю – ветеринар. Он подвозил меня на машине. Я не хотела платить по шесть гривен каждый раз, так он согласился за три. Только потом пришлось… Ну…того…

Присутствующие в зале крестьянки потупили взоры, а мужики захохотали:

-- Ай да Серёга!..

Судебный процесс мог превратиться в комедию. «Вот и Сметану уже выдала, зараза, -- начинал нервничать судья. – Что я скажу людям?»

-- Серёжка – это ваш любовник?

-- Та нет! Дался он мне! – покраснев, воскликнула девица. – Просто пришлось…

-- Это он отец ребёнка?

-- Какого именно ребёнка? До него я была нетронутой…

-- Я, кажется, чего-то не понимаю… -- почесал лысую голову Кулаковский. – Вы ведь признаёте, что родили ребёнка и убили его?

-- Да, вот вам святой крест!.. Но Серёжка – отец только того ребёнка, которого я выбросила в яму для свеклы.

-- Вы хотите сказать, что был… ещё один ребёнок?!

-- Ну да. Только он не от Серёги. Это уже после того, как мать меня побила, я встретила Петьку. Это тракторист из соседнего села… Второй ребёнок от него. Да и как же он мог быть от Серёжки? Ведь я с ним была всего лишь один раз…

От этих слов зал взорвался смехом, сколь бы кощунственно он не выглядел. Этой простой и наивной глупости не хотелось верить, но каждый, кто видел в эту минуту глаза Татьяны, переставал сомневаться, что она действительно верит в то, что говорит. Вместе с тем, это казалось удивительным фактом, если учесть, что в наше время каждая третьеклассница знает на сей счёт больше, чем эта взрослая тупица.

Пока присутствующие вытирали слёзы и слюни, судьи удалились на совещание. Возвратившись из совещательной комнаты, председатель объявил, что ввиду открывшихся подробностей заседание придётся отложить на неделю.

За это время нашли и допросили Тракториста и ветеринара, отыскали старуху, с которой советовалась подсудимая, выяснили ещё кое-какие факты. Вместе с тем, к Татьяне приставили государственного адвоката, в задачу которого вменялось не столько защищать её, сколько завуалировать причастность Сметаны. На неё повлияли увещевательные речи этого человека, потому она была готова рассказывать всё без обиняков.

Очередное заседание уже велось как по маслу. Как и в прошлый раз, мать подсудимой отсутствовала.

-- Я хочу сказать, что я совершенно несчастливая, -- заявила Татьяна.

В её речи на сей раз чувствовалась уверенность, -- наверное, адвокат хорошо её подготовил.

-- Когда я родилась, матери не было до меня никакого дела. Она могла оставить меня голодной и уйти шляться с мужиками. За мной присматривали соседки. А позже, когда я уже подросла, она только использовала меня в плане «Принеси воды» или «Сходи в магазин». Наверное, мои ровесники чувствовали, что я не такая, как они, поэтому со мной никто не дружил. Так что в школе я была одинокой, а возвращаясь домой, получала оплеухи за то, что не успела сделать ту или иную работу. Да, я глуповата. Но кому было меня учить?

Когда со мной случилось то, что случилось, мать, вместо того, чтобы проявить сочувствие, только побила меня. Вначале я не хотела этого ребёнка, мне было стыдно. Да и куда мне было рожать, если ни денег, ни вещей… Но потом во мне что-то проснулось. Я почувствовала, как ребёнок стучится в моём животе и прониклась к нему большой любовью. Ведь кроме него у меня никого не было… Моя мать настаивала, что будет лучше родить и продать это дитя на органы. Она слышала, будто есть в Киеве люди, которые этим занимаются. Мне стало страшно… Именно по этой причине однажды я сбежала из-под её надзора. Поселившись в другой деревне, я помогала одной старушке. Она мне платила какие-то деньги. На них я покупала пелёночки и всё, что необходимо. Мне хотелось пробыть там до самых родов, но та бабка внезапно умерла и мне пришлось покинуть её дом.

-- Значит, вы не хотели убивать малыша?

-- Нет, конечно!

-- Так почему же убили?

-- Дело было вот как. Вернувшись в свою деревню, я старалась жить тихо, чтобы не встречаться с матерью. Я боялась за ребёнка. Мне казалось, будто время терпит и я сумею в нужный момент обратиться в больницу. Но всё случилось раньше, чем я думала. Схватило меня на кухне, когда я собиралась готовить еду. Хоть и трудно было, я согрела воды, после чего улеглась на пол, -- чтоб постели не запачкать. Мне казалось, что мои кости раздвигает страшная и безжалостная сила. Было такое чувство, будто меня пытаются разорвать изнутри. Я промучилась час или два, подталкивая ребёнка, как могла. Почувствовав, что он вышел, я подняла его. Как же я радовалась его появлению! Кое-как добравшись до своей кровати, я запеленала младенца и уложила его. Но вдруг снова почувствовала такие же боли, как раньше. Снова чудовищная сила принудила меня упасть на пол и мучиться в болях. Так появился ещё один малыш.

-- Стало быть, это была двойня? – спросил Кулаковский, не скрывая гримасы отвращения, непроизвольно отразившейся на его сытом лице.

-- Да, именно двойня! Я этого тоже подняла, уложила в кровать и потом долго смотрела на них. Возможное ли это дело, скажите? Двое детей сразу! У меня – безработной, не имеющей ни жилья, ни мужа… Один – ещё куда ни шло, но двое?.. Разве я знала, что мне делать?! Один был точно лишний. Надо было выбрать. Но как я могла выбрать, если они оба были беззащитными и такими милыми? А ещё внутри всё болело, ноги подкашивались… Не выдержала я… Не знаю, что на меня нашло… Положила я на детей подушку и улеглась на неё… А потом всю ночь проплакала. Конечно, малыши померли под подушкой. Забрезжил рассвет, я взяла их, прижала к себе и вышла во двор. Одного я опустила в буряковую яму и присыпала землёй. Яма старая, со стен сыпется земля… А второго закопала в клубничной грядке…

-- Почему, зачем? Разве нельзя было их похоронить вместе?

-- Так покойники ж переговариваются, когда вместе лежат… Разве я знаю?..

В зале царила гробовая тишина. Некоторые бабы плакали, иные, будучи не в силах сдержаться, предпочли покинуть заседание.

-- Что было дальше? – спросила секретарь суда.

-- Потом?.. Потом мне стало так худо, что я слегла. Началось сильное кровотечение. Пришла соседка. Взглянув на меня, она сразу побежала за фельдшером. Тот, осмотрев меня, сразу всё понял… Я всё сказала, как на исповеди… Делайте теперь со мной всё, что хотите. Все равно мне жизни больше нет…

                Несмотря на признание Татьяны, приговора по её делу в тот день не вынесли.. Её поместили в психиатрическую клинику, обследовали на предмет вменяемости, а спустя месяц оправдали…

   Деревня…   Полуденное солнце яркими потоками льётся на бескрайние поля. Причудливыми волнами раскидываются они между рядами жиденьких лесопосадок; спелая рожь, желтеющая пшеница, светло-зелёный овёс и тёмно-зелёный клевер одевают длинным полосатым струистым и мягким покровом, нагое чрево земли.
На вершине зелёного холма в ряд, как солдаты, вытянулись бесконечной вереницей коровы; лёжа или стоя, они жуют жвачку и щиплют клевер на широком, как озеро, поле, прищурив под ярким солнцем огромные, с оттенком детской наивности,  глаза. Две женщины, мать и дочь, идут вразвалку, одна за другой, по узкой, протоптанной в хлебах тропинке к атому стаду коров. Обе крепкого сложения, статные, монументальные… В их походке есть нечто от коров – такое же монотонное, мерное, неспешное. Обе несут по два оцинкованных ведра, держа их далеко от себя, и при каждом шаге женщин солнце, ударяя в металл, отбрасывает ослепительные зайчики.   Они не разговаривают. Они идут доить коров. Приходят, ставят наземь ведра, направляются к первым двум бурёнкам и поднимают их пинком изношенной калоши в бок.

Коровы медленно встают, сначала на передние ноги, затем с трудом приподнимают широкий зад, который кажется еще тяжелеё от огромного белого, грузно свисающего вымени. Галка, более известная по прозвищу «Акула», и её дочь, опустившись на колени под самым брюхом коров, тянут сильным движением пальцев набухший сосок, и всякий раз, как они его сжимают, в ведро падает тоненькая струйка молока. Чуть желтоватая пена поднимается по краям, и женщины переходят от коровы к корове, до конца их длинного ряда.

Выдоив одну корову, они переводят её на новый клочок пастбища, с не ощипанной травой. И так продолжается до тех пор, пока вёдра не наполнятся до краёв. Затем женщины направляются в обратный путь более медленным шагом, нагруженные ведрами, полными молока; мать впереди, дочь позади. Эта процедура повторялась изо дня в день, в одно и то же время, так что уже напоминала какой-то древний, утративший смысл и понятность, ритуал.
Но на сей раз что-то пошло не так, как обычно: внезапно дочь, остановившись, поставила свою ношу, села и расплакалась. Акула, не слыша за собой шагов, обернулась и от удивления застыла на месте.

 - Что с тобой, Танька? - спросила она.

И дочь -- рослая, рыжая, с огненными волосами, с огненно-красными щеками, вся в веснушках, как будто огонь брызгами попал ей на лицо, когда она причесывалась однажды на солнышке, -- пролепетала, тихонько всхлипывая, как побитый ребенок.

 -- Не могу я больше таскать молоко.

Подозрительно взглянув на неё, мать повторила:

-- Да что с тобой?

    Татьяна повалилась на землю между вёдрами и, закрывая лицо фартуком, ответила:

    -- Очень уж тянет. Не могу!

      Насторожившись, мать в третий раз спросила:

     -- Да что с тобой, говори же!

    Дочь простонала:

   -- Боюсь, беременна я!

И зарыдала.

 Тут и Галина поставила вёдра, до того опешив, что не нашлась, что сказать.

  Наконец, запинаясь, она проговорила:

     -- Ты.., ты... Ты беременна, мерзавка? Ты что, сдурела?

     Сама Галка ещё с юности прослыла непутёвой. Когда-то, как и многие ровесницы, изрядно «погуляла», потом вышла замуж за такого же пролетария, потом развелась. От брака или же не от него у неё осталась дочь, к которой она была по-своему привязана. Периодически она устраивалась на какую-то работу – преимущественно сезонную, -- чтобы к зиме бросить её. Но уже третий год Акула трудится на Сметану, состоятельного фермера, довольствуясь не только зарплатой, но и возможностью напиться молока, бесплатно поесть и даже поспать в уютном фермерском сарае. Люди поговаривали, будто фермер использует Галину не только для работы, но и ещё для кое-каких услуг.

        Татьяна пробормотала:

      -- Да нет, боюсь, что так и есть.

Мать ошеломленно смотрела, как дочь лежит перед ней и плачет, и вдруг закричала:

       -- Так ты беременна? Ты беременна? Где ж ты это нагуляла, шлюха?

       Девушка, вздрагивая от волнения, и глядя на мать туповатыми, почти коровьими глазами, прошептала:

         -- Думается мне, в машине….

        Акула старалась понять, угадать, узнать, наконец, кто же виновник такого несчастья. Хорошо, если это парень при деньгах и глуповатый – можно будет Таньку пристроить и самой пожить за его счёт --, умеючи, можно всё уладить, и тогда это ещё полбеды: такие дела часто случаются с девушками, Танька не первая и не последняя. Но всё-таки неприятно: пройдёт дурная слава, а ведь они у всех на виду. Она спросила:

         -- Кто ж это с тобой сделал, потаскуха?..

       Дочь, решившись всё рассказать, шёпотом произнесла:

         -- Да, наверное, Серёжка….

     Тут Акула в ярости бросилась на дочь и принялась колотить её с таким остервенением, что платок сполз с её массивной головы. Она била её кулаком по голове, по спине, куда попало, и девица, растянувшись во всю длину меж двумя вёдрами, которые немножко её защищали, прикрывала только лицо ладонями. Коровы от удивления бросили щипать траву и, повернувшись, смотрели на них большими выпуклыми глазами. Крайняя замычала, вытянув морду по направлению к женщинам.

       Галина устав бить и запыхавшись, остановилась.  Приходя понемногу в себя, она попыталась разобраться в том, что произошло:

  -Серёжка? Да как же это приключилось? Как ты могла? С сыном Сметаны? Ты что, рехнулась? Не иначе как он тебя приворожил, прощелыга! Или ты не понимаешь, что от него ничего не перепадёт? Его отец не позволит себя облапошить! Чего доброго, ещё с работы прогонит…

       Татьяна, всё ещё уткнувшись лицом в пыль, тихонько сказала:

     -- Это не тот Серёжка… Не Сметана… Ветеринар…Я не платила за проезд.

-- За какой ещё проезд? – нахмурила брови мать, но в тот же миг е  осенило.

         Каждую неделю, по средам и субботам,  в Татьянины обязанности входило возить в сельский детсадик продукты с фермы: молоко, сливки и яйца. Она отправлялась в семь утра с двумя большими сумками: в одной молочные продукты, в другой -- яйца; выходила на большую дорогу и дожидалась там рейсового автобуса. Иногда он ездил, но чаще приходилось довольствоваться попутками. Поставив сумки наземь, Татьяна садилась на край канавы и со скучающим видом посматривала на дорогу.   В это время почти ежедневно из деревни выезжал в соседнее село ветеринар – молодой парнишка, направленный сюда по окончании техникума. Зарплата у него была не ахти какая, потому он довольствовался скромным, повидавшим немалое количество ремонтов «Москвичом». Сергей производил впечатление довольно ограниченного существа, но всё-таки это был веселый, здоровенный малый, до того опаленный солнцем, исстёганный ветрами, вымоченный ливнями и покрасневший от водки, что лицо и шея стали у него кирпичного цвета. Всякий раз, завидев мать и дочь издалека, он кричал:

        -- Привет, девчонки! Как здоровье? Как живёте?

      Но обыкновенно получалось так, что рядом с Татьяной матери не было.

   Она открывала заднюю дверь, ставила сумки на видавшее виды сидение, после чего сама усаживалась рядом с водителем. При этом она поднимала одну за другой ноги, чтобы сесть поудобнее, и платье, задираясь, демонстрировало аппетитные икры.

                И всякий раз парень отпускал одну и ту же шутку:

                -- Смотри-ка, они не похудели.

И Татьяна смеялась, находя это забавным. Затем раздавалось: "Но-о-о, Малютка!" – и машина, подчиняясь его велению, подозрительно урча, двигалась с места.

    Доставая кошелёк из глубокого кармана, пассажирка медленно извлекала несколько гривен — плату довольно символическую – и, опустив глаза, подавала их Сергею. Тот брал, говоря:

         -- А забавляться-то ещё не сегодня будем?

         И он хохотал от всей души, повернувшись всем туловищем, нагло пяля на неё похотливые глаза.    Всякий раз, отдавая ему эти деньги, она испытывала странную боль в области сердца. А когда в кошельке не находилось мелких купюр,  она страдала ещё больше, никак не решаясь разменять крупную.

       И как-то раз, расплачиваясь, она сказала:

     -- А ведь с меня, как с постоянной клиентки, тебе не стоило бы брать больше трёх гривен, а?    

Он засмеялся:

     --Три гривны, красавица? Нет, ты стоишь дороже, ей-богу.

       Она настаивала:

       -- Для тебя это не составило бы и полсотни в месяц.

        Неистово нажимая на педаль, он закричал:

      -- Ну, что же…  Я парень покладистый…  Так и быть, уступлю такой раскрасавице… Только мне чтоб за это была забава!

Она простодушно спросила:

      -- О чём это ты говоришь?

       Его это так рассмешило, что он даже закашлялся от хохота.

     -- Забава, чёрт возьми, и есть забава. Ну, какая бывает забава у девки с парнем, когда они остаются вдвоем и без музыки?

     Она поняла и, покраснев, заявила:

      -- Такая забава не по мне. И не нравишься ты мне вовсе.

Но он не смутился и повторил, всё больше и больше потешаясь:

       -- Не миновать тебе этой забавы, какая бывает у девки с парнем.

      И с той поры всякий раз, как она ему платила, он смотрел на неё раздевающим взглядом и бесцеремонно спрашивал:

       -- Ну как, забавляться-то ещё не сегодня будем?

Полагая, что на шутку следует отвечать в том же тоне, она отвечала:

           -- Сегодня нет, Серёженька, а уж в субботу непременно.

            И он удовлетворённо восклицал, смеясь, как всегда:

            -- Ладно, красавица, в субботу, значит.

Всё же в уме она прикидывала, что за два года поездок она переплатила добрых двести гривен, а в деревне такие деньги на дороге не валяются. Она подсчитала также, что ещё через два года получится целых полтысячи.

         И как-то раз, в весенний день, когда они ехали и он по обыкновению спросил её: "Ну как, забавляться будем?" она ответила:

                -- Как хочешь.

Он, нисколько не удивившись, с довольным видом остановил машину и пробормотал:

                -- Ну вот и хорошо. Я ведь знал, что так и будет...

                Три месяца спустя девица заметила, что беременна.

                Обо всём этом она, жалобно всхлипывая, рассказала матери, и та, побледнев от гнева, спросила:

                -- Сколько же ты выгадала?

Татьяна ответила:

                --Гривен триста...

 Тут бешенство крестьянки прорвалось, она бросилась на дочь и опять начала её так бить, что у самой дух перехватило. Потом, придя немного в себя, спросила:

                -- Ты сказала ему, что беременна?

                -- Ясное дело, не сказала.

                -- Почему не сказала?

                -- Да он опять бы заставил меня платить.

                Акула задумалась, потом, взявшись за вёдра, проговорила:

                -- Ну, ладно, вставай и постарайся дойти.

И, помолчав, добавила:

                -- Смотри, Танька, ничего ему не говори, пока сам не заметит, чтоб нам этим попользоваться до седьмого, а то и до девятого месяца.

                 Та поднялась, всё ещё плача, растрепанная, с распухшим лицом, и продолжила путь тяжелым шагом.

                -- Ясное дело, ничего не скажу, - проворчала она.

       Ещё не доходя до вокзала, начинаешь осознавать, что здесь до тебя побывали люди. Их присутствие чувствуется повсюду – в шуме машин, назойливом голосе диспетчера, сверкающих рекламных щитах. Десятки скамеек, на поверхности которых угадываются прикосновения тысяч грязных рук, столики в забегаловке, залапанные неисчислимым множеством потных ладоней, плохо убранные полы, на которых никогда не просыхают плевки скучающих пассажиров…

До твоего поезда ещё слишком далеко, но, вместе с тем, не настолько, чтобы уйти отсюда. Шесть часов ожидания. Ты взял билет, надеешься на то, что тебя увезут в какое-то новое измерение, где ожидает новая жизнь или, по крайней мере, новый её виток. Как же до боли, до чёртиков надоело старое – въевшееся в кожные поры, в сердце, в самую душу! Хоть бы не перепутать платформы, а то будет обидно впоследствии. Идёшь к справочной.

-- Извините, кто последний сюда? – спрашиваешь у ближайшей спины, от которой исходит хлад безразличия.

Но спине нет до тебя никакого дела. Она проталкивается к своей непонятной цели, ей кажется, будто эта цель – важнее всего на свете.

Вокруг окошечка скопились десяток пустых, эгоистичных физиономий.

-- А вы не скажете, во сколько поезд на Мурманск? – исторгает из себя одна из них.

-- Сегодня этого поезда нет, -- кратко, чеканно, исторгает из себя окошечко.

Чеканно, как звук сапог, исторгаемый ротой солдат абвера. Неумолимо, как приговор трибунала…

-- Но как же так?! Мне продали билет на сегодня!..—не то восторгается, не то сумасшествует заблудшая душа и уходит в неизвестном направлении.

Словно в небытие…

-- А можно ли обменять билет до Москвы на завтра? – с надеждой интересуется дамочка неопределённого возраста.

-- Разве я похожа на волшебницу, чтобы изменять судьбы? – невозмутимо отвечает окошко.

-- Но вы поймите…

Дальнейшие объяснения нецелесообразны. Окошечко бездушно, хладнокровно, неумолимо. Поэтому очередная спина тоже уходит. В небытие…

В нескольких шагах от справочной стоят двое. По их виду можно сделать выводы: употребляют водку и перебиваются случайными заработками. Из одной изрядно примятой физиономии слышится:

-- Вот так, изо дня в день… То строительство, то уборка мусора…

-- А спишь где? – любопытствует другая, столь же примятая.

-- Где придётся… Не тратиться же на гостиницу. В Киеве, знаешь ли, дорого… Но, в основном, на вокзале…

-- От такой жизни можно и подохнуть…

-- Не спорю. Вот, взгляни…

С этими словами человекообразное существо беззастенчиво расстёгивает брюки, снимает их ниже таза и демонстрирует ужасную язву размером с чайное блюдце.

-- Ужас! – стонет собеседник. – Это что за гадость?

-- Как-то само по себе появилось…

-- Но там же такая дырища, что кость видна!..

-- Ничего, пока работать можно…

-- А сам-то откуда?

-- Из Донецка… Ради родных стараюсь… Давай выпьем!..

Понимая, что в этот час к окошечку не пробиться, отходишь в сторону.

-- Документы! – вдруг ударяет голос справа.

Мент как мент, только лицо слишком наглое. Одного ли пассажира здесь обчистили до нитки такие же «служители» Фемиды? Это ведомо лишь Господу Богу да вечно заплёванному полу…

Подходишь к автомату, берёшь чашку кофе. Эрзац, не настоящий, но таки кофе… Выходишь на улицу, потому что кофе лучше идёт с сигаретой. В сторонке разговаривают две женщины лет тридцати пяти.

-- Вчера я своего подловила…, -- говорит одна. -- Теперь никуда не денется.

-- Как? Что ты сделала? – спрашивает другая, пожирая подругу восхищённым взором.

-- Ты ведь помнишь, как я окрутила его?

-- Ну… в общем… Кажется, ты женила его на себе?

-- Сашка был юрист ещё тот, с ним надо было держать ухо востро. Но на всякую старуху, как ты знаешь, есть проруха.

-- Ну же, не томи!..

-- Он влюбился в меня. Представляешь: столичный щеголь, с высшим образованием, умненький – и втюрился в меня – простую сельскую девку!

-- Я это помню. Ну и…?

-- А дальше случилось то, до чего никто бы не додумался. Он из великой любви оформляет контракт… Слыхала о браках по контракту?

-- Приходилось…

-- Ну вот… Он сам сделал оговорку, что в случае своей измены оставляет всё имущество мне.

-- Честный он человек…

-- Да, конечно… Только неужели ты полагаешь, будто он сам был мне нужен? Квартира мне была нужна в Киеве, вот и всё.

-- Но, Лёля, всё-таки довести мужика до измены – вещь не шуточная. Особенно такого, как твой…

-- Да всё просто, милая Зиночка! Прожив с этим олухом три года, я поняла, что дольше не выдержу. И всё бы ничего, если бы я не залетела. От другого...

-- Да ты что?!

-- Да, я могла лишиться всего. Но вдруг мне пришла в голову идея… Ты ведь знаешь, что нам, женщинам, иногда приходит в головушки такое, что никаким юристам не снилось. Так вот, нам понадобилась прислуга. Я и наняла продувную бестию, которая могла бы и самого Дьявола соблазнить. Договорилась с ней о награде… А она, едва взглянув на мужа, сразу заявила, что всё произойдёт не позже, чем через неделю. Так оно и вышло!

-- Да ты что?!

-- Однажды девчонка заявила, что ЭТО состоится через час. Я и позвала друзей мужа, свою маму, соседей – якобы на банкет. И когда все сошлись, я просто повела их к спальне.

-- Да ты что?! И?..

-- Ну, там как раз шёл бой…в самом разгаре…

-- Да ты что?! А что же он?

-- Муж? Ни слова не говоря, собрал вещи и был таков. Таким образом я превратилась в полноценную хозяйку трёхкомнатной квартиры. Хоть будет куда принести малыша…

-- Вот это да!..

-- Ничего… Так ему и надо!

-- Да… Все мужики – сволочи!.. Так им и надо!..

Начинаешь понимать, что эта уже дождалась своего поезда… Или, во всяком случае, поворота в нужную сторону. Вместе с тем, я знаю: мне туда не надо…

Вот и кофе почти допит… Да и не хочется уже его пить. Не настоящий он, эрзац… как и всё в этой жизни. Любовь подменили прагматичностью, преданность – меркантильностью, мужество – грубостью, простоту – хамством… Всё сплошной эрзац…

Хочется изменить судьбу, сесть на другой поезд, который увёз бы тебя куда-то далеко-далеко, в неведомые страны, но не всегда повезёт с билетом. А бывает, что поезд следует по круговому маршруту. Сколько бы ты ни ехал, все равно окажешься в том же месте, откуда выехал. Но даже в случае, если успеваешь на нужный поезд, приходится претерпеть все мучения ада, пока пройдёшь по заплёванному полу, преодолеешь различные гадости. Прежде, чем достигнешь цели, невольно обнаруживаешь: я уже не тот, не такой… И нужна ли мне та цель? Ведь, в конечном итоге, там всё обстоит точно так же, как здесь…

Не жизнь, а сплошной вокзал… Общедоступный, замаранный, оплёванный…

Взирая на меня, словно слон на моську, женщина открыла сумочку и извлекла из неё пачку сигарет.

   --Здесь не курят, -- вкладывая в тон как можно больше извинения, пресёк её намерение я.

   Она мне не понравилась с первой минуты. С дамочками, подобными ей, я бы не стал разговаривать даже в метро или в магазине, предпочитая обходить их двадцатой дорогой. Есть категория людей, полагающих, будто мир должен вертеться вокруг их амбиций и капризов. Да у них, собственно, всё и упирается в это словечко: «Он должен». Если бы за неё не просила моя давняя знакомая, я бы и не знал о существовании этой… как её… «Никитина Маргарита Васильевна, домохозяйка» --прочёл я в карточке. Я всегда заводил отдельные карточки на каждую клиентку. У многих людей возникают проблемы в семье или вообще на личном фронте. Не сошлись характерами, муж обижает, кто-то третирует, кто-то оказывает давление на личность… Сколько подобных проблем бывает в наше время! Но я отдаю предпочтение женщинам. Видите ли, ещё в студенческие времена я сделал вывод: индикатором состояния общества является женщина. Она звено слабое, хоть и от природы более одарённое,чем мужчина. Если приходится лечить отношения или семью, надо начинать с женщины. Да в её воле и самой всё вылечить, только не мешало бы направить, помочь ей собраться с мыслями. Как правило, так и получается. Но иногда попадаются вот такие – вроде Никитиной, -- самоуверенные, «самодостаточные» (за чужой счёт, конечно),наглые, в чём-то даже мужеподобные.

   Прежде,чем анализировать её проблемы, мы говорили о любви как таковой.

     --Вы говорите о любви как о явлении обыденном, -- сказал я после того, как она изложила собственную точку зрения на сей счёт. – Складывается впечатление,будто речь идёт о покупке сковородки или килограмма курятины. И это – о великом чувстве, которое вдохновляло людей на сумасбродные поступки!

     Я умею вкладывать в свои слова нужный смысл, но, вместе с тем, могу и обмануть,облекая их в тон шутливый или доверительный. Обычно это сбивает с толку. Вот и сейчас, полагая, будто я шучу, Маргарита раскрепостилась.

    --Почему же? Это жизнь. Я ничего не имею против чувственности, но не следует забывать, что всегда во всех отношениях превалирует личный интерес. Романтика романтикой, а правда жизни – это… словом, это и есть жизнь. Я считаю, что если муж любит меня, если он хочет…ну… спать со мной… он должен создать условия. Ему хочется, чтобы я дарила ему счастье. По мнению мужчин, счастье заключается именно в обладании. Это как в коммерции – интерес за интерес. Мне ведь тоже хочется что-то получать с его интереса. Мне нужна квартира, и не какая-нибудь,а в центре столицы, удобная, с приличным ремонтом и удобствами цивилизации. Я нуждаюсь в автомобиле, и не в «Запорожце», конечно. Чем я хуже людей? А вдруг появится ребёнок – неужели прикажете кормить его обыкновенным борщом и отдавать в обыкновенную школу? Вот если мужчина создаёт для женщины приличные условия,тогда она и чувствует себя по-настоящему счастливой.

    Ничуть не сомневаясь в своей правоте, дама удостоила меня взгляда оскорблённого величия, она потянулась за сигаретой, полагая, что ей всё позволено. «Я – центр планеты», «я – воплощение совершенства», «я – венец творения» -- красноречиво говорили её карие глаза. С её слов, у них с мужем когда-то была любовь. Но за10 лет совместной жизни она прошла, поскольку он оказался неудачником. А каким ещё словом можно назвать существо, неспособное «создать условия для этакого«совершенства» и «венца»? У подруг мужья как мужья – и шубки дорогие покупают,и спа-салоны оплачивают, и по две машины имеют, да ещё и денег в семью приносят столько, что у них нет необходимости ковыряться в посуде, чтобы собственноручно готовить ужин. А вот ей, бедняжке, попалось полное ничтожество. Конечно, в определённой степени она к нему привязана, но ведь всему на свете существует предел…

    Пока я наблюдал за этим чудом в юбке, в моей голове вертелись давно позабытые истории о женщинах, описанные задолго до нашего поколения. Пассук Джека Лондона отдала мужу последний сухарь, конечно, не предполагая, что он ей что-то«должен»… И вдруг из глубин моей памяти вынырнул, как из пучины морской,эпизод, связанный с моими юношескими похождениями.

   Блаженное то было время: работаешь до изнурения, потом принимаешь душ – и силы восстановились. И ты занимаешься сверх работы ещё и учёбой, политикой,женщинами. А когда надоест рутина – путешествуешь, сколько душе угодно. Просто идёшь на вокзал, покупаешь билет на первый же попавшийся поезд и едешь, куда глаза глядят. Благодаря этой особенности характера мне посчастливилось объездить почти весь Советский Союз. Однажды обстоятельства забросили меня в Хабаровский край, где много дикой природы и слишком мало всего того, что мы называем «цивилизацией». Тамошнее население ещё не утратило способности оценивать человека по его внутренним качествам, а не по материальному положению.

     Побродив по тайге около двух недель в компании старого геолога Ильича и молодого проводника-бурята Ивана, я, наконец, обнаружил в себе то приятное чувство,которое означает для врождённых одиночек подлинное счастье. Это чувство ни с чем не сравнимо; его невозможно описать с той же лёгкостью и методичностью, с какими мы можем описать впечатления от посещения магазина. Нет, невозможно,поскольку оно включает в себя слишком многое – свободу духа, наслаждение от единства с природой, осознание себя неотъемлемой частицей вселенского бытия, микро- и макрокосмосом…

    --Сейчас перейдём Кирилку, -- сказал Иван, указывая в неопределённом направлении,-- потом свернём направо, а там и Буреинский хребет…

   --Я помню, -- прервал его геолог. – Ванюша, а зачем мне Буреинский хребет? Ты ведь ведёшь меня к Становому.

    --Веду. Только вряд ли наш гость пойдёт так далеко. Мне хотелось показать ему Буреинский, поскольку он – как Становой, только в миниатюре. Кроме того, там для него есть кое-что интересное.

   --Что именно? – насторожился Ильич. – Может, руды какие?..

   --Э, паря, -- засмеялся бурят. – Тебе бы только о камнях разговаривать. Нет, там когда-то находился староверческий скит, вот я и подумал…

   Но старик его уже не слушал, ибо всё, что не касалось камней, не представляло для него интереса.

   Река Кирилка, названная так в честь давно канувшего в Лету охотника, в эту августовскую пору представляла собой ручеёк шириной едва ли три метра; мы преодолели её легко, почти не замочив ног. Петляя между огромными соснами, мы вскоре вышли к небольшой долинке, за которой начинался подъём на Буреинский хребет -- довольно внушительную массу камня, достигающую в высоту двух и более тысяч метров.

  В левой части долины, поближе к лесу, можно было различить несколько избушек, о возрасте которых судить трудно.

    --Здесь мы и заночуем, -- сказал Иван.

   Когда речь заходит о староверах, в нашем обывательском понимании сразу возникают сюжеты из советских фильмов, в которых эти добровольные изгои живут общинами по образцу деревень, и всякого чужака встречают настороженно и даже недоброжелательно. Увы, здесь всё было по-другому. Из шести изб заселённой оказалась всего одна. Хозяева остальных пяти исчезли в пучине прошлых лет. Естественно, нам пришлось постучаться в дверь избушки, которая казалась обитаемой – надо же испросить позволения на ночёвку.

    --Эй, есть кто живой? – окликнул Иван, грохоча в дверь.

   Нам открыла женщина преклонных лет, показавшаяся удивительно чистоплотной как для обитательницы такого захолустья.

    --Здравствуйте! – нашёлся я. – Мы странники…

   --Наташенька, кто там? – прозвучал хриплый голос откуда-то из глубины дома.

   --Сейчас выясню, Петенька, -- с нежностью ответила женщина.

   Её взгляд, едва скользнув по нашим лицам, выхватил всё, что было нужно.

    --Вы, наверное, геолог, -- сказала она, обращаясь к Ильичу. – А этот молодой человек, скорее всего, горожанин. Он в наших краях совсем недавно. Ну, а об этом нехристе и говорить не хочется.

    Последние слова касались проводника.

     --Э, добрая женщина! – воскликнул Иван. – Почему сразу «нехристь»? Я православный…

    --Вас, леших, сколько ни крести, все равно язычниками остаётесь. Ладно, чего уж там… Входите… И ты, леший, тоже входи.

     Здороваясь с хозяином, я обратил внимание на его бороду, худощавое сложение и угрюмость.Пока мои спутники раскладывали на столе банки с тушёнкой и сгущенным  молоком, луковицы и чеснок, я вышел заготовить дровишек. Учитывая, что вокруг изб было полно валежника, это не представляло труда. В таёжных условиях на приготовление еды уходит немного времени. Здесь люди не страдают избалованностью и извращённым вкусом, в силу чего не портят себе печень и досуг. Бросив в кипяток банку тушёнки, несколько картофелин и кореньев, Наталья Дмитриевна объявила:

   --Ужин готов.

     Вопреки обычаю молчать во время еды, она первая заговорила:

    --Что нового в мире?

     --Ничего особенного, -- ответил Ильич, пережёвывая лук. – Разве что наш Союз скоро распадётся.

     --Что ж, давно пора бы…

     --А ещё у наших девок возникла новая мода, -- ввернул фразу Иван. – Они теперь ходят в коротеньких юбках.

    --Зачем? – удивилась женщина. – Срамота…

    --А хотят парням нравиться.

     --И как, нравятся? – спросила она, обращаясь ко мне.

    --Не очень, -- ответил я, невольно краснея. – Слишком уж доступны…

      После ужина мои друзья расположились на ночлег, а я, оставаясь верным своему обычаю,вышел покурить.

    За время, потраченное на ужин, вокруг потемнело -- ночь в тех местах наступает довольно быстро. Тишина, чистый воздух, загадочное мерцание звёзд – что ещё нужно молодому, романтически настроенному сердцу? Иногда тишина нарушалась шорохом мышей или отдалённым уханьем совы. Закурив, я присел на ступеньках и прислушался к этой завораживающей тишине.

    Внезапно скрипнула дверь. Оглянувшись, я увидел хозяйку.

    --Вы почему не спите? – спросила она.

   --Сон не идёт. Да и слишком уж красиво тут у вас, чтобы это пропустить. У нас в Виннице ничего подобного не увидишь.

   --В Виннице? – в её голосе мелькнули какие-то особенные нотки. – Вы сказали «в Виннице»?

    --Да. Вам знаком этот город?

      Прежде,чем она ответила, на пороге появился силуэт мужчины.

       --Талочка, ты не идёшь? – с нежностью спросил он.

      --Извини, Петенька, я тут немного поболтаю с мальчиком. А ты ступай, я скоро…

   Мужчина кивнул и, с нежностью погладив её руку, ретировался.

    --Да, мне знакома Винница, -- ответила она на мой вопрос. – А стоит ли ещё на месте Дом Офицеров?

   -- Да,конечно. Правда, его несколько раз ремонтировали, вокруг насадили цветов, но от этого он стал только красивее.

   --А улица Коцюбинского ещё на месте?

     --Ну да. Только аллеек давно нет. Их снесли, превратив улицу в проспект.

   --Жалко… А остров посреди Буга?

   --На месте. Там пляж.

  --А вы на какой улице проживаете?

     --Красного Казачества.

    --Не знаю такой… Это в каком районе?

    --Замостье. По-простонародному, «Варшава». Бывшая Ворошилова.

     --А… Знаю… А управление военным округом так и находится возле педагогического института?

    --Да, на Краснознамённой улице, -- с удивлением ответил я.

    --А может… Не знаете ли, кто там сейчас заместителем командира работает? Не Вурдалаков ли?

    Когда-то генерал Вурдалаков проживал по соседству с моим домом. Поговаривали, будто он старый хрыч, ворчун и деспот.

  --Нет, генерал давно умер. А его сын дослужился до полковника, отрастил огромный живот и ездит на «Волге».

 --А жена генерала? Что с ней?..

   Я взглянул на женщину с непониманием, но, заметив её волнение, не стал ничего доказывать.

  --Я не слышал, чтобы у него была жена…

   --Ну, конечно же, была! От первого брака у него остался сын. Первая жена умерла вскоре после родов. А уже в преклонном возрасте он женился на совсем молоденькой… Она была дочерью второго секретаря обкома партии.

 --Нет, я ничего не знаю об этом…

   --Как же так? Ведь та вторая жена – это я!..

   Удивлённый,поражённый, я взглянул ей в глаза. И вдруг вспомнил рассказы пожилых людей,напоминающие нечто среднее между легендами и сплетнями. В своё время эта история наделала очень много шума. Молодую жену важного генерала похитил совсем юный сержант срочной службы. Комический оттенок происшедшему придавало то обстоятельство, что солдат был подчинённым командира округа. Конечно, пропавших долго и тщательно разыскивали. Ещё бы! Достаточно вспомнить, кем была Наталья. Выросшая в достатке, взлелеянная среди роскоши и презрения к народу,воспитанная в амбициях и высокомерии, -- что она могла найти особенного в простом солдатике, заурядном выходце из крестьянских слоёв, чтобы бросить всевозможные блага и бежать, сломя голову, на свой страх и риск? Наверное, это она его нашла, это она подвигла его на бегство…Ну да, иначе и быть не могло, учитывая, что солдат – птица подневольная и бесправная. Но для того, чтобы договориться о бегстве, нужно, по крайней мере, узнать человека, встречаться с ним, заранее договариваться… О каких встречах могла вестись речь в её положении? В семьях профессионалов-военных царят особые традиции. Как правило,жёнам строго запрещается общаться с «простолюдинами», их контролируют… Каким образом ей удалось заговорить с этим солдатиком, как они встречались, как условились о бегстве – об этом можно было лишь догадываться. Как бы там ни было, солдат демобилизовался и уехал. В тот же вечер исчезла и генеральская жена. Её искали, но не нашли. Наконец, решив, что она пала жертвой бандитов,милиция закрыла дело.

    --Кажется, я вспомнил, -- произнёс я. – Вы – та самая пропавшая жена Вурдалакова-старшего?

    Она кивнула. Из глаз Натальи Дмитриевны покатились слёзы. Сделав жест в сторону двери, она сказала:

 --Это он… Мой муж…

    Когда она произносила эти слова, в её глазах отразилось столько нежности, что я не выдержал и, взяв её руки в свои, сказал:

  --Что вы! Всё хорошо… Вы, по крайней мере, счастливы?

  На это она заявила с гордостью и уверенностью:

  --О, да! Очень, очень счастлива! Петенька дал мне столько счастья!..Представляете: я ни разу не пожалела!..

    Расскажите,пожалуйста!

    Иона, не испытывая совершенно никаких угрызений совести или ложного стыда,поведала мне историю своей любви.

  Ей исполнилось девятнадцать лет, когда родители склонили её к браку с престарелым военным чиновником. Ей приходилось встречать его и раньше в качестве друга семьи, но он ей не нравился даже тогда. Это был клановый союз, в котором девушке пришлось сыграть роль залога, своеобразной разменной монеты. Совсем юная, она лелеяла мечты о каких-то маленьких успехах, но мужчин в них не было.И вдруг – замужество! Да ещё за старика!

    Он действительно оказался деспотом. Он даже с собственными родителями порвал отношения, поскольку знакомство одного из них с пресловутой 58-й статьёй уголовного кодекса могло повредить его карьере. Наталье пришлось прервать не только учёбу, но и контакты с подругами; даже прогуляться в магазин ей не позволялось, поскольку для подобных работ существовала прислуга.

  Пётр встретился на её пути месяцев через пять после начала семейной жизни, когда Наталье успело опостылеть не только замужество, но и сама жизнь. Как они познакомились? Случайно… Если в подлунном мире что-либо может происходить случайно. Однажды муж послал сержанта к себе на квартиру – отнести дефицитные продукты. Парень сразу пришёлся ей по сердцу. Это не было то лёгкое, ни к чему не обязывающее чувство, которое возникает у слабонервных дамочек, когда они решают «наставить мужу рога» ради самоутверждения. Нет, то было подобно разряду молнии. Ещё в тот миг Наталья поняла: это ОНО… Зная по опыту, что муж не придёт в течение ближайших двух часов, она угостила парня чаем. Пока он пил,застенчиво опуская глаза, она решила для себя: это – моя судьба. Её не интересовало ни его прошлое (да и какое могло быть прошлое у типичного советского парня), ни специальность, ни возможности. Просто знала: он – её судьба, и этого было вполне достаточно. Да и он понял то же самое.

Пока он пил чай, женщина уже знала, где состоится их следующая встреча: она успела выведать у него расписание его рабочего дня. Встречались они урывками, иногда спонтанно. Пять минут или сто – это не играло роли, потому что все равно казалось слишком малым отрезком времени для того, чтобы повторять «люблю», склонять его в разных падежах и временах, впитывать в себя взгляды друг друга. О чем-то большем не могло быть и речи.

Однажды Петя признался, что не сможет без неё жить. Ей и в голову не пришло заявить: мол, я замужем, как же быть?.. Не пришло, потому что в её существе этого замужества как будто не существовало. Но вот ему стало известно, что такого-то числа его должны уволить. «Я хочу поехать с тобой! – решительно заявила она. – Куда угодно…»  «Ты же понимаешь, что генерал будет тебя искать с помощью милиции и всего, что только угодно?» -- спросил он.«Ну и что? – улыбнулась она. – А мы уедем в такое место, где он и не подумает нас искать», -- заявила она.

Деньги на дорогу раздобыла Наталья. Она попросту украла их у Вурдалакова. Им пришлось довольно долго блуждать по Союзу, пока, наконец, не нашли это место. В те годы в посёлке жило самое малое сто человек. Все, как один, староверы – суровые и подозрительные.Но услышав, что молодые люди скрываются от органов власти, с радостью вызвались их укрыть. Тут их и повенчали.

Наталье пришлось осваивать все премудрости женского бытия, начиная с самого примитивного. Она плакала,стирая нежные пальчики во время стирки жёсткого сукна, она надрывала руки,нагружая телеги сеном, ей приходилось проходить многие километры пешком по пояс в снегу или рубить сучья для дров. Но как бы ни было трудно, она ни разу не пожалела о сделанном выборе.

-- Та мы и живём здесь, -- заключила она. – Уже, без малого, тридцать лет… Староверы все повымирали после того, как тут побывали пьяницы-железнодорожники. Наверное, принесли с собой какую-то болезнь, к которой организмы местных оказались непривычны. А тут ещё Петя прихворал…Видали, какой он угрюмый? Но это только видимость такая. У него слегка перекосилось лицо после инсульта. Потому и кажется, будто он угрюмый…

   Слушая эту женщину, я вдруг представил себе, сколько ей пришлось перенести трудностей.Ни о чём не жалея, она однажды сделала свой выбор, пойдя за крестьянином. Со временем она и сама превратилась в крестьянку. Но это не играло для неё никакой роли. Она до сих пор любила своего Петеньку. Тепличное создание превратилось в обыкновенную мужичку – с руками, огрубевшими от труда, в сапогах, уродующих ноги. Она спала на соломенном тюфяке или на помосте, устеленном хвоей, кушала из примитивной глиняной миски, довольствуясь щами или супом из дичи.

      И не было у неё никаких мыслей, кроме него. Ей не приходилось сожалеть ни о пышных уборах, ни о дорогих тканях, ни о машинах, -- во всём этом не было никакой надобности. Только ОН оставался её единственной потребностью. Только он представлял для неё венец желаний, всё то, о чём можно мечтать. И он сумел до краёв наполнить её жизнь счастьем.          Более счастливой она и быть не сумела бы…

    Эта история меня настолько поразила, что на рассвете, прощаясь с супругами, я поклонился им и пожелал оставаться счастливыми как можно дольше.

   И сейчас, глядя на Никитину, я думал о той удивительной женщине, которая бросила всё на свете ради любви. Уж она-то могла бы лучше меня объяснить этой напыщенной пустышке, что такое настоящее женское счастье…

       В слове "пока" сквозили загадочные и неприятные нотки, но он был и тому рад. Усадив подругу на скамью, он снова взялся за вёсла. В течение часа лодка дважды обогнула остров. Влюблённый о чём-то рассказывал своей спутнице; можно было бы поверить, что она его внимательно слушает, если бы не бегающие глазки, то и дело стреляющие в сторону острова. Он принялся рассказывать ей о Виндзорском дворце и истории английской правящей династии, но вскоре умолк, почувствовав её несоответствие его уровню,как и то непонимание всего, что касалось его интересов. Устав от молчания, Лиля запела фальшивым голоском какую-то попсовую мелодию – затасканный ля-минорный мотив, -- резко и нагло нарушив гармонию тихого вечера. Взглянув в эту минуту на неё, Артём ясно ощутил всю глубину и непреодолимость пропасти, разделявшей их. Так, значит, её маленький, бессчётное количество раз целованный его губами лобик совершенно пуст?! Значит, внутри него не было ничего, кроме плохой музыки и пустых желаний? Значит, мысли, которые складывались в этой птичьей головке,были подобны пустой и бессмысленной музыке? От этого прозрения Артём был готов подняться в лодке и уйти от Лили просто по воде, но вдруг её уста прервали пение и расплылись в обаятельной улыбке. В её глазах Артём увидел нечто такое,что взволновало его до мозга костей. Он обнял девицу, понукаемый очередным приливом любви. Оставшись неуправляемой, лодка устремилась к ближайшему берегу,который прятался в ветвях плакучих ив, свисающих до самой воды. Вскоре посудина ударилась о берег. Схватив подругу на руки, молодой человек вынес её на сушу и,осыпая страстными поцелуями её щёки, нос, губы, волосы, увлёк под ивовую крону…

        Возвращались они, держась за руки. Уже заняв места в своей лодке, они увидели, как со стороны острова к ним приближаются ещё две. В одной из них сидел Колян. Заметив его, Лиля привстала и приветливо помахала рукой.

     --Послушай, Лиля, -- сказал Артём. – Я немного устал. Может, вернёмся домой?

   --Нет, что ты! – отрицательно замотала она головой. – Скоро стемнеет, тут будет иллюминация, танцы… Да и эти молодые люди обещали мне интересный вечер.

     --Ты их знаешь?

     --Ну да… Некоторых…

    --Ты как хочешь, а я должен ещё успеть к отцу, -- довольно решительно сказал он.– Было бы неплохо познакомить вас…

     --Нет, нет! –игриво изображая детскую капризность, произнесла она. – Ну, котик,ты же понимаешь…

     Но,видя, что Артём направил лодку в сторону, противоположную той, которая была её целью, Лиля возмутилась более решительно:

   --Это что такое? Да как ты смеешь?!

    --Мы едем домой!

    --Так… -- притопывая ножкой, заявила она. – Если ты сейчас же не поменяешь направление, я брошусь в реку!

     Взглянув ей в глаза, Артём понял, что она способна привести угрозу в действие, потому послушно начал загребать левым веслом. Лодка развернулась. В этот момент судно Коляна едва прикоснулось носом к их лодке. Увидев протянутую руку нового знакомого, Лиля ухватилась за неё и тут же очутилась в его объятиях.

   --Лиля, ты куда?.. – растерянно окликнул её друг, но она ограничилась только прощальным жестом, даже не оглядываясь на брошенного жениха.

     От неожиданности такого поворота Артём опешил. Одно весло выпало из его руки и,подхваченное течением, устремилось вдаль. Прошло немало времени, пока, наконец, удалось его догнать и спасти вдвух километрах ниже по течению. Когда он благополучно вернулся к острову, уже надвигалась ночь. В густых сумерках можно было разглядеть столики, навесы,людей, но знакомого силуэта среди них не было. К этому времени публика заметно отсеялась: на противоположной стороне начались танцы. Самки, виляя бёдрами,скакали, задирая юбки и демонстрируя нижнее бельё. Их ноги с непостижимой лёгкостью поднимались выше голов. Они раскачивали животами, трясли задом и грудями, распространяя вокруг себя едкий запах общедоступной женской плоти.Самцы то приседали к земле, как жабы, то подпрыгивали, словно кузнечики, то ложились на пол и вращались, как юлы, отвратительно гримасничая, производя в такт музыке непристойные жесты.

Выпрыгнув на берег, Артём поспешил к столикам, среди которых копошилась официантка, одетая в засаленный фартук – столь же грязный, как и всё это заведение.

     --Вы не видели Лилю?

     --Нет, не видела, -- отрезала женщина, не глядя на него.

     Но парню показалось, будто на её губах затаилась ироническая улыбка.

    --Вы не видели Лилю? – спросил он у двух девиц, медленно сосущих пиво из больших стаканов.

    --Лильку? А зачем она тебе? – заплетаясь в словах, ответили рты, напоминающие кровавые пятна.

     --Ну, вы ведь знаете Лилю… -- не расслышав, продолжал он.

     --Да пошла та Лилька!.. – запинаясь ответила одна из девиц. – Где-то там…

   С этими словами она сделала неопределённый жест рукой в сторону кустарника.

     Не медля ни секунды, Артём устремился туда.

    --Лиля! Лиля! – звал он, пока не осознал, что в таком месте могут быть и другие люди. Он умолк, остановился и прислушался. Откуда-то из-за кустов послышались шорохи. Ступая на цыпочках,влюблённый направился туда, стараясь не наступить на сухую веточку или камень.

    Он снова прислушался. Неподалёку от него два голоса шептали слова и производили стоны. Сердце застыло в груди: этот голос! Этот голос выражал эмоции точно также, как совсем недавно, на противоположном берегу! Бежать, бежать отсюда,уехать далеко, забыться в длительном сне, чтобы, проснувшись, больше никогда не вспомнить об этой девице!

     Его разум рвался вперёд, но ноги увлекли дальше – в кусты. Шаг за шагом, он пробирался, царапая лицо о ветки. И вот, наконец, они…

    Если бы Лиля была с мужчиной, это не оказало бы такого воздействия на Артёма. Но она была с мужчиной и женщиной! Их липкие от пота тела переплелись, как зловредные глисты в отхожем месте, и исторгали из себя крики, означающие максимум удовольствия.

  Не помня себя, Артём устремился обратно. Он бежал, спотыкаясь и падая, снова царапая лицо о ветки, пока, наконец, не оказался у самой воды. В этот миг громкая музыка вдруг замерла и сидящие на площадке услышали душераздирающий крик:

     --Лилька!

   Затем последовал неистовый прыжок – прыжок зверя, который стремится ухватить добычу за самое горло. Артём бросился в реку. Вода, вздрогнув от потрясения, податливо расступилась, после чего снова сомкнулась.

    --Это тот малый! – воскликнули пьяные девицы.

    На«острове блаженства» закопошились, забегали. Кто-то нырнул, кто-то отвязывал лодку. В этом месте, несмотря на сравнительно медленное течение, река глубока и богата на водовороты. Тело Артёма искали около часа, пока, наконец, один из спасателей не воскликнул:

   --Нашёл! Я его зацепил!

   Он осторожно подтягивал багром страшную добычу. Вскоре над водой показалось нечто,напоминающее человеческое тело.

   При искусственном освещении труп казался страшным и позеленевшим. Во рту, носу, в ушах было полно ила. Окоченевшие пальцы имели отвратительный вид. Всё телопокрылось чем-то вроде слизи черноватого цвета. Лицо опухло, а с волос,залепленных илом, текла грязная вода.

   --Кто это ? – спросил спасатель у собравшихся, но те лишь пожимали плечами.

     К толпе присоединилась Лиля со своей компанией.

     --Что здесь произошло? – спросила она у кого-то.

      --Да какой-то дурак утонул, -- с безразличием и неудовольствием ответили ей.Неясное предчувствие заставило её сердце тревожно затрепетать в груди.

Проталкиваясь к берегу, она не отводила взгляда от спасателя, склонившего голову над телом. Наконец, оказавшись в первом ряду, девица застыла в ужасе.

-- Артём! – закричала она во весь голос.

Ноги под ней подкосились и предательски уронили худое тело наземь. Склонившись над бывшим женихом, Лиля сцепила руки и продолжала кричать не своим голосом. Тот схватил её за плечи и сильно встряхнул. Это привело её в чувство.

-- Ты его знаешь?

Это был спасатель.

-- Это…это Артём, сын мэра…-- пролепетала она.

Спасатель потерял к ней интерес и отдал в руки компании, с которой она только что проводила время.

Заметив Коляна, она всхлипнула:

-- А он умер? Действительно умер?

-- Умер, -- как-то отвлечённо ответил тот, оглядываясь на кусты. – Пойдём, мы сейчас успокоим тебя.

-- Да, -- изображая на лице ужимку, подхватила знакомая Коляна. – Пойдём, здесь тебе больше нечего делать.Мы тебя вылечим, вот увидишь…

Лиля позволила себя увлечь и в следующую минуту уже удалялась медленными шагами в ночной мрак, склонив голову на плечо новой знакомой.

               

           

         Порою кажется странным, что посреди больших городов можно увидеть обрывки старых,давно забытых пейзажей. На фоне серых бетонных построек пучки зелёной травы и настоящих кустарников выглядят неестественно, словно чья-то безжалостная рука произвольно выхватила их из прошлого и втиснула в наше время. Как бы там ни было, в каких-нибудь двух сотнях метров от центрального моста, соединяющего Старый город с центром, там, где речушка Вонючка впадает в Южный Буг, кто-то построил забегаловку под громким названием «кафе», назвал его «У реки» и соорудил танцплощадку. Речушка, которая приобрела столь примечательное название ещё в советские годы благодаря зловонию, источаемому отходами конфетной фабрики, украсилась дамбами и заграждениями, неприятный запах от её вод куда-то исчез, так что публика определённого сорта посещала это заведение довольно охотно. У самого её устья владелец кафе построил лодочную станцию, что позволяло подвыпившим обывателям за умеренную плату покататься по Бугу. Здесь,почти в центре города, было трудно подыскать уединённое местечко, так что лодки как раз способствовали созданию такой иллюзии.

     Как мы уже заметили, публика посещала кафе охотно. Здесь в любое время дня рекой лилось охлаждённое пиво, под закуску сомнительной свежести наливались «сто граммов», слышался нарочито громкий, искусственный смех безвкусно разукрашенных самок и столь же громко звучала нецензурная брань из уст самцов.Добропорядочные граждане старались обходить этот уголок планеты десятой дорогой, называя его презрительными словами «Лягушатник» и «Сточная канава». Наверное, имелся в виду интеллектуальный и нравственный уровень завсегдатаев…

         По заросшей плакучими ивами набережной, простирающейся как раз перед входом в кафе,  прохаживается толпа гуляющих. Женщины– крашенные-перекрашенные, взлохмаченные или же облезшие, как драные кошки,худые и изношенные или желтоволосые, толстозадые легкодоступные барышни, с чрезмерно выступающими грудями, с кроваво-красными губами – в потёртых джинсах,мини-обках, кроссовках или туфлях, держались кучками, словно собачьи стаи,высматривающие добычу. Поодаль собирались и представители «сильного пола» --кто уже подвыпивши, кто только планируя выпить, -- все со значимым видом,словно хотят доказать окружающим, будто от них зависит само существование Вселенной.

                В двухстах метрах от кафе «У Буга» посреди одноимённой реки находится остров.Обладая небольшими размерами – всего 400 квадратных метров, -- он, тем не менее, пользуется большой популярностью среди бездельников всех времён и народов. В дневное время на его пляжах купаются мамаши с детьми, а в вечернее устраиваются оргии. На берегу острова, как раз напротив кафе «У Буга», кто-то поместил плавучий причал, на котором устроили такое же кафе, названное «Остров блаженства». Начиная с послеобеденного часа, в плавучем заведении царят шум и гам, толкотня и зловоние. За деревянными столиками, где от пролитых напитков образуются липкие ручейки, у недопитых стаканчиков сидят полупьяные люди.Мужчины пытаются перекричать друг друга и размахивают руками просто из животной потребности шума; женская часть публики, высматривая добычу, угощается за свой счёт. В другом отделении «Острова блаженства» за несколькими столиками сидят крепыши в дорогих футболках или рубашках. Разглядывая свои холёные ногти, они периодически посматривают на эту массу и презрительно ухмыляются. У наивного наблюдателя могло бы сложиться впечатление, будто эти люди отличаются от основной массы воспитанностью и порядочностью, если бы в их глазах не мелькало всё то же несмываемое клеймо порока.

                Именно в этих злачных местах можно встретить всю плесень городского общества,столкнуться в примитивным распутством, вдохнуть в себя весь концентрат ядовитых испарений социальной накипи; всё это стоило бы назвать «отбросами общества»,если бы их не было настолько много – бывших студентов, превратившихся в воров и мошенников, журналистов из жёлто-сереньких газеток, аферистов, бандитов, мелких хулиганов, рэкетиров, сутенёров. У каждого из них на лице была маска неприступности и значительности, словно они хотели сказать: «Пусть только попробуют усомниться в моей порядочности!»  Это место настолько пропиталось скотством, от него разит такой гнусностью и продажностью, что официантки и посудомойки, возвратившись после работы домой,долго и тщательно принимают душ, пытаясь отмыться от грязи, которой невольно пропитались их тела. Здесь стоят друг друга самцы и самки – они в одинаковой степени являются ворами, проститутками и скотами. Несмотря на близость воды,которая должна была бы освежать воздух, здесь всегда душно. В этой удушливой жаре испарения от пролитых пива и ликёров смешиваются с запахом немытых человеческих тел, давно не стиранных носков и несвежих женских прокладок,сигаретного дыма и острых духов. Это была своеобразная семья, в которой каждый из членов знал своё место, признавал остальных и отрабатывал своё право на место под солнцем. И только чужак, случайный приезжий мог забрести сюда в вечерню пору… Что касается жары, она казалась в эти дни невыносимой. Июльское солнце за день успевало настолько накалить дамбу, стены и асфальт, что даже вечером от них исходил зной.

                В один из вечеров, который ничем не отличался от предыдущих, публика в обоих кабаках лениво созерцала реку, на поверхности которой так же лениво колыхалась единственная лодка. Стояла такая тишина, что не было слышно ни птиц, ни лягушек; только где-то вдали её иногда тревожили стук трамвайных колёс или жужжание троллейбуса. Внимание компании, которая находилась за крайним столиком«Острова блаженства» привлекло судёнышко, в котором находились двое молодых людей. Жгучий брюнет лет двадцати двух, одетый по последней моде, неуверенно грёб вёслами, не отводя взгляда от своей подруги – худенькой блондинки с маленькой, словно птичьей, головкой. В то время, как он жадно смотрел на неё,девица стреляла серенькими глазками по сторонам, словно стесняясь его общества и высматривая знакомых.

                --Лиля, я не хочу, чтобы ты появлялась в заведениях подобного рода! – решительно заявил молодой человек, стремясь направить лодку подальше от острова.

                --А кто ты такой, собственно? – возмутилась она, растягивая слова и слегка произнося их в нос, как это характерно для моды последних лет. – Артём, знай своё место!

                Её лицо в эту минуту повернулось против солнца и стало заметно, как блеснул пирсинг в её носу.

                --То есть, как это: кто я такой? – воскликнул он. – В каком смысле «место»? Мы с тобой уже год вместе, мы подали заявление в ЗАГС и…

                --Что «и»? Ты хочешь сказать, что только благодаря тебе я смогу оторваться от нищеты и зажить жизнью порядочных людей? Да иди ты!..

                Звук её звонкого голоса, отражаемого дамбой и ближайшими островными деревьями, было слышно далеко. Артём, кажется, понял это и, заметив, что лодка стала центром внимания ротозеев, покраснел.

                --Ничего такого я не хочу сказать, -- приглушенным голосом ответил он. – Просто я не хочу, чтобы моя будущая жена появлялась в таких местах. И вообще, я изначально был против поездки сюда…

                --Да кто ты мне такой, чтобы указывать, где мне можно появляться, а где нельзя? –почти закричала она, не замечая, что от томности и подчёркнутой изнеженности в её голосе не осталось ровным счётом ничего. Напротив, в нём сквозили нотки жёсткие, базарные, характерные для студенток ПТУ и уличных девок.

                --Кто это такие? – поинтересовался у своих друзей, занимавших крайний столик на острове,парень бравого вида.

                --Как, ты не знаешь? – ответила одна из окружавших его девиц. – Это же Артём, сын нашего мэра. Он учится в Окфорде, но весь последний год провёл дома из-за этой пустышки.

                --А она?

                --Да это же Лилька, бывшая пассия Федьки, а потом и Мишки. Если бы не Артём, ей не удалось бы даже закончить техникум.

                --Наверное, этот хлыщ завалил начальство техникума деньгами? – предположил молодой человек..

                --Нет, Колян, он хороший парень. Просто влияет на девчонку положительно.

                --Значит, теперь она выйдет за него замуж и уедет в Англию?

                --Наверное… Если только он не передумает, -- ухмыльнулась девица, закуривая сигарету. – Ты же видишь, как она себя ведёт. И вообще, что он в ней нашёл?…

                --М-да… А знаете что? Я её хочу!

                Компания обратила взоры на него.

                Между тем, перебранка на лодке утихла и, подчинённое крепким рукам гребца, судёнышко снова направилось к острову. Едва её нос коснулся прибрежного песка, пассажирка выпрыгнула на берег и, оглянувшись на Артёма, крикнула во весь голос:

                --Знаешь что, милый? Проваливай-ка ты на все четыре стороны!

                Покраснев,он остался в одиночестве. Лиля, не оглядываясь, поспешила к кафе и, помахав рукой знакомым, заказала стакан воды. В ту же минуту рядом с ней оказался Колян. Положив руку на её плечо, он сказал:

                --Может, чего покрепче?..

                Бросив на него косой взгляд, девица улыбнулась:

                --Время покажет.

                В её голосе снова появились нотки томности и неги.

                В этот момент кто-то включил дешёвую попсовую музыку, которая загремела из мощных динамиков. У подвыпивших девиц в такт ритму задрожали плечи. Разомлевшие в духоте тела требовали движения. Глаза самок забегали по столикам в поиске потенциальных партнёров.

                Артём всё ещё сидел в лодке. Опустив голову, он о чём-то думал, глядя пустым взглядом на медленное течение реки. Иногда он смахивал слезу, набегавшую на глаза. Дело в том, что он был воспитан как человек честный и благородный. Он любил любовью настолько безудержной и безумной, что не мог ни в чём отказать своей девушке.Он любил её вопреки воспитанию, утончённому вкусу, разуму, воле. Это было нечто сродни наваждению, сумасшествию, но он не мог ничего с собой поделать. Будучи от природы нежным и чувствительным, он мечтал о связи изысканной и страстной, а его пленила эта странная девица, чем-то напоминающая стрекозу, -- глупая, как все девки, глупая своей выводящей из терпения ограниченностью, глупая своей некрасивостью, худая, сварливая, тонконогая и почти плоскогрудая. Какая-то непонятная сила принудила его всецело подчиниться этим животным чарам,порождённым бесом плоти и повергающей даже самого разумного человека к ногам самой пошлой, первой попавшейся самки.

                Он предчувствовал, что там, в грязном, заплёванном и зловонном кабаке готовится нечто неприятное и унизительное для него. Нарочито громкий смех, долетавший до его ушей, задевал за живое: ему казалось, что смеются именно над ним. Он прекрасно осознавал, что ему здесь не место, как не место этой стрекозе в его сердце, но, увы, ничего сделать не мог…

                Прошло несколько минут. Вдруг Артём почувствовал, как чья-то рука мягко легла на его плечо. Вздрогнув, он обернулся. Рядом стояла любовница. Стоило бы отвернуться от неё, немедленно отмыть плечо от её прикосновения, -- впрочем, как и многое другое, -- но в эту минуту он был способен только фиксировать неописуемую радость по поводу её возвращения. Это было малодушное и позорное чувство,выросшее на почве желания всё простить, всё позволять, лишь бы она его не покидала.

                --Давай ещё немного покатаемся, мой котик, -- вкрадчиво предложила Лиля.

                --Ты хочешь покинуть это место? – воспрянул он.

                --Да…Пока…

               Продолжение следует

       Этот  летний  день, как  и  несколько предыдущих, принёс  жару. Несмотря на  то, что солнечный  диск  едва  поднялся  над горизонтом, люди  уже  изнемогали  от  зноя. Даже листья  на  деревьях  поникли  с  той непередаваемой  печалью, которая  предвещала обречённость. Да и  птицы  куда–то исчезли.
         Однако  людям невозможно  убежать  под спасительные  крыши  домов или  тени  деревьев, поскольку  была  в  разгаре уборочная  страда. Одна  за  другой  машины  свозят с  полей  на  элеватор  пшеницу, которую  нужно готовить  к  сортировке. Бабы  и мужики, запыленные и  потные, трудятся  до  изнеможения.
        Но  народ  наш тем  и отличается  от  других народов, что  умеет скрасить даже  такие  неприятные  моменты. Как свидетельство  сему, то  тут  то  там  то  и  дело слышится жизнерадостный  смех.
       -- Эй, Кирюха! Тебе не  жарко  в  штанах–то?
        Это был  звонкий голос  Ксюхи, бабы  молодой  и  красивой, вроде кустодиевской  Венеры.
      Позабыв  о  всяких условностях, большинство  женщин  пораздевались, оставшись только в  лифчиках. И  это было правильно, потому что  пыль,скапливаясь под одеждой, проникает в  кожные  поры  и вызывает  невыносимое  жжение. Мужики, -- грязные, загоревшие,чумазые, -- тоже  ходили  если  не  в  шортах,то  в  одних  трусах. Только  один  из них,претерпевая  неудобства, оставался  в  плотных  штанах армейского  покроя.
      -- Какое  тебе дело? – ответил  он  сквозь  зубы возмущённым  тоном. – Как  хочу, так  и  хожу.
       Ксюха  что–то промолвила  ближайшим  товаркам, следствием  чего стал  взрыв  звонкого  женского  смеха.
       Работа  продолжалась до самого обеда. Наконец  пришли  сменщики, благодаря которым бригада  смогла  позволить себе  кратковременный  отдых.Для  того, чтобы  пообедать, недостаточно  просто вымыть руки,потому  все  устремились к  Змеёвке. Это, конечно, не Волга, но  как  раз  недалеко  от  элеватора она  разливается  широким  зеркалом, что  делает её вполне пригодной  для  купания.
        По  вполне понятной  причине  женщины  купались  отдельно  от мужчин, -- тем  более, что места  для  таких  удобств было  предостаточно. Но  Кирилл  почему–то ушёл  даже от мужчин. Он  забрёл  в  камышовые  заросли, где, наконец,начал  стаскивать  с  себя  штаны, пропитанные потом  и  пылью, после  чего, кряхтя, полез в спасительную  воду. Здесь было  хорошо. В  отличие  от мелководья, которое  выбрали  бабы, в  этом  месте били  ключи, что  делало  воду  прохладной. Тело не  только  отмывалось, но  и  отдыхало.
      Но  в  этот день, похоже, Кирюхе  не  было  суждено  оставаться в  покое. Не  успел  он выйти  на  берег, как из–за  камышовых  зарослей  на  него  набросились женщины. Предводительствовала  ими  всё  та  же  Ксюша.
        -- Во, неуёмная! –проворчал  один из мужиков, созерцая  эту  сцену  издали.
       -- Да  уж, женское одиночество – не  шутка… -- ухмыльнулся  другой.
       -- Паша, а  может помочь  Кирюхе? – нерешительно  произнёс  третий.
       -- Как  ты  себе  это представляешь? – ответил  тот. – Да  и… Дело–то  житейское.Оно  тебе  надо? Ещё  самому  достанется…
       Махнув  рукой, он направился  в  сторону  колхозной  столовой. Вслед за  ним  поплелись  остальные.
       -- Как  водичка? –поинтересовалась  повариха, русоволосая  Анфиса.-- Да  так себе…Вода  как  вода… -- вяло  ответил  Павел.        
        -- А  чего  так грустно? – удивилась  женщина.
        -- Да  так…
        Анфиса  и Кирилл  проживали  в  одном  доме. Но  не как  муж  и  жена, -- в  деревне  подробностей такого  рода  не  утаить. У  Анфисы  был муж  Юрий, мужик  хороший  и  вежливый. Он  трудился трактористом  в  том  же  колхозе. В  летнюю пору  ему  приходилось  настолько  зарабатываться,что  иногда  и  домой  не  являлся. Это давало  повод  злым  языкам  утверждать, что  в  отсутствие Юры  Анфиса развлекается  с  Кириллом. Шведская  семейка, так  сказать… Однако  в  ответ  на  подобные предположения, выражаемые в  виде  почти  безобидных шуток, семья  лишь  улыбалась. Ещё  кто-то говорил, что Кирилл  может приходиться  Анфисе  братом. В  этом случае  становилось всё  понятно. Но  напрашивался вопрос  иного порядка: почему  же  Кирюха, мужик  хороший, здоровый, красивый  и  хозяйственный, не женат? В  Сычёвке полным-полно  молодых  и  красивых  баб, но он на  них не  обращает внимания. Вот  уж  загадка…
        Мужики  уже доедали  второе, как  подъехал  УАЗик  председателя.Тоже  работа  не  из самых  сладких. С  утра  до ночи  носишься  по  окрестностям, ездишь  отчитываться в  райцентр, ещё  куда–то, и  надо всюду  успеть, всё проконтролировать…
       -- Здорово, мужики! –приветствовал  он  едоков. – Приятного аппетита
      !-- Спасибо, Петрович! –ответили  они. – Ты  чего  такой  грустный? Лучше присаживайся  с  нами.
         -- Спасибо, ребятки, -- вежливо отказался  председатель. – Нет времени. А  где  ваш  Носов?
       -- Кирюха-то? Да  там бабы  его  донимают… -- прыснул  со  смеху  самый молодой.     
         -- Бабы? – как-то настороженно  промолвил  Петрович. – Снова  Ксюха?
       -- Она  самая…-- А  зачем  тебе Кирюха? – спросил  Павел.   
         -- Да  вот, транспортёр на  ферме  сломался. Кто  ж  его  починит, если не  он?.
      .-- Это точно…
       Сосредоточив  взоры на  содержимом  тарелок, мужики  продолжили  трапезу. 
       В  это  время  к  столовой  начали сходиться  женщины. На  лицах  некоторых  из них отражался  оттенок  задора, другие  светились непонятным недоумением, третьи  выражали  откровенный  стыд.
       -- А  где  Ксюша,где  Носов? – спросил  Петрович.
      -- Там… -- неопределённо ответили  ему.

В атмосфере образовался  тот  странный  накал, который  иногда способен  вылиться  во  что–то  недоброе. Воцарилась напряжённая  тишина.
      -- Вот  дуры, вот дуры!.. – покачал  головой  председатель  и, сплюнув в  сердцах, поспешил  к  машине.
        Усевшись  за  столом, бабы  едва  ковыряли  в  тарелках. Мужики, закончив обед, ретировались  прочь. Только  Анфиса, тарахтя  своими мисками, ничего  не  замечала  в  разгаре  кухонных хлопот.
       В  течение  этого дня  Кирилл  больше  не  появлялся. Его  не могли  отыскать  нигде. На  вопросы  Ксюха ничего  не  отвечала, только  странно  опускала  взор…Как будто  осознавая  какую–то  большую  вину и угрызения  совести.
         Не появился  Кирилл и на  следующее  утро. Мало того: пропали  и  Юрий с  Анфисой. Изба, в  которой  они  проживали, была заперта. На  недоумённые  вопросы  сельчан  Петрович ничего  не  отвечал, хотя  было  заметно, что он  вполне  осведомлён  о  причинах.
       -- Ладно, -- сказал  он в  ответ  на  приставания  одного  из любопытных. – Не  дадите  вы  мне  покоя, замучите.Да  и  все  равно  уже  ничего  не  вернуть…Итак,  слушайте. Гуляев  Юрий – бывший  капитан-танкист. Вместе  с  Носовым  они  служили  в  горячей точке. Дома  Юрия  ждала  молодая  жена, Анфиса. Кирилл был  ещё  совсем  молодым  солдатом-срочником.Однажды  их  машина  загорелась. Рискуя  жизнью,Кирилл  спас  всех  членов  экипажа  и своего  командира, но  сам при  этом сильно  пострадал. Он долго  находился  в  госпитале, перенёс  несколько операций, в  том  числе  и  в  паховой  области.Там  всё  удалили, понимаете? Ему  казалось, будто теперь  никому  не  нужен… Но  Гуляевы  приняли его в  свою  семью. Юрий  уволился  из  армии…Вот  так. Год  назад  они  поселились  в нашей  Сычёвке, да  видать, не  судьба…
         С  этими словами  председатель  обвёл  присутствующих  взглядом, исполненным  укоризны.
        В  эту  минуту каждый  невольно  почувствовал  стыд. Почему  молчали раньше, почему? Ах, если  бы  знать… Но  разве  для того, чтобы  относиться  к  человеку  по–человечески, необходимо  знать  о нём  то, что  не  положено?..
         Спустя  неделю из  села  выехала  и  Ксюха…

 

   -- Только тебе, наверное, следует знать... -- после минутной паузы начала она, но Николай, пребывая на седьмом небе от счастья, прервал её уверениями в том, что этот день -- самый счастливый в его жизни. И то была с его стороны одна из тех великих глупостей, на которые способен лишь мужчина. Потому что ещё ни одна женщина не попыталась повторить дважды то тайное, интимное, грешное, что пыталась высказать однажды. В тот день ей очень хотелось рассказать о себе... Так что Власенко, в то время, как она знала о нём все, остался в полнейшем неведении о ней.
       -- Не желаете ли ещё кофе? -- вдруг пронзил её внутренний мир голос официанта -- как молния, как неуклюжее щупальце спрута, внезапно вынырнувшее из пучины морской.
     -- Нет, -- кратко ответила она жёстким тоном.
     ... С тех пор они встречались -- раз или два в неделю. Нельзя сказать, что эти свидания были для неё столь же мучительны, как сейчас. Вообще-то, оценивая всё трезвым умом, следовало признать, что Николай представлял собой тот тип любовников, которых можно было считать идеальными для женщин его круга.  Даже Ирина, выслушивая её рассказы, восхищалась, мечтательно закатывая глазки:
    -- Как, он тебе делает даже то и это?! Ты даже не представляешь, насколько тебе повезло!
    Однако, если в первые месяцы свидания доставляли Наталье удовольствие, позже они стали ей надоедать своей рутинностью, однообразием, скукой. Она могла бы с точностью до минуты предсказать, что и когда он будет говорить, как будет себя вести. Иногда у неё было такое впечатление, будто ей было бы легче согласиться на какую-то операцию,нежели отправляться на очередную встречу. Тем не менее, всякий раз она терпеливо шла к знакомому дому, который он снял в тихом районе столицы.
     Не подозревая о том, к каким условиям привыкла его возлюбленная, Николай пытался содержать в чистоте те две комнаты, которые считал настоящим раем для влюблённых. К дому прилегал небольшой кусочек земли, который он пытался использовать для клумбы, лелея надежду, что даме сердца доставит неслыханное удовольствие созерцать цветы, выращенные специально для неё.  А она с каждым месяцем шла на встречи всё медленнее и с меньшим желанием. Сегодня она с радостью увильнула бы от этой повинности, да вот незадача: за последний месяц она пропустила уже три свидания, обманывая несчастного романтика. Было бы настоящим свинством с её стороны надуть его ещё раз. Но почему же она продолжает туда ходить, почему идёт сегодня, в этот чудный майский день, когда природа благоухает и поёт? Да просто по привычке; да и повода разрывать отношения с Николя у неё не было.
      Любила ли она этого человека хоть немного? Наверное... В начале отношений... Чуть-чуть... Да и то не его самого, а его отношение к ней, любимой. Но что её сердце испытывало впоследствии, во время десятков встреч, похожих друг на дружку, как капли воды? Женщина не могла бы вспомнить об этом ничего яркого, заслуживающего восхищения. Зато память разума хранила осадок после однообразия, тоски, скуки, которыми был усеян, как жухлыми цветами, этот крестный ход отношений.
     К её приходу на столе обязательно красовался свежий букет из розовых бутонов белого цвета. Воображение влюблённого отличается богатством, но ни в коем случае не разнообразием. Наделяя объект своей страсти едва ли не сверхъестественными добродетелями, Николя находил нераспутившиеся бутоны вполне уместными. Поначалу это весьма забавляло её, ведь в какие-то периоды жизни каждой женщине приятно, когда её считают "самой красивой", "самой чистой", "самой сладенькой"; однако позже все эти причуды стали ей надоедать и представлялись пошловатыми.
      Она могла бы предсказать с точностью до мелочей, что Власенко будет одет в костюм: ему казалось, что это должно подчеркнуть в её глазах его почтительное отношение к ней. Так оно и получалось. Едва она успевала отнять палец от кнопки звонка, он тотчас же открывал и, глядя на неё восхищённым взором, тихо восклицал:
     -- Милая, как же я рад тебя видеть! -- или:
     -- Солнышко, как же я тобой очарован!
     Даже интонация всегда оставалась одной и той же.
     Заперев за ней дверь, он произносил:
    -- Позволь поцеловать твои рученьки!
     После ритуала с "рученьками" он бережно брал её за руку (почему-то непременно правую) и провожал в спальню. Там он становился перед ней на колени и, глядя снизу вверх, благоговейно вздыхал:
     -- Как же я тебя люблю!..
    Он целовал её руки, изредка легонько покусывая кончики пальчиков. В первый день это выглядело очень мило и даже возымело некоторое возбуждающее действие, но теперь ей казалось, будто её принуждают в сто пятидесятый или сто семидесятый раз смотреть одну и ту же сцену и одного и того же спектакля. А потом... Потом следовало самое надоевшее, самое тягостное. Конечно, как выражалась подруга, этому мужчине цены не было, да только ласки его с каждым разом становились всё более пресными, вследствие чего не приносили ровным счётом никакого удовольствия.
     -- Какая пошлость! -- невольно процедила Наталья сквозь зубы, позабыв, где находится.
     Собственный голос заставил её вспомнить о том, где находится. За столиком в трёх метрах от себя она увидела молодого человека лет двадцати пяти. Его пальцы ловко стучали по клавиатуре ноутбука. Слева от него покоилась чашка с недопитым кофе. "Странный тип", -- заключила Наталья, окидывая взором пышную кудрявую шевелюру на его голове и простой свитер. В этот миг парень закончил печатать и, почувствовав на себе чужой взгляд, посмотрел на соседку.
     Впрочем, это нисколько его не стеснило.
    -- Привет, красавица! -- доброжелательно произнёс он. -- Я -- Максим, для друзей -- просто Макс.
    Нужно ли ей это знакомство? Вряд ли. Однако, подчиняясь властному инстинкту и воспитанию, вколоченному в её сущность с детства, она ответила:
    -- Наташа.
     -- Окей! Послушай, тут вот какое дело... Словом, мы, компания аспирантов, решили съездить на пару дней в Карпаты. Ну, собрали свои копеечные зарплаты, купили билеты, заплатили за домик... Я рассчитывал, что со мной поедет сестрица, но только что она написала, что у неё не получится. Понимаешь, если я откажусь, в следующий раз мне не пойдут навстречу.
     -- И я тут причём? -- непонимающе улыбнулась Суркова.
     -- Ты извини, конечно, что я выскажу столь необычную просьбу, но... Не могла бы ты составить мне компанию?..Вместо сестры...
     Наталья опешила от неожиданности. В глазах этого незнакомца не было ни похотливости, ни какой-то скрытой тайны. Есть, оказывается, на белом свете люди, умеющие общаться просто, без обиняков, без какого-то подтекста!.. "А глаза-то красивые, голубые..." -- отметилось в сознании.
   -- Наташа, я понимаю курьёзность данной ситуации, -- улыбнулся парень, опуская взор. -- Наверное, ты сейчас смотришь на меня, как на обкуренного или сумасшедшего, но  вся надежда только на тебя. В Киеве у меня нет некого, к кому я мог бы обратиться с такой просьбой.
     -- Но у меня нет вещей... -- промямлила она, почему-то краснея. -- И вряд ли я сумею сойти за вашу... за твою сестру...
    -- То всё условности, -- решительно ответил Макс. -- Наш поезд отправляется через два часа. Ты успеешь забежать домой за спортивной курткой и свитером?
     -- Я-то успею, но... Мы ведь не знакомы!
     -- Не беда. Познакомимся, как говорится, в процессе.
     "А что, почему бы и нет?? -- подумала она. -- Все равно я падшая женщина. У меня были мужчины, я вышла замуж без любви, предаю своего любовника."
     -- Ну, как? -- поторопил новый знакомый, глядя ей в глаза. -- Решаешься?
     -- Эх, была ни была! -- улыбнулась Наталья, снова краснея.
     -- Вот и умничка. Кстати, у тебя очень обаятельная улыбка.
     С этими словами он закрыл ноутбук и поднялся из-за стола, на ходу извлекая из кармана какую-то купюру. Бросив её на стол, он взял новую знакомую под руку и, не обращая внимания на туповатый взгляд официанта, повёл её к выходу.
20.01.13