Луна встаёт. Щенки шалят, рыжея во папороти близ гнилого дуба, взирают: по-над лугом-блатом пускает жгутик фермерская гру`ба. Сгорают искры. Неба вышина. Олень ступил в весенние ряды стареющего сада, а кроли силками пойманы. Петух беды накличет вдовьей плешке; в гущу ветвей к закату две звезды попались; лесом пролетает совиное ворчание: "лады!" И здесь, пусть смерть и ликованье темнят что ночь сраженья их-- мирские существа вращает Борьба, что звёзд слагает стих.

перевод с английского Терджимана Кырымлы 

The Breath Of Night The moon rises. The red cubs rolling In the ferns by the rotten oak Stare over a marsh and a meadow To the farm's white wisp of smoke. A spark burns, high in heaven. Deer thread the blossoming rows Of the old orchard, rabbits Hop by the well-curb. The cock crows From the tree by the widow's walk; Two stars in the trees to the west, Are snared, and an owl's soft cry Runs like a breath through the forest. Here too, though death is hushed, though joy Obscures, like night, their wars, The beings of this world are swept By the Strife that moves the stars. Randall Jarrell

В тылу домов растёт лес.
Пока здесь лиственно по-летнему, лес

звучит нотами-- пристроить бы мне их во свою песнь,
для меня богат хожими тропами, он бес

иль ангел: клети, печи, Дому
во Лесу. Он-- часть жизни, или притчи,

что творим из жизни. Но лист последний упадёт,
луч последний... ибо всякий год без листвы

а день --без света, наконец-- лес приступает
ко своему серьёзному бытию: в нём ни троп,

ни дома, ни притчи; это не поддаётся сравнению...
Лишь одно ясное, припевное, лопочущее бурлюканье, будто ложкой...

... или вздохи стакана-- родник:
лесная, нечистая, полночная вода.Если я зайду в лес

насколько смогу, то приближусь ко своей двери,
ко двери Дома в Лесу. Она отворяется тихо--

на кровати нечто укрытое, нечто сгорбленное--
спит здесь, бодрствует ли-- но что? Не знаю.

Гляжу, ложусь-- и всё же не знаю.
Сколь далёко тянутся мои саднящие, неуклюжие

члены, окружённые лишь простором! Ибо час пробил,
все ходики вот и пробили, ибо сколь жизней

уложилось в секунду. Оцепенелые, одеревенелые, бездвижные,
мы суть далеко под поверхностью ночи.

Ничто не нисходит в нашу глыбь кроме звука: авто, грузовики,
высокое нежное жужжание, вытягивается писаной проволокой

во веки вечные --не это ли слышал Баньян*,
отчего думал, будто его потроха вот взорвутся заживо?..

Плыви помаленьку в ничто. Затем некто кричит--
вопль подобен старому ножу, вонзённому в ничто.

Это всего лишь кошмар. Никто не просыпается, ничего не происходит--
разве что вот гусиная плоть поверх всего моего тела...

Здесь на дне мира то, что было до него
и после него останется, держит меня в тылу его,

душит и шатает меня: печь холодна, клеть пуста
в Лесном Доме, ведьма и её дитя спят.

перевод с английского Терджимана Кырымлы 
* Джон Баньян (1628-1688), английский христианский писатель, -- прим.перев.


The House In The Woods

At the back of the houses there is the wood.
While there is a leaf of summer left, the wood

Makes sounds I can put somewhere in my song,
Has paths I can walk, when I wake, to good

Or evil: to the cage, to the oven, to the House
In the Wood. It is a part of life, or of the story

We make of life. But after the last leaf,
The last light--for each year is leafless,

Each day lightless, at the last--the wood begins
Its serious existence: it has no path,

No house, no story; it resists comparison...
One clear, repeated, lapping gurgle, like a spoon

Or a glass breathing, is the brook,
The wood's fouled midnight water. If I walk into the wood

As far as I can walk, I come to my own door,
The door of the House in the Wood. It opens silently:

On the bed is something covered, something humped
Asleep there, awake there--but what? I do not know.

I look, I lie there, and yet I do not know.
How far out my great echoing clumsy limbs

Stretch, surrounded only by space! For time has struck,
All the clocks are stuck now, for how many lives,

On the same second. Numbed, wooden, motionless,
We are far under the surface of the night.

Nothing comes down so deep but sound: a car, freight cars,
A high soft droning, drawn out like a wire

Forever and ever--is this the sound that Bunyan* heard
So that he thought his bowels would burst within him?--

Drift on, on, into nothing. Then someone screams
A scream like an old knife sharpened into nothing.

It is only a nightmare. No one wakes up, nothing happens,
Except there is gooseflesh over my whole body--

And that too, after a little while, is gone.
I lie here like a cut-off limb, the stump the limb has left...

Here at the bottom of the world, what was before the world
And will be after, holds me to its back

Breasts and rocks me: the oven is cold, the cage is empty,
In the House in the Wood, the witch and her child sleep.

Randall Jarrell

Сари из посольств минуют меня. Ткань с луны. Инопланетная ткань. Они оглядываются на леопарда как леопардихи. А я... оттиск на мне, что держит колер живьём вопреки тьме чисток, эта унылая нулёвка- -матроска-- в ней я и на работу, и домой, в ней и в постель, и в могилу-- никаких жалоб и объяснений моих, и моего шефа-- также, замначальника отдела, ни его шефа-- лишь я жалуюсь... это покладистое тело, его полдень не мертвит, и рука чужого не смущает-- оно, величественно отенённое, лишь иссыхающее среди колонн, волнуется по глади фонтанов-- малое, далёкое, сияющее в глазах зверей, этих пойманных существ-- как и я, но они не суть клетки подобно мне,-- векующих, притом не знающих, что есть век их, надёжно хранимых здесь, не знающих смерти, ибо она-- о, клеть моего тела, отворись, отворись! Мир минует мою клетку-- и не видит меня. А это приходит отнюдь не ко мне-- к ним, диким бестиям: к воробьям, клюющим зерно лам; к голубям, приходующим хлеб медведя; к сарычам, дерущим мясо в наседающих тучами мухах. ... Стервятник, когда зайдёшь по белую крысу, оставленную лисами, скинь красный свой шлем и чёрные крылья, что бы ло отеняли меня-- и подойди ко мне как мужчина; дикий брат, у чьих стоп виляют хвостами белые волки, ко чьей сольной руке великая львица крадётся, мурлыча... Знаешь ты, чем я был-- видишь, каким стал: перемени, перемени! перевод с английского Терджимана Кырымлы 

The Woman At The Washington Zoo The saris go by me from the embassies. Cloth from the moon. Cloth from another planet. They look back at the leopard like the leopard. And I. . . . this print of mine, that has kept its color Alive through so many cleanings; this dull null Navy I wear to work, and wear from work, and so To my bed, so to my grave, with no Complaints, no comment: neither from my chief, The Deputy Chief Assistant, nor his chief-- Only I complain. . . . this serviceable Body that no sunlight dyes, no hand suffuses But, dome-shadowed, withering among columns, Wavy beneath fountains--small, far-off, shining In the eyes of animals, these beings trapped As I am trapped but not, themselves, the trap, Aging, but without knowledge of their age, Kept safe here, knowing not of death, for death-- Oh, bars of my own body, open, open! The world goes by my cage and never sees me. And there come not to me, as come to these, The wild beasts, sparrows pecking the llamas' grain, Pigeons settling on the bears' bread, buzzards Tearing the meat the flies have clouded. . . . Vulture, When you come for the white rat that the foxes left, Take off the red helmet of your head, the black Wings that have shadowed me, and step to me as man: The wild brother at whose feet the white wolves fawn, To whose hand of power the great lioness Stalks, purring. . . . You know what I was, You see what I am: change me, change me! Randall Jarrell

Птица неведомая сгорбилась на пригреве-- пугало, знаю-- высматривает тропки во пшенице, а та под ветром волнуясь, в тепле лоснится. Поле-- что желтком сдобренный каравай за исключеньем (словно они они дают добро на жизнь здешнюю) барашков акаций зелёных и их фиолетовых теней-- пост милосердия. Птица кличет дважды: "Рыжую глину, рыжую глину", не то молвит: "Прямо в низину". Коль подойдёт кто, я спрошу-- зти местные знать должны,-- и почто живут как умирают, столь неважны`; или почему, например, мешкотная цапля порхает себе с опалённой зелени малого пруда по над щетинистыми буераками луга туда, в чёрную гужу вечной зелени в низине? Они знают и не знают. Спрашивающий, видать, тебя дурачит, и вопрошание опасно, а ответ-- тем паче; Спрашивает о том лишь строптивец бессовестный, ему причастие не надобно, и думает, что жизнь с её ухабами, с её редкими, хлопотливыми радостными бучами суть обстоятельства несчастного случая? Сугубейший фермер во поле, растящий хилую ниву лишь на свою долю, почуял томление забытой им учтивости, узницы в груди-- и в укор мне хмыкнул, по-стариковски недоумённо, слов нет-- он на праведном посту. Из битумного блёсткого бассейна глаза-- невыразительные столь и чуждые-- своё, ничьё ещё, воздели горе. И всё же обертоном имя выдаёт секреты некие, глаза которым не позволяют душу покидать; да что словам таить в согбённых ,терпеливых головах по-над сермягой застиранных и выцветших одежд? Они стихие собственной покорны. Настанет день-- рыжее, глиняное лицо ниспадёт в голую глину; Несколько слов-- и тело покинуто, тени тянутся, а грёзящая надежда дышит: "Прочь от призрачного холмика", Жизнь; Из рощи, что под спиралью, звёзды сияют; блуждающий луч-- утеха плакальщику, мужчине. Ангел с венком преклоняющий колени видит: во свете луны-- могилы. перевод с английского Терджимана Кырымлы 

A Country Life A bird that I don't know, Hunched on his light-pole like a scarecrow, Looks sideways out into the wheat The wind waves under the waves of heat. The field is yellow as egg-bread dough Except where (just as though they'd let It live for looks) a locust billows In leaf-green and shade-violet, A standing mercy. The bird calls twice, "Red clay, red clay"; Or else he's saying, "Directly, directly." If someone came by I could ask, Around here all of them must know -- And why they live so and die so -- Or why, for once, the lagging heron Flaps from the little creek's parched cresses Across the harsh-grassed, gullied meadow To the black, rowed evergreens below. They know and they don't know. To ask, a man must be a stranger -- And asking, much more answering, is dangerous; Asked about it, who would not repent Of all he ever did and never meant, And think a life and its distresses, Its random, clutched-for, homefelt blisses, The circumstances of an accident? The farthest farmer in a field, A gaunt plant grown, for seed, by farmers, Has felt a longing, lorn urbanity Jailed in his breast; and, just as I, Has grunted, in his old perplexity, A standing plea. From the tar of the blazing square The eyes shift, in their taciturn And unavowing, unavailable sorrow. Yet the intonation of a name confesses Some secrets that they never meant To let out to a soul; and what words would not dim The bowed and weathered heads above the denim Or the once-too-often washed wash dresses? They are subdued to their own element. One day The red, clay face Is lowered to the naked clay; After some words, the body is forsaken The shadows lengthen, and a dreaming hope Breathes, from the vague mound, Life; From the grove under the spire Stars shine, and a wandering light Is kindled for the mourner, man. The angel kneeling with the wreath Sees, in the moonlight, graves. Randall Jarrell