Начало тут

Она спит и всё это ей снится.

Марина закрыла глаза, ущипнула себя, тихонько ойкнула и снова открыла глаза. Сон упорно не желал убираться в свой мир. Она села на диване, обхватив руками коленки, запутавшиеся в пледе, и старательно помахала головой. Сначала с закрытыми глазами, потом с открытыми, и, на всякий случай, посмотрела в огромное зеркало напротив кровати. Зеркало было прикручено к старенькому шкафу с целью придать ему вид если не гардеробной, то, как минимум, шкафа-купе. Где-то Марина прочитала, что, если проснувшись, сразу посмотреть в зеркало или в окно, то от ночных сновидений не останется даже воспоминаний. Кошмары мучили её редко, но всегда приятно иметь под рукой средство «на всякий случай». Средства на месте не оказалось. Шкаф был, а зеркала не было. Марина, не вполне проснувшись, машинально удивилась этому новшеству. Вместо зеркала в шкафу была пустота, хотя там полагалось чинно висеть до зимы старенькой видавшей виды шубе, кожаному плащу и Марининой гордости – норковой курточке-кацавейке, как обозвал её Тим, которую она сама себе подарила на день рождения и пока ещё ни разу не надела по причине отсутствия сезона. Мысль о курточке окончательно разбудила Марину. Она вспомнила события вчерашнего дня и обвела глазами разгромленную комнату, машинально пытаясь нашарить под кроватью тапочки.

Вещи были свалены в большую кучу. Марина усмотрела в этой куче рукав от курточки и немного успокоилась. Тапочки всё не нашаривались и она наклонилась, что бы выудить их вручную.

-- Писец. – Мужской голос внятно и отчётливо произнёс заветное слово прямо у Марины над ухом. Она, как ужаленная, подскочила, свалилась с кровати и, стоя на четвереньках, осторожно развернулась кормой к дивану.

-- Писец полный. – Отчётливо повторил ворох одежды и Марина стала серьёзно опасаться за здравость собственного рассудка.

«Наверное, я вчера таки долбанулась башкой об машину. Или об асфальт. – Подумала она. – Теперь меня будут мучить слуховые галлюцинации».

Одежда зашевелилась, курточка вытянулась в её направлении, и Марина в состоянии, близком к обмороку, задом попятилась вдоль дивана, пока не упёрлась в холодную балконную дверь. Отступать было некуда. Она забилась в угол, стараясь занимать как можно меньше места, и крепко зажмурилась.

-- Алё. Ты там что, в жмурки играешь?

Голос приблизился и показался смутно знакомым. Марина отважилась и приоткрыла один глаз. Куча перестала шевелиться, художественно расположившись вокруг сидящего в ней, как в сугробе, мужчины. Глаза мужчины смеялись, тёмные волосы были всклокочены, а с плеча, на манер гусарского ментика, свисала норковая курточка. Память окончательно вернулась к Марине, приведя за собой здоровую злость.

-- Идиот. Кто так пугает? Так же можно заикой остаться. – Марина выбралась из угла и демонстративно уселась возле дивана, до носа укутавшись в потерянный при бегстве плед.

-- Во-первых, я не идиот. И мы это уже выяснили. Вчера. Во-вторых, и тебе доброе утро. В-третьих, хорошо, что мы на «ты» перешли, а то как-то несерьёзно получается – столько общего, а мы, как чужие «выкаем» – Мужчина обстоятельно зевнул и потянулся. Курточка предательски треснула, лишая Марину надежд на светлое будущее. – Маня, в этом доме завтрак к скольки подают?

Волк внимательно наблюдал за Мариной и на дне его глаз плясали задорные чёртики. Дурацкая привычка, сначала говорить, потом думать. Но, раз уж всё равно сказал, заодно и на реакцию посмотрим. Хотя, какая тут реакция. Вон как она испугалась спросоня. Вся белая сидит, чуть не плачет.

-- Во-первых, не смей называть меня Маней. Я Марина. Во-вторых, завтрак будет через полчаса – тоном миссис Хадсон продекламировала Марина и демонстративно направилась в сторону кухни, волоча за собой плед.

«Получил? -- Волк развеселился. – Много ты знаешь дамочек, которые после такой передряги молча, ну или почти молча, пойдут готовить тебе завтрак?». Волк стащил с себя остатки курточки и аккуратно пристроил их на диван. Потом поискал глазами свой свитер, не нашёл, вытащил из горки одежды нечто среднее между рубашкой маляра и маскхалатом, накинул на плечи и громко осведомился:

-- Маня, можно я это надену?

После печальной кончины курточки, Марине было решительно всё равно, что наденет её гость, о чём она с радостью ему сообщила, решив, что это не повод отвлекаться от нарезки силоса на салат. Волк, получив карт-бланш в этом вопросе, ещё раз ковырнул кучу и сменил потерявшие человеческий облик джинсы на канареечного цвета штанишки, которые, судя по размеру, хозяйка носила с кем-то на пару. Больше ничего подходящего не было и Волк, критически оценив внешний вид, как удовлетворительный, направился в ванную.

На кухне упоительно пахло горячей едой. Не какими-то пельменями фирменными с майонезом, а настоящим мясом. Мясо румянилось и шипело на сковородке. Посреди стола  стоял тазик с салатом и аккуратной горкой лежали на тарелке настоящие гренки. Волк ухватил одну, пока Марина не обернулась, и целиком запихнул её в рот.

-- М-м-м-м….сладенькие. С молоком и яйцом. А кофе подадут? – Он увернулся от полотенца, запущенного в него, ловко подхватил снесённый с тумбочки цветок и, выставив его впереди себя, как щит, протиснулся за стол. – Руки мыл, справка с бани вклеена в паспорт.

Он придвинул к себе тазик, добавил туда пару увесистых кусков мяса, подумав, положил ещё один и вооружился вилкой.

-- Салат будешь?

Обалдевшая от такой наглости Марина только шумно дышала, и было слышно, как она считает про себя до десяти на всех известных языках мира, включая писидийский и норн.

Волк, не дождавшись ответа, с жадностью набросился на еду.

-- Зря. Очень вкусно. – Говорить с набитым ртом было не удобно, а расстаться с едой даже на время Волк был не готов.

Марина умостилась на подоконник, двумя руками обхватив огромную чашку с кофе. Кофе был растворимым, очень сладким, очень крепким, с молоком и не горячим. Полнейшая гадость, с точки зрения ценителей. На точку зрения Марине было наплевать. Она отхлёбывала небольшими глотками коричневатый сироп и рассматривала Сергея. Вчера, в суматохе и неразберихе она толком и не рассматривала его и сейчас восполняла пробел.

Как он сказал вчера? Волки своих не трогают? Это когда она выразила запоздалое опасение по поводу его намерения расположиться на ночлег в выпотрошенной квартире. Волки. Точно что волк. Вон с каким аппетитом мясо трескает. Аж за ушами трещит. Вроде его сто лет не кормили. А может его жена дома овсянкой кормит. Или этими, как их, мюсли. Хотя…если бы жена озаботилась овсянкой, он бы вряд ли остался ночевать. Тогда нужно было бы оправдываться…..Блин. Ну не дура? У неё квартиру вскрыли. Всё вверх дном перевернули. Хорошо ещё, Тимке технику не разломали, а она о всякой ерунде думает. Кстати о Тиме. Надо бы ему позвонить. Он, правда, только через неделю должен вернуться, но мало ли. Увидит такую красоту, перепугается.

Она огляделась в поисках телефона, который, точно помнила, пристраивала где-то вчера сушиться. Телефон обнаружился на холодильнике и на удивление работал исправно, вроде и не он вчера купался в луже.

-- Привет, ребёнок. – Марина пыталась одновременно забраться на подоконник, удержать чашку и не выронить телефон. – Не отвлекаю? Да нет, я не по делу. Точнее, по делу, но не срочному. Говорю. Первое – у тебя всё в порядке?...Второе – когда ты возвращаешься? Да помню я, но вдруг. Ага. Ты бы сообщил. Мечта, а не ребёнок. У меня? Да хорошо всё у меня. А что «работа»? Чего ей сделается, работе? Работа не волк, в лес не убежит. Да ничего у меня с голосом. Почти нормально. Ребёнок, нас тут вчера ограбить хотели. Ну квартиру, в смысле. Ну, как ограбить? Как грабят? Дверь взломали, всё перевернули. Да не нужно никуда ехать. Не выдумывай. Ничего не взяли. Не вызывала. Да точно говорю, не нужно приезжать. Ребёнок, ты меня слышишь или не видишь? Я тебе русским по белому говорю, что ничего страшного не случилось. А что, нужно было не говорить? Ото ж бо. Хорошо. Позвоню тёте Симе. Всё расскажу и всё сделаю. Обязательно. Я не поняла, кто из нас родитель? Ладно. Конечно, звони в любое время. Ну пока.

Кофе давно закончился. Как и салат, и мясо, и даже гренки. Волк посматривал на оставшиеся в сковородке заманчивые кусочки и прикидывал, что будет приличней: дождаться конца разговора и попросить добавки, или самообслужиться и доесть их, что бы не мучались в одиночестве. Пока он так рассуждал, разговор сам по себе закруглился, Марина в очередной раз слезла с подоконника и подвинула ему сковородку, а себе повторила порцию кофейного извращения.

Скорость поедания снизилась и Волк жаждал общения.

-- Сынуля?

-- Угу. – Марина что-то добавила, уткнувшись в чашку, Волк не расслышал.

-- Небось отдыхает в лагере? В смысле, пионерском.

Марина задумчиво пробормотала:

-- Скорее уж, комсомольско-партийном.

-- В смысле.

-- Да они с бригадой лагерь детский строить поехали. Это у них такая форма дополнительного заработка. Все люди в отпуск на море купаться ездят, а эти – работать.

Волк недоверчиво покосился на Марину. Разводит, небось. Вчера после уличного купания ему показалось, что ей около сорока. Сегодня же, рассмотрев Марину при дневном свете, он не дал бы ей больше тридцати пяти. А глаз у него намётанный.

-- Это сколько же ему, что уже работает?

-- Двадцать три.

Волк старательно дожевал мясо. Вот тебе и глаз-алмаз. Марина беззвучно смеялась. Зная особенности своей внешности, ей нравилось развлекаться подобным образом.

-- Маня, а там булочек точно не осталось? – Желая сгладить повисшую паузу, Волк свернул на относительно безопасную тропинку.

Марина пристально посмотрела на него и он поёжился. Предельно чётко выговаривая, она произнесла:

-- Меня зовут Марина. Не Маня. Не Маруся. Не Мика…

-- А что, и так пытались называть? – изумился Волк.

-- Не перебивай. Не Мара. Не Мариша. Ма-ри-на. Иначе я стану называть тебя не Сергеем, а Волком. И булочки пожарю только себе.

Волк трезво оценил угрозу и, решив, что он, в принципе, уже наелся, милостиво констатировал:

-- Годится. Я – Волк, ты – Маня. Или Маруся. А иногда – Мика. Остальные мне то же не нравятся. А кто тебя Микой называл?

-- Свекровь. – Машинально ответила Марина и спохватилась. – А тебе какое дело?

Она непонятно от чего разозлилась, хотя всё уже давно переболело и быльём поросло.

-- Да никакого. Просто интересно. Это же надо такое придумать – Мика.

-- Да это ещё куда не шло. Она вторую невестку Лякой называла. Представляешь эту чудную парочку – Мика и Ляка. И свекровь их Фатима. Все знакомые, наверное, веселились. – Злость испарилась так же внезапно, как и вспыхнула, и Марина сама развеселила.

-- Погоди, как, ты говоришь, звали твою свекровь? – Волк моментально посерьёзнел.

-- Фатима Аслановна  Бероева – Марина не понимала, что могло послужить причиной такой резкой смены настроения Волка. – Имя, конечно, редкое. А ты что, знал её?

-- Не её, а о ней. – Волк выбрался из-за стола, успешно разминулся с тумбочкой и затопал в комнату. Вскоре от туда послышался приглушенный голос. Марина прикинула, не отправиться ли в коридор по срочным делам, и сама себя одёрнула. Вот ещё. Много чести. Сам расскажет, если захочет.

Тем временем Волк отрывисто инструктировал кого-то по телефону, попутно складывая в уме картинку. Ещё один кусочек пазла ворочался, ворочался и занял, наконец, законное место.

-- Я понял, песцы бывают разными…

-- Простите, вы что-то сказали?   -- молодая богиня с любопытством рассматривала стоящего перед ней мужчину. Мужчина был статен, импозантен, неброско, но дорого и со вкусом одет и источал тонкую ауру опасности. Всё, как в лучших романах, кои так любы сердцам всех богинь…

Волк очнулся и недоумённо повертел головой, соображая, где он и что делает в столь неординарном месте. Место и впрямь было странновато. Даже для Волка. Гулкий зал библиотеки меньше всего походил на место, привычное для посещения отставного военного, а ныне более чем успешного руководителя частного сыскного агентства «Лес», Волконского Сергея Олеговича, за глаза именуемого подчинёнными, а в глаза и друзьями Волком, коим он, по сути, и являлся.

-- Вы что-то сказали про песцов. Вас интересует литература на эту тему? – богиня похлопала ресницами и на всякий случай улыбнулась получезарнее. Сложно было заподозрить подобный интерес в том, кого она видела перед собой, но чего только не бывает в этом безумном мире. А в том, что мир безумен, Ниночка с каждым днём убеждалась всё сильнее и сильнее.

-- Простите, -- Волк окончательно вернулся в реальность, которая теперь даже забавляла его, -- нет, конечно же. Я это в том смысле, что неприятности и неожиданности бывают разного свойства, и никогда нельзя быть уверенным, на чьей стороне в данный момент пребывает этот до конца не изученный зверёк.

Ниночка, которая потеряла нить высказывания ещё на первой запятой, по привычке хлопнула ресницами. Волк уловил момент, когда сознание богини вернулось к трудовым обязанностям, и положил перед ней короткий список требуемой литературы, сопроводив его улыбкой крокодила, холодной и строго дозированной.

-- Мне бы вот это. И, если можно, с собой.

Ниночка бегло просмотрела названия.

-- Но это не возможно. Это же всё из спецхрана. Только по официальному запросу и только в помещении хранилища.

С одной стороны, Ниночке очень хотелось помочь заинтриговавшему её мужчине, а с другой, выполняя инструкцию, у неё появлялся шанс неоднократных  встреч с ним. Задача была слишком сложной для её сознания. Волк мысленно чертыхнулся. И про спецхран, и про порядок изучения он и сам прекрасно знал. Всемогущее упование на современный бардак и русское «авось» значилось залогом в авантюре по добыванию нужных архивов. Время было уже не только деньги, но и, возможно, чья-то жизнь. И его оставалось всё меньше…..

начало тут

Антон нетерпеливо переминался с ноги на ногу, поминутно посматривая на часы. Ему очень нужны были эти деньги. Он уже мысленно прикидывал, как распорядится предполагаемой суммой. Заказчик не был скуп, да и условия договора они определили ещё в самом начале, но всё равно каждый раз Антон опасался, что заказчик кинет его, как лоха. Больше всего на свете Антон боялся быть лохом. И ещё он боялся безденежья. Это были его ночные кошмары. Иногда ему даже снились сны на эту тему. Сны были серые и унылые, как презрение. Расскажи Антон о своих снах психологу, тот с радостью бы кинулся выяснять детские комплексы и обиды, нереализованные планы, затаённые обиды и густо смазывать это варево заниженной самооценкой. Всё это Антон и так знал и потому ни к какому психологу не ходил, со временем научился виртуозно убеждать себя в собственной полноценности на всех фронтах и по мере возможности эти фронты финансово обеспечивать. Надо отдать должное, работоспособность, настырность и своеобразное понятие о честности были на лицо.

Антон в очередной раз глянул на циферблат, обернулся и уткнулся носом в плотную фигуру среднего роста. Заказчик, как всегда, буквально материализовался из предвечерних сумерек и теперь сдержанно усмехался, забавляясь достигнутым эффектом.

-- Ну как наши дела?

Антона слегка дёрнуло это «наши». Дела заказчика он своими не считал. Это была просто работа. Но вслух он бодро отрапортовал:

-- Отлично. Всё сделал, как вы велели. – Неизвестно, как жизнь повернётся в дальнейшем, и ссориться с потенциальным источником денег не входило в его планы. Иногда, правда, Антона посещала мысль, что, скорее всего, заказчик ему нагло врёт, и он даже пару раз порывался проверить его искренность, но по трезвому размышлению приходил к выводу, что чем меньше знаешь, тем крепче спишь, получал причитающиеся деньги и делал вид, что верит.

-- Отлично. Надеюсь, мне не нужно напоминать, что всё должно остаться в тайне? Истинная доброта не кичлива и не стремится к поклонникам и дифирамбам. – Иногда заказчика заносило в патетику и тогда Антон скучал и время от времени одобрительно поддакивал, мало вникая в суть. Как не украшай старую лошадь бумажными плюмажами, а быстрее и красивее она не станет. Все эти разговоры о помощи ближнему, заботе о сирых и убогих, благодеяниях и прочей дребедени, щедро сдобренные цитатами из Сенеки, Шиллера и Библии, представлялись Антону дешевыми декорациями к дешевому фарсу, где единственными настоящими героями были Арлекин и Коломбина. Про Арлекина и Коломбину Антон прочитал не так давно и очень прочувствовался образами, как нельзя точнее передающими современные нравы. Танцующий юноша, мимоходом собирающий нектар с распустившихся цветов, прикрывающий любовью все желания и любовью же оправдывающий все поступки, и глупая доверчивая Коломбина, в любой момент готовая променять всё, что имеет, на одни лишь призрачные обещания. Дивная парочка, заставляющая страдать всех вокруг. Один сознательно, в угоду собственной прихоти, другая – неосознанно, но от того не менее сильно и болезненно. С некоторых пор сознание Антона раздвоилось. Ему стало казаться, что он находит в себе черты одновременно и Арлекина и Пьеро.

«Нужно завязывать с этими высокоморальными мыслями – думал Антон, прислушиваясь к заказчику, что бы вовремя уловить окончания обязательного ритуала. – Живут же люди как-то без этого. Едят, спят, работают, развлекаются. И никаких посторонних мыслей. Просто наслаждаются процессом».

Монолог заказчика перешёл в завершающую стадию и Антон вынырнул из собственных мыслей.

-- Или ты не согласен со мной?

Антон был полностью согласен и поспешил заверить в этом заказчика.

-- Здесь вся сумма, как и договаривались. Надеюсь, ты потратишь их на благое дело.

Это то же было частью ритуала. И Антон утвердительно кивнул, для убедительности выкатив глаза и щёлкнув пятками.

«Шут гороховый – заказчик мысленно сплюнул – кабы не твоя жадность, да честность, никогда бы с тобой не связался. Убийственное сочетание.»

Ласково улыбнувшись Антону, он потрепал его по плечу, мягко, но властно придержав пальцами. Навостривший уже лыжи Антон притормозил. Это было новинкой в репертуаре собеседника.

-- Есть маленькое дельце, никак не связанное с нашими планами. – Заказчик с удовольствием выделил «нашими». Антон поморщился.

– Помнится, ты у нас в детективном агентстве «Лес» подвизаешься? Мне было бы крайне интересно некоторое время быть, так сказать, в курсе текущих событий..Нет,,.Нет…-- Заказчик протестующее всплеснул пухлыми ладошками, от чего его плащик смешно подпрыгнул и стал похож на сморщенную кожуру. – Никаких проданных секретов, разглашенных тайн и прочего непотребства. Это как если бы ты делился новостями с друзьями, или с домашними. Люди ведь разговаривают о своей работе, делятся впечатлениями, обсуждают. Обычный элемент жизни. К тому же, хорошо оплачиваемый. Ты же будешь тратить на разговор своё личное время. Вот за это время я буду тебе платить. А совсем не шпионаж. Я же вижу, что ты себе уже заговор нарисовал.

Антон тоскливо огляделся. Сколько раз в детстве он представлял себя на месте разных героев, попадающих в сложные ситуации. Сколько раз противостоял врагу, представляя себя на месте разведчиков, пытаясь представить, а смог бы он промолчать, когда ценой молчания была бы его жизнь. И вот так обыденно превратились в жизнь детские размышления сейчас. Всё буднично и прозаично. И даже цена не жизнь, а какие-то несколько сот баксов. И нет у тебя времени, что бы раздумывать и оправдывать. Нужно что-то отвечать. Доверие коллектива, доверие Волка или жалкая стопочка разноцветных бумажек с портретами чужих достойных людей. Людей, которые были достойны доверия своего народа.

Что ты выберешь, Антон?.

«Дорогая моя девочка. Не удивляйся, я всегда считала, что мой сын не достоин тебя. Прости, что не нашла в себе сил написать тебе раньше…»

Марина пододвинула последний листок Тиму, щёлкнула кнопкой чайника и поискала глазами сигареты.

-- Мааам. – Тим дочитал страничку и вопросительно уставился на Марину. – Это что?

-- Письмо от бабушки.

Иногда Тима забавляла мамина привычка прямого смысла, но сейчас он был не в том настроении.

-- Да? А я, было, решил, что это поздравление с Новым годом от Санта Клауса. – Смягчив язвительность подобием улыбки, он уселся верхом на стул, пристроил лохматую голову на сцепленные руки и уставился на мать, всем своим видом давая понять, что не сдвинется с места, пока не получит объяснений.

Радостно пискнул чайник, напоминая, что тайм-ауты ещё никто не отменял.

-- Тебе чай или кофе? – Марина вытащила чашки и достала из холодильника блюдце с лимоном.

-- Кофе. С молоком. И с бутербродом. И ответ на вопрос. – Тим демонстративно выдержал паузы. – Ну мам, я серьёзно. Жили-были двадцать лет одни на белом свете и тут нате-здрасьте, любящая бабушка чуть ли не на пирожки в гости зовёт, вроде только вчера виделись. Могу я проявить здоровое детское любопытство?

Марина улыбнулась. Холод, сжавший где-то внутри горло, когда она узнала почерк, начал потихоньку сдавать позиции. Настороженность отступила, освобождая место нормальному человеческому восприятию. «Всё таки нервы у меня ни к чёрту» -- подумала она, машинально нарезая колбасу ровными кружочками и выкладывая веером на тарелку. Туда же отправились полосочки сыра. Завершила композицию веточка петрушки, старательно пристроенная по центру.

Тим обозрел получившийся шедевр, мысленно прикидывая, хватит ли булки, что бы есть колбасу и сыр по очереди и, решив не рисковать, сложил всё вместе.

-- Ну давай, рассказывай мне тайны родового проклятия. Обещаю по ночам от бабайки под диваном не прятаться. – Он впился зубами в огромный бутерброд и довольно заурчал.

-- Да особенно-то рассказывать не о чем. Мне было восемнадцать, когда я познакомилась с твоим отцом. В то время он жил с матерью и бабкой в огромной квартире. Не знаю, может он на самом деле влюбился в меня, или это была очередная блажь, но через месяц после знакомства мы торжественно предъявили его родственникам паспорта с печатями ЗАГСа.

-- Мам, я чёт не понял. Ну ладно, отец. Был влюблён – не был. А ты? Ты что, не знаешь, была ли это любовь?

-- Представь себе, не знаю. Я была на два года моложе тебя теперешнего. За плечами педагогическое училище, четыре года общежития, распределение в школу-новостройку на окраине и ничем не подтверждённая уверенность в собственной взрослости и самостоятельности. Конечно, я была уверена, что это Любовь. Большая, светлая, сметающая все преграды и, естественно, вечная. В моём понятии других просто не существовала. Либо такая, либо никакой.

-- Ну вот. А говоришь, не знаешь. – Тим закинул в рот последний кусочек сыра, ссыпал на ладонь крошки, огляделся в поисках ещё чего-то съедобного и остановился на вазочке с печеньем. – Будешь?

Марина неопределённо мотнула головой.

-- Понимаешь, это я тогда так думала. А спросил ты сейчас. А вот сейчас я уже не так в этом уверена….-- получалось слишком заумно и витиевато, но не объяснять же родному ребёнку, что за последнее время её самонадеянность изрядно пораструсилась, прихватив уверенность в себе и ещё несколько качеств, необходимых для того, что бы что-то точно знать.

-- Ну ладно. Дальше давай. Вы поженились, что врядли привело в восторг папулину родню. Я правильно понимаю? – Тим относился к происходящему, как к забавной постановке, и Марина успокоилась.

-- Правильно. А ты как бы отнёсся к такому на месте родителей? – не дожидаясь ответа, Марина продолжила. – В слух, конечно, никто при мне ничего не говорил, они были слишком хорошо воспитаны, но я же всё чувствовала. Знаешь, это оказалось очень неприятно – чувствовать холодное отстранение и постоянное молчаливое неодобрение, и не понимать, чем ты его заслужила. Я не была содержанкой, я любила их мальчика и как умела, проявляла это, получая взамен враждебность.

-- Я бы так не смог. – Тим допил кофе и поднялся, что бы сделать себе ещё чашку. – Тебе чаю добавить? Сигареты на холодильнике, тебе не видно, щас достану.

Он открыл окно и подвинул стул к подоконнику.

-- Мам, а почему у бабушки такое странное имя – Фатима? Она что, персиянка?

-- Ну почему сразу «персиянка»? Её отец был осетином. Аслан, если я правильно произношу. Фатима Аслановна Бероева. По мужу …а вот по мужу-то я и не помню. Она как-то всегда подчёркнуто девичью фамилию использовала в быту. Ну да бог с ней. В двух словах, через год родился ты, а ещё через месяц мы с тобой дружно собрали вещи и отправились в общежитие в тёте Оле.

-- О, тётю Олю я помню. Это начальница, или как там её, общаги. Мы ещё прятались от проверки в мешках с бельём.

-- Точно, было такое. Это тебе уже года три было и мы тогда просто в гости пришли. – Марина рассмеялась. – Надо же, запомнил… Вскоре умерла моя бабушка и оставила нам эту квартиру.

-- А папа что? – Тим осторожно вернулся на скользкую тему семейной истории.

-- А что папа? Папа приехал один раз, как он выразился, за объяснениями. Объяснять я ничего не стала. Глупо объяснять очевидное. Да мы с ним уже сотни раз говорили на эту тему. И про отношение, и про чувства… Знаешь, мне тогда даже показалось, что он обрадовался. Как будто освободился от чего-то гнетущего и муторного. Он так и сказал «Я задыхаюсь от твоей любви».

-- И что, ты больше ни с кем из них так и не виделась?

-- Нет. А зачем? Врядли они долго помнили о нас. По крайней мере, я так считала. – Марина сгребла и перебрала листочки письма. – По видимому, я ошибалась. Никогда бы не подумала, что свекровь Так ко мне относилась. Странно, что она молчала столько лет, а я тогда так ничего и не почувствовала.

-- Мам, а что она такое пишет про долг какой-то? Это она фигурально или действительно собралась что-то в наследство оставить? Ей уже лет-то, небось, о-го-го сколько.

-- Да лет восемьдесят пять, наверное.

В понимании Тима люди столько не живут и он удивлённо присвистнул.

-- Да для их породы это не возраст. Редко кто из семьи умирал раньше девяноста своей смертью. Вот мужчины уходили рано. Одно слово – военные в той или иной мере. А женщины…. Ты ж читал, что пробабка только двенадцать лет назад скончалась. Это ж ей явно к сотне дело шло. Ну ладно, как бы там ни было, а я рада, что бабушка написала.

-- Мам, а тебе не кажется, что она как-то странно решила помириться? Всё больше какими-то загадками. «В скором времени узнаете», «справедливость восторжествует». А сама даже адреса обратного не оставила. Типа, что бы не припёрлись, родственники дорогие.

-- Ладно, поживём-увидим. – Марина аккуратно сложила письмо и убрала его в конверт. В конце концов, жили же они до этого как-то без родни. Время само покажет, чего ждать от этих новостей.

-- Мам, ты позвонила тёте Симочке? – Расплата голосом сына настойчиво требовала незамедлительного ответа и Марина бодро соврала:

-- Естественно.

-- И что она сказала? – Расплата не унималась и Марине пришлось мобилизовать вдохновение, что бы связно и вразумительно, а главное – правдоподобно и сжато рассказать, как именно тётя Симочка убеждала её, Марину, в абсолютной беспочвенности их с Тимом волнений.

-- Мам, хорош, врать, а? – Тим бесцеремонно прервал фантазии матери. В голосе сына слышались добродушные и слегка насмешливые нотки. – Ты что, патологически не в состоянии сказать правду и признаться в своей вине?

Марина заготовила полные лёгкие воздуха для того, что бы придать тираде о недоверии собственного сына к её исполнительности наибольшего накала. Но Тим, сделав вид, что не слышит обиженного сопения, продолжил, и Маринины запасы зашипели, как мокрая марля под утюгом.

-- Я вчера звонил дяде Роману. Они третий месяц как в Риме. У него там какие-то дела, а тётя Симочка вообще решила стать писателькой, целыми днями находится в творческих поисках и ловле вдохновения и потому хронически недоступна для окружающих. Так что ты там говорила про её советы? Замки сменить и поставить за свой счёт кодовый на общую дверь в парадное, я ничего не перепутал?

Марина продолжала обиженно сопеть в трубку.

-- Маам?! – Тим всполошился. – Ты что, обиделась? Ну не умеешь ты врать, так учись, пока есть у кого.

Посопев ещё немножко, дабы сын прочувствовал всю глубину и прочее, Марина осведомилась вполне нормальным голосом:

-- Так ты меня разводишь, что ли?

-- Что ли. – Тим улыбался так, что это было видно даже по телефону. – Только не развожу, а тренирую. Когда-то же ты должна научиться отличать правду от сочинений.

-- Ну и сколько правды в твоём сочинении?

-- Да почти всё. За исключением того, что писателькой тётя Симочка стала давным-давно  и издаёт уже пятый роман. Вернее, её роман издаёт дядя Роман, а тётя Симочка страдает в муках творчества и убеждает всех, что она не настоящая писателька, а просто притворяется. Мам, а можно притворяться писателькой при третьем переиздании четвёртой книги полным тиражом? Если что, то вопрос риторический. Мааам. Давай серьёзно?

Марине стало стыдно. У неё, конечно, иногда бывали не все дома, но отказать ей в тотальном отсутствии мозгов и умении ими пользоваться было сложно. Поразмыслив трезво над неудавшимся ограблением, она пришла к неутешительным выводам.

Во-первых: ни один здравомыслящий вор не станет просто так за здорово живёшь переться днём аж на третий этаж хрущёвки, вскрывать не совсем фанерную дверь под пристальным взглядом двух соседских глазков, долго и шумно, о чём свидетельствовали последствия, рыться в вещах, что бы в итоге ничего не взять. В том, что ничего не пропало, Марина была уверена на том простом основании, что брать у них с Тимом, кроме компьютера и двухсот долларов, было просто нечего. А в сохранности этого имущества она убедилась, как только обрела способность соображать.

Во-вторых: перепутать и залезть в их квартиру вместо чьей-то другой, было так же реально, как продавцу лотереек – выплатить кредит, взятый на трёхкомнатную квартиру. Пятиэтажек к округе было всего две и населены они были, преимущественно, пенсионерами, по-разному пьющими интеллигентами и незаметными студентами, снимающими вскладчину однушки на пятых этажах.

Из всего этого следовало, что вор залез именно туда, куда собирался, искал именно то, что ему было нужно, и, по всей вероятности, не нашёл. Последнее утверждение было, скорее, интуитивным. На всякий случай Марина поинтересовалась:

-- Тим, а ты в последнее время перед отъездом, чем занимался в городе?

-- Как обычно. Сессию сдавал. Магазинчик заканчивали с ребятами…а, ещё проводку тётьКате поменял на даче…вроде, всё. А ты чего спрашиваешь? Думаешь, это я чего натворил?

-- Да нет, Тим, это я так, в порядке исключения случайностей спрашиваю. Ладно, ребёнок, что-то я со всеми этими новостями чувствую себя, как пленный румын в траншее…. Нет, сегодня никуда не пойду. Попробую прибраться хоть немножко и подумать множко….Хорошо, я обязательно позвоню Симочке. Вот прямо сейчас и позвоню…Точно не нужно приезжать. Всё, ребёнок, пока.

Марина покрутила телефон и постучала ногтем по экрану. Привычный жест, который выдавал некоторую степень растерянности и разномыслия.

Начало тут

Ледяной холодок предвкушения прошёлся по нервам, со знанием дела перебирая струны хорошо отлаженного инструмента. Охотник прислушался к себе и удовлетворённо хмыкнул. В предчувствия он принципиально не верил, обоснованно считая их исключительно выработанными годами навыками. Тренированный мозг привык автоматически считывать информацию с любых внешних носителей и без дополнительных усилий обрабатывать её где-то глубоко в недрах сознания, сверяя с полученными знаниями, опытом, аналогиями и ещё бог знает чем, что бы потом в нужный момент услужливо выдать готовый результат. Результатом Охотник почти всегда оставался доволен, а нечастые сбои в системе относил на некачественность исходных данных. Такая рациональность позволяла существенно экономить как время, так и усилия.

Охотник вообще уважал системы. Системы порождали гениев. При чём не массово, а исключительно поштучно. Прекрасно отлаженная система,  Вселенная поштучно выпускала великие творения. Дабы мир не пресытился. Не утратил божественную способность, видеть, понимать и восхищаться. Великий Слепой. Великий Немой. Великий Хромой. Все они, являясь исключением, никогда не противопоставляли себя толпе. Ни звуком, ни жестом не претендуя на исключительность. И лишь однажды вселенная дала сбой. Безумный конвеер вышел из-под контроля и вообразил себя Творцом, начав массовый выпуск Великих Тупых. Со временем их стало так много, что уже никто не обращал на них внимания. С ними не спорили.  Их просто не замечались. Маленькие человечки, заточённые в монументальные формы чужих истин, бесновались, как тараканы в аквариуме, и чем больше они бесновались, тем контрастнее было монументальное спокойствие истины. Истина умеет ждать своё время.

Как и положено охотнику, он то же умел ждать. Всему своё время. Есть время планов, есть время ожидания, есть время решительного и быстрого действия. Если эти времена перепутать местами, то результат будет смехотворный. Каждый день он наблюдал результаты такого спутанного времени и мысленно потешался над теми, кто хотел всего сразу. Огромные ресурсы тратились впустую только лишь потому, что люди не умели и не хотели ждать. Или ждали вместо того, что бы чётко всё распланировать и действовать.

Охотник машинально пролистывал документы, мелькающие на мониторе, рассортировывая их. Что-то требовало доработки, что-то можно считать вполне готовым к употреблению, некоторые требовали полного изменения. Мозг работал автономно, пальцы привычно плясали по клавиатуре, а мысли каждый раз возвращались к личным раздумьям. Охотник любил работать по ночам, когда затихали все звуки, не гремела посуда, досматривался последний сериал и допивался полуночный чай. Тишина приносила чёткость и резкость, обостряла все чувства. Если бы можно было жить только ночью, Охотник бы с радостью поменял бестолковое мельтешение дня на размеренность и плавность. Но одно из преимуществ ночи Охотник ценил больше всего. Это было время бесполезности масок. Ночью все волки серые. Кто бы и во что, да и он сам не исключение, не наряжался днём, ночь стирала любой налёт. Какую бы маску не носил человек, истинный охотник всегда угадает, кто под ней.

Те, кто знал его, очень удивились бы, прочти они его мысли. За красивой витриной открытости и дружелюбности скрывался изощрённый мозг злого гения. Пожалуй, всего два человека догадывались о его подлинном лице.

Когда-то давно, когда он был ещё наивным ребёнком, жизнь преподнесла ему царский, как он искренне считал, подарок – понимание, что торжество справедливости рождает ещё большую несправедливость. Разве справедливо, что отец, так и не дождавшись от милиции справедливого наказания убийцам, сам вынес им приговор и сгинул в лагерях? Разве справедливо, что система не в состоянии защитить единицу, входящую в её состав? На каждом шагу подрастающий Охотник сталкивался с последствиями справедливости, каждый раз отмечая, что они не несут ничего, кроме страданий, обид и затаённой злобы. Стоило кому-то стать счастливым, как тут же выяснялось, что несчастных по этому поводу гораздо больше. Со временем он перестал верить в искренность счастливых, полагая, что они искусно притворяются в собственных добродетелях, и нужно только время и стечение обстоятельств, что бы проявить их истинную суть. Суть же заключалась в том, что каждый живёт исключительно ради себя и счастлив бывает только в том случае, если удаётся это счастье у кого-то отнять. Всяческие проявления альтруизма, верности и безвозмездной доброты и заботы в его мире почитались, как искусное притворство с целью усыпить бдительность и причинить в конечном итоге боль.

Его план был прост и чёток. И чуточку безумен, как всё гениальное. Годами он отсекал всё лишнее. Всё, что могло бы помешать, исказить, обезобразить стройность и изящество конструкции. Годами он совершенствовал механизм реализации, в котором ни одна песчинка лжи, ни одна нота фальши, ни одна молекула притворства не смогла бы повлиять на конечный результат. Время ожидания заканчивалось. Он умел ждать и чувствовал, что скоро, очень скоро наступит время действия. Иногда он даже представлял себе, как оголяются провода лживости всех этих притворщиков, мнящих себя настоящими друзьями и вечными возлюбленными. Как вспыхивают искры ненависти в тех, кто ещё вчера клялся в преданности. Как перегорают предохранители у тех, кто выбирал путь добродетели. Как мир, мнящий себя справедливым, возопит, требуя справедливости у всевышнего…

Размышления Охотника на тему лживости всего живого прервал звонок, сообщающий, что по электронке пришло письмо. «Кому не спится в ночь глухую? – Охотник недовольно нажал «проверить почту». На рабочую почту письма сыпались круглосуточно и он едва успевал их просматривать по диагонали, но сейчас звякнула личка и это было более чем необычно. Он в десятый раз перечитал письмо, пытаясь уловить смысл и встроить его в реальность событий.

«Я знаю, где находится то, что нужно тебе для счастья».                                            

Как странно и в то же время просто устроен мир. Люди рождаются, живут, умирают. Некоторые меняют путь, предназначенный их роду, уходя в горы или спускаясь к морю. Другие так и живут на равнине. Так же, как жили их предки сотни лет подряд. Не задумываясь при этом, счастливы они или нет. Потому как сама жизнь для них и есть счастье. И даже те, кто свернул с широкого тракта в поисках собственного пути, сделали это не в поисках счастья, а из чистого любопытства или под влиянием внешних изменений. Нисколько не задевших внутренний покой и равновесие.

Зелимхан прищурился, вглядываясь в даль. Ничего, кроме бескрайней степи, этого живого моря, перекатывающегося волнами оттенков и запахов под порывами весеннего ветра. Пройдёт совсем немного времени и уже более настырный ветер принесёт нотки цветущего миндаля и граната, защемит сердце отзвуками молодости, защипет в глазах желание вскочить на коня и нестись навстречу этим запахам, что бы резко осадить жеребца на краю степи и долго, до боли, всматриваться в бескрайнюю синь.

Ничего этого уже не будет. Зелимхан тяжело поднялся. Прожитые годы согнули его спину, выбелили волосы, обесцветили глаза и мечты, пощадив только память. И она оживала с каждым звуком, каждым вздохом родной земли. Земли его предков, впитавших сотни поколений надежд и разочарований, каждое из которых было одновременно и ничтожно мало и огромно, как сама вселенная. Каждый год весенний ветер приносил надежды на урожай, уверенность в бесконечности бытия и подтверждение неразрывности круга. В этом году ветер принёс вместе с горечью миндаля запах ружейной смазки и пороха, отголоски ружейных залпов и запах опасности. Степь настороженно принюхивалась к новым ноткам и замирала в беспокойном ожидании.

-- Отец, -- Аминат нерешительно остановилась в стороне, нервно теребя кисточку на платке. – Ты подумал над моей просьбой?

Испугавшись собственной смелости, девушка зажмурилась. Никогда ещё не было такого в её роде, что бы женщина вышла замуж за чужеземца. И не только вышла замуж, но и уехала в большой город. Для себя она уже давно всё решила. Даже если отец будет против, она не откажется от своей мечты. Она уедет и будет учиться, уедет с любимым человеком, для того, что бы вернуться к родным, что бы учить или лечить детишек. Любящее сердце не склонно к долгим размышлениям и не замечает преград. Может быть, именно поэтому ему не страшны никакие преграды.

Всё это Зелимхан прочитал в глазах дочери ещё тогда, когда она впервые обратилась к нему. Тогда ещё за советом. Только советом, но он сразу понял, что последует за разговорами о новом времени.

Молодёжь должна идти своим путём. Время монотонных традиций неумолимо уходило, оставляя в умах стариков то ли непонимание, то ли сожаление, то ли горечь и раздражение. Не многие принимали перемены, как естественных ход событий. Зелимхан был одним из не многих. Он подошёл к Аминат и пристально посмотрел в глаза дочери, силясь разглядеть в них то, что ждёт девушку в будущем.

-- Ты окончательно решила? – Скорее не спросил, а уточнил Зелимхан.

-- Да, отец. – Аминат резко вскинула голову, мысленно приготовившись бороться, отстаивать и доказывать, убеждать и настаивать.

-- Хорошо, пусть будет по-твоему. – Зелимхан улыбнулся, заметив изумление дочери и физически ощутив, как рушится между ними стена отчуждения, выросшая за последнее время. Девчонка готовилась к войне, а неожиданно получила полную капитуляцию. Она ещё не готова к таким резким переменам. Но это не страшно. Она научится. Научится чувствовать и предвидеть. Рассчитывать и понимать. Научится отступать и искать пути. Не для того, что бы побеждать, а для того, что бы сохранять и беречь. Это называется мудростью. И она, к сожалению, приходит только с годами проб и ошибок. И только при огромном желании быть счастливым жизнью, а не вещами. Вещи мертвы. Только путь даёт ощущение жизни, и только цель, венчающая этот путь, может послужить залогом счастья. Зелимхан любил свою дочь и хотел, что бы она была счастлива.

Аминат неловка кинулась на шею к отцу, пряча в складках халата заплаканные глаза:

-- Отец…

-- Когда вы уезжаете? – Зелимхан отстранил дочь, всматриваясь в родные черты и запоминая их, как будто навсегда.

Аминат отступила на шаг:

-- Завтра, если ты не против. Алексея вызывают к начальству, уже решен вопрос о его переводе в штаб. Ты благословишь нас?

Зелимхан молча кивнул и побрёл к дому. Аминат пыталась заглушить щемящее чувство, родившееся где-то на самой глубине души и мгновенно захлестнувшее её. Ей на мгновение показалось, что она больше никогда не увидит ни эту степь, ни это небо, ни такого родного и любимого отца, не услышит знакомых запахов. Глаза заволокло предательской пеленой, и она украдкой протёрла их всё тем же платком. До сих пор ей казалось, что она с лёгкостью покинет всё это и окунётся в новую и такую живую жизнь. Теперь же она знала, что этот миг будет сопровождать её от ныне всегда, куда бы не завела её новая дорога. Она вошла вслед за отцом в полумрак дома.

-- Возьми вот это. – Зелимхан поднялся с колен, закрывая огромный сундук, который стоял возле камина столько, сколько Фатима себя помнила. Отец никогда не позволял дочери играть с теми вещами, которые его населяли и только время от времени доставал что-то от туда, со словами «Пришло твоё время». Он любовно протёр Вещь рукавом халата. – Пришло твоё время. Возьми. Теперь это принадлежит тебе.

Он протянул Аминат небольшую потёртую книжку. Девушка с почтением приняла подарок и заглянула внутрь.

-- Но отец, тут только пустые страницы. – Она удивлённо посмотрела на старика. Не то, что бы она ожидала какого-то стоящего подарка. Их семья была небогата и она никогда не рассчитывала на приданное. Но пустая книга, пусть и старинная... Она хотела объяснений и они не заставили себя ждать.

Начало тут

Руслан шумно влетел в помещение, принеся с собой пыль, жару раскалённого города и разноцветный ворох сигаретных пачек.

-- Разгребайте, кому какие. Я ваших вкусов не знаю, так что всех понемножку, а лишние пожертвуем в пользу бедных. Доброго дня. – Он с шумом повалился в кресло и с удовольствием вытянул гудящие ноги.

-- Да какой там день, ночь скоро уже. – Волк распечатал принесённую пачку и с наслаждением затянулся сто первой сигаретой. – У нас, кстати, самообслуживание. Так что если хочешь чай-кофе-капучино, то придётся встать и включить чайник.

-- Мне бы потанцуем, но так, что бы вместе с креслом.

-- С креслом не получится, королевство маловато. – резонно заметил Игорь Константинович.

Руслан только сейчас обратил внимание на средних лет неброского мужчину с цепким колючим взглядом, неприметно умостившегося в уголке кожаного дивана.

-- Рус, знакомься, Игорь Константинович. Игорь Константинович, это обещанный Рус. За сим считаю официальную часть оконченной, прошу переходить к повестке дня, а то мы и к утру домой не попадём.

Руслан обиженно запротестовал, что ему даже отдышаться не дали, водицы не предложили и, выторговав в итоге изрядную порцию коньяка, перешёл на серьёзный тон.

-- Ладно, Серый. Я ведь понимаю, что ты меня сюда не на мальчишник позвал. Спрашивай. Отвечу, что сам знаю, об остальном вместе покумекаем.

-- Спрашивать у нас вот Игорь Константинович мастак. Он мне тут оооочень интересную историю изложил, пока ты ехал. И сдаётся нам, что ты к этой истории ещё тем краем прилип.

Руслан отхлебнул из массивного гранёного стакана и повертел его в руках.

-- Серый, ты меня пол-жизни знаешь. Не тяни кота за хвост, норковый воротник всё равно не получится. Говори, как есть.

-- Говорю. Это ты правильно заметил – пол-жизни знаю. И половину из этой половины от тебя ни слуху, ни духу. И вот, когда в нашей славной столице втихаря вырисовывается серия трагических, но вполне естественных, на первый взгляд, кончин старушек с весьма характерными именами, нарисовывается Руслан и на голубом глазу просит по дружески отыскать ещё одну. Некую Фатиму Аслановну Бероеву, которую он толком-то и не знает, знает только, что пропала старушенция в одночасье, канула, как в воду и сей факт неимоверно заботит упомянутого Руслана. Объясни мне, как я есть твой товарищ и друг, с какого перепуга такая трогательная забота о совсем не близком? – Волк постарался в шутливо-театральной манере изложить довольно простой вопрос «На кой тебе эта старуха?»

Руслан залпом допил содержимое, удостоверился, что в стакане точно ничего не осталось, и пристроил его на подлокотник.

-- Тебе вкратце или с подробностями?

-- Давай вкратце. Если что, то мы по ходу уточним.

-- Тогда слушай. У моей мамы была сестра. Намного младше её. Они довольно рано остались без родителей и мама практически воспитала её, как своего собственного ребёнка. Вырастила, выучила и, как полагается, замуж отдала. Я тогда хоть и не совсем сопливым был, но родню свою новоиспечённую плохо помню. Помню только, как на свадьбе гуляли. Как мама сначала радовалась за тётку…Хотя, какая она мне тётка, у нас разница – всего ничего. Она мне, как сестра была. Так вот, мамка моя всё радовалась, что Шурка вышла за солидного мужчину, в возрасте, не какого-то там сопляка беспартошного. Натерпелись они по бедности с ней, вот маманьку и взяло за живое. Ничего, говорит, что чернявый да иноверный, за то любит Шурочку крепко, обеспечит всем, пусть хоть она в добре поживёт. И правду, муж Александру обожал. А вот нас, родню, значицца, не жаловал. Ну и мы не сильно напрашивались. Шура поначалу часто в гости наведывалась. Правда, всё сама, да сама. Всё отшучивалась, что муж сильно занят, где уж ему по гостям ходить. Потом всё реже захаживать стала. Мать даже решила, что это она от богатства зазналась. А как забеременела, так и вовсе перестала появляться. Мать, понятное дело, разобиделась. Так мы и прожили порознь лет восемь. Только и того, что от общих знакомых узнали, что мальчишку Шурка родила. Брата мне двоюродного, получается.

И тут однажды, помню, холод стоял собачий, то ли поздняя осень, то ли ранняя весна, заявляется…муж Шурин. Чёрный весь, седой, как лунь, руки трясутся, глаз нет, одни зрачки, и с порога: «Шурочка умерла». Мать, понятное дело, голосить сразу. На мужа смотреть страшно. Отпоил я их с горем пополам всем, что в доме было. Мать нарыдалась, этот внятность обрёл. В общем, с трудом уяснили мы, что убили Александру. Ну потом похороны, то-сё. Жалко мне их было, слов нет. Хоть и не общались, а всё ж таки родня. И мальчонка. Махонький такой, как воробышек. Стоит на ветру на кладбище, как замороженный. Ни слезинки, ни вздоха. Зачем его тогда бабка потащила, ума не приложу. Мы и так, и сяк с матерью уговаривали. А она упёрлась «мужчина не имеет права быть слабым». А какой из него мужчина? Сопля малолетняя. Отец его всё над могилой стоял, по-своему что-то бормотал. То ли молитвы читал, то ли клятвы давал, разве их разберёшь?

Мать тогда к нему подкатила, мол, давайте мы мальчика заберём к себе, как вы один с ним управитесь. А он как взвился, побелел и даже выше ростом стал, как будто. Никому, говорит, не позволю сына воспитывать. Сам управлюсь. Что бы Шурочке с небес не стыдно было за нас обоих. И бабка старая, сама одной ногой в могиле стоит, а туда же «сами управимся». Ну и науправлялись.

Через полгода, примерно, арестовали мужа Шуркиного. На суде мы не были, но я для себя кое-что тогда разузнал. Александру какие-то отморозки из озорства и куража убили. Их даже нашли тогда. Да они не сильно и прятались. У каждого мамы-папы-дедушки-бабушки. В общем, золотая молодёжь.

-- Скорее, позолоченная, -- хмыкнул Волк.

-- Вот именно. Посидели месячишко в СИЗО и слезла вся позолота. Так, страх один остался. Погрозили им в суде пальчиком и отпустили. Вот тогда-то муж Шуркин и решил справедливость восстанавливать по-своему. В одну неделю всех переловил и в могилу отправил. А потом сам пришёл в милицию и сдался. Расстрел тогда уже отменили, да и судья попался совестливый. Дали ему не-то пятнадцать, не-то восемнадцать лет. Первый год он исправно каждую неделю домой писал. Бабке наказывал сына беречь. Тем и жила она. А как письма перестали приходить, кинулась искать по всем инстанциям, а он, как в воду канул. Вот тогда-то она и сдала окончательно. Сама к матери пришла и попросила мальца взять. Дескать, старая она уже. Боится, что не потянет. Денег посулила, что бы не нуждался. Мамашка моя от денег отказалась, гордая, а мальчишку забрала, как сына вырастила. Я то к тому времени уже по стране мотался, и не только. Как они там, только из писем и узнавал. Да и сейчас не часто наведываюсь, хоть и корю себя.

А тут на днях звонит маманька вся в нервах да в расстройствах. Братец мой, оказывается, всё это время с бабкой встречался. Уж чего она ему там наобещала, какие золотые горы, но только берёг он её, как раритет ценный. И тут пропало его сокровище, как под землю провалилось вместе с имуществом. Вроде и не было её никогда. Я тогда только и узнал, как бабку звали. Мать рыдает «помоги». Ну я про тебя сразу и вспомнил. Так что единственная моя вина в том, что вспомнил не в радости, а по нужде.

Ну что, питья-то добавите, или пытать станете?

Волк вопросительно посмотрел на Игоря Константиновича. Тот немножко покряхтел для приличия, подчёркивая возраст, выбрался из своего укрытия, достал ещё два стакана и разлил янтарную жидкость.

-- Складно рассказываешь. В строку. Да и проверить труда не составит. Ты уж не обижайся, работа у нас такая. Ну а вопросов пока нет. Пока.

Руслан замотал головой, показывая, что обижаться он вовсе не собирался, а собирался, как раз, наоборот, просить всё проверить и родственницу отыскать.

-- Сам понимаешь, на совпадение рассчитывать не приходится. Так что ты на не сильно надейся. Ну и в случае вопросов каких, не стесняйся, смело говори, что нанял нас для розысков. Так и тебе спокойней и нам сподручней.

Руслан закивал, на этот раз утвердительно.

Поскольку тема встречи была исчерпана, Все быстренько закруглились и отправились по домам.

-- Значит, так и решим. Найдём старушку и аккуратненько зададим ей пару-тройку вопросов. Глядишь, и по старым долгам чего интересного всплывёт. – Игорь Константинович отказался от предложения его подвезти, сказав, что в его возрасте пешие прогулки только укрепляют сердечную мышцу, и не торопясь скрылся за поворотом.

Но наутро оказалось, что Фатима Аслановна нашлась сама. И, к сожалению, в том состоянии, когда отвечать на все вопросы приходится уже в совсем ином мире.

начало тут

Ну вот и всё. Пришло её время. Не сказать, что она с нетерпением ожидала этого момента. Нет. Жизнь Фатима любила во всех её проявлениях. Этому научила её мать. Шестнадцатилетней девчонкой отправилась Аминат в свой путь. Многое выпало на её долю. Но у неё была цель. Эта цель помогала не спотыкаться на мелочах, не размениваться на медяки. Всю жизнь помнила Аминат слова отца, что счастлив только тот человек, кто ищет не счастья, а путь к нему. И, найдя этот путь, каждый день просит у всевышнего лишь сил, что бы идти по нему. И Аминат шла. Шла упорно. Шла, когда бандиты из-за угла застрелили её Алексея, который так и не успел увидеть новорожденную Фатиму. Шла, когда стала женой Аслана, понимая, что никого уже не полюбит так, как первого мужа, но никому не будет так предана и благодарна, как второму. Он не побоялся пересудов за спиной, он вырастил Фатиму, как свою дочь. Шла она и тогда, когда отца поглотила мясорубка тоталитарности и борьбы с врагами народа. Потемневшая от горя, поседевшая за одну ночь, она сидела в обнимку с ней и повторяла «мы должны жить, мы обязаны быть счастливыми во имя памяти наших близких».

Предчувствие не обмануло Аминат в то далёкое утро, когда она в последний раз переступила порог родного дома. Старый Зелимхан так и не дождался возвращения дочери. Вихрь революции, едва докатившись до их мест, подхватил Аминат, как соломинку в степи, и понёс, трепя и переворачивая, в воронку жизни. Пять вёсен выходил Зелимхан в степь. Пять вёсен ждал он, что ветер принесёт ему не горечь полыни, а мёд родной души. На шестую некому стало ждать. Земной путь Зелимхана закончился, оставив после себя только память. Этой памятью жила Аминат в тяжелые годы. Эта память помогала ей идти по своему пути.

Многое узнала Фатима в день своей свадьбы. Многое рассказала ей мать про счастье и пути. Но ещё больше узнала она, когда пришло время  выбирать свой. Вот тогда Аминат и подарила дочери самое ценное, что у неё было. Книгу с чистыми страницами.

«Это книга твоей мечты. Так говорил мне твой дед, мудрый Зелимхан. Многие из нашей семьи старались заполнить её страницы своими надеждами и чаяньями, что бы прочесть в конце счастье своего рода, но мало кому это удавалось. Возможно, у тебя это получится».

И Фатима старательно мечтала. Мечтала, когда выходила замуж за Богдана, очарованная его целеустремлённостью и пламенной верой в закон и правосудие. Мечтала, когда одного за другим родила двух сыновей. Мечтала, когда воспитывала их в традициях честности и  справедливости, мужественности и благородства. Мечтала видеть их продолжателями традиций. А листки так и оставались чистыми. Муж частенько подсмеивался над её рассказами, называя их тысяча второй сказкой Шахирезады. Лишь однажды он поинтересовался книгой, но уже на следующее утро вернул её жене, небрежно бросив: «Подаришь одному из сыновей когда-нибудь. Возможно, это принесёт им если не счастье, то хотя бы богатство», вероятно, намекая на старинность книги.

Фатима заметила скамейку в тени и неторопливо направилась к ней. «Какое же это всё таки счастье – жить и верить. Обязательно нужно во что-то верить. Тогда сам жизненный путь станет счастьем». И она верила до последнего. Хотя и замечала изменения в муже. Не было уже того пламенного борца. Остался только холодный расчётливый воин. Изменились и мальчики, с годами всё больше становясь похожими на отца. Когда, в какой момент она поняла, что никто из них не сможет оживить Книгу? Она не помнила. Помнила только, как арестовали Богдана. Как казалось непостижимым то, в чём его обвиняли. Хищение, фальсификация уголовного дела, взятка…До последнего она надеялась, что это какая-то страшная ошибка. Но чуда не произошло.

Сердце предательски защемило и Фатима потянулась в сумочку за таблетками. Запив разноцветные горошинки, она задумчиво покрутила в руках симпатичный тюбик. «Вот так иногда странно получается, -- подумала она, -- что чужие люди порой оказываются ближе и роднее собственной семьи». Милый мальчик, с которым она случайно познакомилась меньше месяца назад, мгновенно достал и привёз ей безумно дорогое и редкое лекарство, стоило ей только поморщиться от боли. А родной внук, приходящий каждые три дня, порой элементарно забывал купить хлеб.

Боль притупилась, уступая место надеждам. Квартира продана, вещи упакованы, документы, подтверждающие покупку дома, издавна принадлежащего их семье, подписаны. Сегодня вечером чудный юноша привезёт вещи, билет и все документы прямо на вокзал и Фатима, наконец, отправится туда, где ей место – в дом, где родилась Аминат.

Внезапно боль усилилась и Фатима похвалила себя за то, что ещё утром отправила Книгу туда, куда давно собиралась её послать – бывшей жене старшего сына. Там рос её внук и у неё ещё оставалась надежда, что, возможно, именно ему удастся оживить легенду.

Сердце болело всё сильнее и Фатима рискнула снова выпить лекарство.

Солнце, описав полукруг, нещадно палило в одинокую скамейку, когда две студентки, проходившие мимо, удивились, что оно не мешает задремавшей старушке. Но оно уже не могло омрачить путь Фатимы Аслановны. Сердце старой женщины остановилось.

 «Старая карга» -- Охотник еле сдерживал ярость, граничащую с бешенством. – «Дура, маразматичка».

Охотник точно знал, что все люди рождаются с предназначением. Большинство приходит в этот мир жертвами. Они рождаются, что бы влачить мучительное и бесполезное для самих себя существование, и предназначены быть добычей. Некоторые не годятся даже на роль жертвы и проживают пресную жизнь растений, заполняя собой картинку, на фоне которой происходит действие. И лишь немногие рождаются для действия. Наделённые интеллектом, воображением и целью, эти люди приходят, как вершители. Они создают истории и управляют миром. Расставляют фигуры и разыгрывают комбинации. Они выполняют Миссии. Себя Охотник причислял именно к этой касте. Миссия санитара леса вполне соответствовала его представлениям о собственном назначении.

Кто, как ни охотники, устанавливают мерки справедливости и баланс между дикой природой и цивилизованным обществом.

Больше всего льстила самолюбию Охотника его потомственность. Традиции окружали его с самого рождения, начиная с величественных портретов в тяжеловесных рамах и заканчивая бесконечными историческими рассказами бабушки и матери. Рассказы были похожи на сказки, в которых добро всегда побеждало зло, и в которых это самое добро непременно представляли его предки. И хотя методы, которыми это самое добро добивалось торжества, не всегда соответствовали представлениям о морали, Охотник мало задумывался над такими мелочами. Гораздо больше его интересовала некая книга, помогающая в исполнении задуманного, нет-нет, да и упоминавшаяся в этих рассказах. На все вопросы маленького Охотника об этой таинственной книге, мама с бабушкой неизменно повторяли: «Придёт время, ты откроешь её и сам всё узнаешь».

Охотник даже видел однажды эту семейную реликвию.

Этот холодный и пасмурный день маленький Охотник запомнил на всю жизнь. Как запомнил и острое чувство несправедливости, впервые ощутимо кольнувшее его детскую душу. В это день хоронили маму. Охотник был слишком мал, что бы понять, почему именно его мамочка, возвращаясь через парк с работы, оказалась жертвой озверевшего фанатика. Тётка и двоюродный брат были против, что бы малыш присутствовал на похоронах, но бабушка настояла, мотивируя это тем, что в их роду никто из мужчин не боялся смотреть в лицо обстоятельствам.

Охотник стоял на пронизывающем ветру и спрашивал себя, почему волшебная книга не защитила его мамочку.

Вечером он задал тот же вопрос бабушке, и вот тогда-то она вытащила из старинной шкатулки небольшую книгу в потёртом, похожем на плюш, переплёте. Охотник открыл обложку и полистал страницы.

-- Но тут ведь ничего и не написано. – Он удивлённо поднял глаза на бабушку.

-- Правильно. Содержание появляется только тогда, когда этого захочет владелец. Ни минутой раньше, ни днём позже. И то, что увидит в ней владелец, то и станет его жизнью.

Вот тогда-то несправедливость и нанесла свой укол. Почему мамочка не увидела долгую и счастливую жизнь вместе с ним. Почему, имея такую возможность, не воспользовалась ей, оставив его одного в таком большом и непонятном мире.

-- Можно мне оставить книгу у себя?

Бабушка мягко, но решительно взяла книгу и спрятала обратно в шкатулку.

-- Нет, малыш. Когда-нибудь придёт время, и она будет твоей. Когда ты будешь точно знать, какую жизнь ты собираешься прожить. А пока тебе пора спать.

В эту ночь Охотник окончательно понял, зачем он родился. Он будет санитаром леса и именно эту жизнь, жизнь вершителя в отборе тех, кто будет этот лес населять, и поможет ему осуществить книга. Он отмстит за мамочку.

Целых двадцать лет Охотник упорно шёл к своей цели. Целых двадцать лет он делал всё, что бы доказать бабушке, что достоин быть владельцем семейной реликвии. И когда цель, казалось бы, была достигнута или почти достигнута, он обнаружил, что вздорная старушонка в два дня продала свою квартиру и, собрав нехитрый стариковский скарб, отбыла в неизвестном направлении.

Саданув напоследок знакомую до последнего гвоздика дверь, Охотник почти бегом спустился во двор, сел в машину и отправился в офис. Он должен всё хорошенько обдумать.