Та же хуйня сегодня – полночи какого-то черта втыкал, крутился. То голова подушке не подходила, то наоборот. Все блядь несоразмерным казалось – голова, подушка, ночь эта, кровать эта и жизнь, мать ее. Ну как тут спать вообще? Ну что рассказать еще? И ощущение какое-то постороннее, как в полнолуние. Весна за окнами, сквозняк по паркету – сбрось одеяло, возьми сигарету, выбрось с балкона горящую спичку, будто Господь, курящий на небе бросил нам звезды. Когда он там курит падает пепел из рук его к людям. Дым его выпущен в бороду неба, облако вправо, облако влево – экая невидаль, экая небыль. Так засыпаешь под утро неслышно, глядя на красные лампы на вышках, глядя на гребень антенны на крыше. Утром проснешься и нюхом учуешь, что за окном разразилось сегодня. Завтра опять отложили на завтра. Завтрак согреешь, но так и не тронешь. Пачка всю ночь пробыла на балконе, пленка покрылась мельчайшей росою. В небе белесой полоской косою утренний рейс в знаменатель отводит все, что осталось под ним в небосводе. Нацело вряд ли все это разделишь, но попытаться на самом-то деле все же попробовать стоит.
Жизнь не поделишь на всех без остатка – только начнешь посыплются крошки: минус полдня, минус с лишним два года. Пудра друзей разлетится от вздоха – общих не будет. Проходит эпоха общего в жизни – ломай напоследок все фотокарточки на половинки. Справа твоя. Слева, дай присмотреться – тоже твоя, но сейчас не об этом. Сядешь на стул, не касаешься спинки. С краю, как в театре в антракте, в буфете. Хочется выпить, но не с кем сегодня. Хочется есть, но не сладкое что-то. Так и живешь по какой-то привычке – только заснешь и пора на работу. Чуть полюбил – замечаешь во взгляде право на собственность, список претензий. Я сирота, мне положена пенсия – десять подряд по утрате кого-то.

Выходишь из метро и думаешь добрых полсекунды - ну, и где же я вышел? Киев ли это, Москва ли? Кольца, переходы, стадион не тот, станция тоже...Что за вокзал, куда поезд...?

Смотришь билет - вагон под номером "два нуля". Разве так можно? В вагоне темно, идешь осторожно и двадцать минут до отправки, все тихо. Мальчик с
девочкой прощаются - молчат и в глаза друг другу смотрят так, что всем
неудобно, и только мне не особо.

За пять минут до отхода влетает - высокий, стройный, загорелый. Здоровается, улыбается, шутит - купе реагирует вяло. Я читаю новый каталог 5.11, тетка из-под очков глядит в окно поверх газеты, мальчик с девочкой по-прежнему держатся за руки. Мальчик, чуть не плачет и всем опять неудобно, а мне не особо.[ Читать дальше ]

Рискуя надоесть вам, автор считает своим долгом чередовать тематику и не углубляться в меланхолию, а потому часто ругается матом, культивирует любовь и томаты, улыбается хорошим людям, а нехороших иногда пиздит в воспитательных целях.


Послезавтра случается лето, в люк троллейбуса пялится церковь и кондуктор считая билеты, и, сидящий с паршивой оценкой старшеклассник, несутся на встречу зацветающему жасмину, взгляду девочки в гордую спину, обнаженной подкладке жакета, на желтеющей в парке скамейке. Город выглядит полураздето, детвора после школьной линейки не расходится в приступе счастья – у киоска считает копейки, по ладошке их двигая к краю.
До единого каждый здесь знает – что июнь начинается в мае, что смешная собака хромая ждет тебя после школы с котлетой, что варенье хранится в буфете, а конфеты вредны только взрослым, что не мериться силой и ростом разве только слабак не захочет, что игрушки шевелятся ночью, отгоняя все детские страхи, что на хлеб к маслу нужен лишь сахар, а не сыр с колбасой этой мерзкой. Что любая на свете железка для чего-то всегда пригодится, что, как книги читаются лица, а когда ты растешь тебе снится, что летая, земли не касаясь, помогают в полете ресницы.

В маленьком трамвае живет Швейцария и я на лыжах, как пастор Шлаг перехожу Альпы по краю подножки - сильно подпитый и натощак. Фрэнк Заппа действительно жив - я его слушал вчера немножко. Слушай, не мнись, а просто скажи: "Фрэнк Заппа жив".

Фрэнк будет вечно жив, потому что вечно сильна любовь, потому что ты, как и всякий любой будешь счастлив - трахать ее с яркой помадой, подпухшей губой. Не потому что шар голубой, и не потому, что вам не слабо. Нет, и еще сотню раз будет нет - на этих вещах и держится мир, который зачем-то зовется "свет". Света не может быть больше чем тьмы. Люди не могут всегда быть людьми.

Все это так, и поэтому ей чуть проще и легче быть только твоей - девочка хочет тебя разбудить, чтоб ты коснулся ее груди, чтоб ты вдохнул аромат ее слов, чтобы тебе с нею не повезло. Верней повезло, но не так как обычно, чтоб всё это вылилось в бурную, личную, как учат обычаи - только твою и ее трагедию. Ночным скандалом будите соседей - шатайте любовью свои этажи. Фрэнк Заппа действительно жив...

И вы, как медведи на велосипеде под куполом цирка очертите циркулем окружность манежа, и маленьким детям и взрослым - всем этим, наверно, увы, до конца непонятно, как дикие звери осилили вместе удел равновесия. Смиритесь со спесью, крутите педали - любовь не микстура от вашей печали, но трудный и емкий процесс замещения грубой и вечно испачканной правдой, красивой, ухоженной, красочной лжи: "Фрэнк Заппа жив..."

Внимайте ученью и больше не ждите в награду печенья, но ждите упреков и ждите намеков на то, что ваша игра неудачна и что Станиславский бы вам не поверил. Стучите, и вам да откроются двери. Стучите, и кто-то от стука устанет и спросит: "Ведь мы уже виделись с вами? Такое вот, знаете, глупое чувство, что мы уже тысячу лет, как знакомы."

И будет любовь, что исполнит законы - жестокие, словно закон притяженья.

День, как день – ничего необычного.
После дождя, из-под тучи тянет озоном, кто-то лениво с утра постригает газон, запах убитой травы разнесло по округе, глупое что-то о ласточках лезет на ум.
Треском глухим, провода, до листвы провисают. Солнце печет мой затылок и слепит глаза. Томно звонит телефон, ветер тихо окно открывает. Что-то неважное, я позабыл досказать.

Злющая тупая баба из отдела кадров бежит с баночкой вдоль забора, кормить котят с кошкой.
На уме одно и тоже – лето, солнце.
До чего же смешными, бывают эти люди, до чего же ленивыми бывают дни…

Не хочется, знаешь, описывать – странный осадок, о той стороне, где исполнилось, но не случилось. Учась выбирать, выбираешь из списка возможных, затем только тех, что уже невозможно не выбрать. И в силу того, что при доле известной нам злости вполне поддается любое известное дело, не злись никогда – отучись преднамеренно злиться. И если внутри сейчас больше, чем видишь снаружи, плевать я хотел на всё то, что снаружи осталось. Ну что еще дальше? Купи себе новую трубку, и утром успей уставать, чтоб сидеть на работе, потом вырываться из города в свой промежуток, и нехотя ехать обратно, считая минуты. Минуты, секунды, часы – что осталось до срока.

Наверное слово "обязан" полезное слово, но лично во мне оно кончилось раньше всех прочих. Имея свой жизненный план ты навряд ли захочешь подумать о чем-то другом и обязан закончить. Проблема всех планов лишь в том, что один выполняя, ты должен придумать другой, чтобы дальше стараться, но я не хочу – это кончилось, больше не нужно. Поможет не отпуск на месяц – мне хочется выйти, захлопнув со звоном стекла эту дверь за собою. Вернуться на ринг, чтобы выбить дурацкие мысли, купить мотоцикл, чтоб ветром развеять остаток. Уехать из города ночью и не возвращаться. И не возвращаться в себя до какого-то срока.

В некотором царстве в некотором государстве
Жили были хорошие админы и очень плохие юзеры.
Неужели не верите? Да вот вам крест на пузе!

И однажды, плохие юзеры, прямо скажем – прозрели.
Торкнуло их что-то невероятное и они прозрели.
Что не верите!?  Клянусь – это было на самом деле!

И написали они невъе…нное благодарственное письмо
И образумились, все как один, да каждый в одиночку.
Что не верите? И я не очень-то верю. Вот здесь предисловию точка.

Протоптать в сугробах тропинку к сараю. Достать лопату – старую совковую лопату. И приняться за работу. Не то чтобы за работу, а скорее вернуться в песочницу, которой в этом дворе нет уже много лет. Откапывать дорожку по пояс, и не думать вовсе ни о чем. Стенам этим больше чем мне, деревья эти знают меня всю жизнь, да и снег здесь далеко не впервые. Нам вполне удобно молчать, когда никого больше нет.

[ Спустя час, ]

Дождь начинался. Офисы угрюмо бежали с работы. Девочки прикидывались зонтиками. Кто-то из старших дружелюбно спросил – наверное придется тебе со мной, но на уме у меня был дождь, прогулка и салат из помидоров. Я вежливо отказался.

Бежавший по граниту водитель растянулся на крыльце и разбил подбородок. Трое лепили к его подбородку дурацкий австрийский пластырь ярко синего цвета. Я посочувствовал, кажется, вполне искренне и вышел в дождливые семнадцать ноль ноль.

Троллейбус катился в сторону центра из полупустого пригорода, кондуктор разглядывал капли, водитель молчал и не объявил ни одной остановки. Остановки были пусты, кто-то изредка выходил и раскрывал зонт почти что в дверях, как нетерпеливый десантник, который раньше времени выдернул кольцо.

Людям, едущим задом наперёд, открывается хороший вид на шоссе, ливень, включенные фары и провода. Длинноногая девочка, войдя в полупустой троллейбус выбрала кресло, на две третьих занятое мной. Люк протекал. Задняя площадка располагала к разговору, её мокрая рубашка подчеркивала грудь и предполагала взаимность. В окно, то и дело влетали крупные капли. Мы улыбнулись друг другу.