Анри Дидон

Книга вторая. Иоанн Предтеча и явление Иисуса

Глава вторая. Проповедь Иоанна Крестителя. Крещение Иисуса

  27-й год был Субботним годом1. Земледельческие работы прерваны; никто не сеет и не обрабатывает земли. Поля стоят под паром; земля, животные, люди — все отдыхает.

Плоды произрастают сами, без всякого ухода за ними; они принадлежат бедным, у которых таким образом тоже есть свой год свободы, обилия и радости. В синагогах народу собирается больше обыкновенного в дни и часы, назначенные для молитвы; по дорогам сионским проходят многочисленные караваны; вокруг кафедрыучителей толпится гораздо большее число слушателей, чем в обыкновенные годы. Менее обычного поглощенный работой, еврей, подобно всем восточным народам любящий бесконечные беседы и жизнь под открытым небом, с жаром предается своим религиозным и политическим заботам, которые все увеличиваются и растут.

И вот в это-то время Иоанн открылся народу.

Он не показывался на площадях и у городских ворот, не входил в Иерусалим, не останавливался на перекрестках и улицах святого города, в портиках Храма. Апостол продолжал оставаться анахоретом; Дух приковывает его к пустыне; он любит называть себя ее голосом2.

Кто не видел страны, где впервые раздалось вещее слово Иоанна, тот никогда не будет в состоянии объяснить себе суровую речь его, могущественные образы и могучие возгласы, похожие на рыкание льва.

Пустыня начинается у берегов Мертвого моря и доходит до конечных пределов Самарии; она тянется на двадцать миль в длину; средняя ширина ее шесть километров. С вершины холма Кан-эль-Амар (Красный караван-сарай) она напоминает в своем суровом величии море, волны которого внезапно окаменели. Почва вьщается множеством небольших возвышенностей, разделенных маленькими долинками. Местами более глубокие рытвины служат руслами потоков, ниспадающих с горных стремнин иудейских. На западе над всем гордо возвышается гора Елеонская.

На востоке — Иорданская долина; она лежит точно пропасть между последними отрогами Иудейских гор и Моавийскими крутизнами. Ни одного деревца в этой жгучей пустыне. Только кое-где виднеется редкая травка на истощенной скалистой почве, меловые слои которой ясно указывают на ее вулканическое прошлое. Ни одной деревеньки, только далеко на западе виднеется Абуди, а на севере — Тайэбех.

Длинная белая линия змеится по направлению к горе Елеонской: это дорога из Иерихона в Иерусалим. По ней веками идут караваны. Иоанн, вероятно, не раз проходил по этому пути. Всюду царит мрачное безмолвие. Человек чувствует себя одиноким. Священная природа действует на него тем сильнее, чем она безмолвнее и пустыннее.

Огненное сияние трепещет на склонах холмов в этом царстве света. Тончайшие оттенки играют и исчезают в ярком свете, озаряющем на востоке небо и землю и придающем горизонту безграничную ясность и глубину.

Местность также имеет свое назначение: эта пустыня гармонировала как нельзя более с гением пророка. Иоанн проходил ее во всю длину с севера на юг и с востока на запад. Он бродил по ней во всевозможных направлениях: от Енгадди и берегов Мертвого моря до Тайэбех, от грота Айн-Карима до Иордана. К встречным караванам и к прохожим обращался он со своими пламенными увещеваниями. Он не шел навстречу толпе подобно древним пророкам, он привлекал ее к себе. Те, кому удалось слышать его, были всегда глубоко потрясены. Они возвращались к себе в город или в деревню, унося в сердце своем слова отшельника и, повторяя их другим, распространяли славу его и возбуждали всеобщее любопытство в народе.

Вскоре во всей Иудее, Самарии и Галилее только и было разговоров что об Иоанне Крестителе. Слава его распространилась даже по ту сторону Иордана. В его сознании собственная роль представлялась ему совершенно ясной. С божественной уверенностью сознавал он себя послом Божиим и непосредственным Предтечей своего Христа: каждое слово его дышит этим убеждением. Великое событие, которое Господь подготовлял веками, в тайну которого Он из века в век посвящал пророков, событие, ожидаемое и громкими криками призываемое в Израиле,— дело милосердия Божия, спасение мира, просвещение язычников и слава истинных сынов Авраама,— должно было свершиться. Иоанн знал это, видел, утверждал; он не узнал о нем из книг, не научился в школе книжников, не извлек из наблюдений над общественным, политическим и религиозным строем своей родины — нет; но слово Божие было над ним, и божественное откровение осеняло его. Гении все заимствуются у Него, но в различных степенях, в зависимости от того, желает ли Господь посвятить их в тайну Своего творчества или же Своей непроницаемой воли. Божественный свет не остается замкнутым в сознании, в которое он проникает: он даруется для того только, чтобы освящать и разливаться, и всегда отвечает глубоким и мучительным требованиям данного момента.

Первым делом Иоанна было возвестить людям о том, что Царствие Божие приблизилось. Никакое другое слово не могло сильнее поразить народное сознание, возбудить всеобщее внимание, взволновать умы. При том состоянии всеобщего напряжения, к которому привели евреев долго обманываемые надежды и постоянно увеличивающаяся тяжесть нравственного гнета, голос нового пророка раздался как громкий клик освобождения. Он отметил новый и решительный фазис в жизни Израиля; надеждам приходил конец, их место заступала действительность. Фарисеи, разочарованные и впавшие в уныние, горестно вопрошали будущее. Видя, что надежды и упования их развеиваются в прах, они стараются всячески объяснить себе эти промедления. Более пылкие волновались, помышляя только об одном — чтобы вооруженным восстанием сбросить и разбить ненавистное иго язычников. «Господь явится только тогда,— говорили они,—и Царствие Его наступит лишь с того момента, когда вы стряхнете с себя нечестивое рабство ваше».

Иоанн свободен от неуверенности первых и не заражен фанатизмом вторых: «...Идущий за мною сильнее меня;— говорил он,— я недостоин понести обувь Его; Он будет крестить вас Духом Святым и огнем; лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым»3.

В таких образных и популярных проповедях он поучал народ божественным свойствам Мессии, обрисовывая Его то кроткими и симпатичными, то устрашающими чертами. Симпатичны они были для тех, кого он сравнивал с пшеницей, и страшны тем, кого уподоблял соломе, т. е. душам суетным и тщеславным.

Временами голос его смягчался, и он говорил о грядущем Мессии: «И узрит всякая плоть спасение Божие»4.

«Где Он?» — спрашивал народ у Иоанна.

— Он «...стоит среди вас,— отвечал Иоанн,— Которого вы не знаете. Он-то — Идущий за мною, но Который стал впереди меня; я не достоин развязать ремень у обуви Его»5.

Весь народ поднялся на призывный глас нового пророка, объятый чудесной силой его слова, пораженный твердостью его проповеди.

Пустыня была полна звуками его голоса. Глухие дороги заполнились народом, толпами сбегавшимся к анахорету и идущим по его следам.

Не трудно поразить толпу, овладеть ее вниманием, возбудить до последней степени ее любопытство, взволновать ее политические и религиозные страсти; но задача Божьего посла несравненно труднее и выше. Он должен уметь проникнуть в глубину души народа, овладеть его волей, поразить и увлечь сознание.

Такой подвиг не может быть совершен без посредничества Божия. Даруя своим пророкам святость и героическую любовь к добру, Господь сверх того придает их голосу Свое влияние, Свою силу, которая одна только может пересоздавать, внушать отвращение к злу и побуждать к добродетели.

Святость Иоанна светилась во всем его существе. В нем чувствовался человек, всецело посвятивший себя Богу. Суровый аскетизм его жизни делал его существом сверхъестественным. Ему был открыт путь к сознаниям; ни один из пророков до Иоанна не шел по этому пути с большей торжественностью. Он был не только провидец, но и реформатор; и в то время, когда провидец возвещал осуществления надежд народа, реформатор увлекал его за собой и указывал ему путь к спасению.

Для Иоанна приготовление к спасению, то есть к принятию Царствия Божия, означало покаяние и крещение, соединенные с исповеданием грехов. Он был, как видно, далек от фарисейских предрассудков и от революционных доктрин зелотов и Иуды Гаулонита.

«Не льстите себя напрасными мечтами, — по всей вероятности говорил он толпившимся вокруг него слушателям. — Не вашей насильственной справедливостью, не вашими обрядами достигнете вы Царствия Божия и сделаетесь достойными его; не вооруженным восстанием против языческого ига ускорите вы пришествие Спасителя. Он придет, когда пробьет Его час, а час этот уже пробил. Никакая сила не противостоит Богу. Человек должен ожидать Господа, а когда Господь придет, быть готовым к принятию Его».

Для того чтобы могла совершиться воля Божия, человек должен способствовать ей всеми силами, отказаться от своих предрассудков, пороков, страстей, от зла во всех его проявлениях. Это Иоанн называл раскаянием, исповеданием грехов, покаянием.

Никакой прогресс, никакая душевная перемена к лучшему невозможны без покаяния; это всемирный закон нравственного прогресса, он должен был найти применение всюду в тот час, когда Христу надлежало произвести всеобщее пересоздание человечества, всемирную перемену. Заслуга Иоанна состоит в том, что он формулировал этот закон с необычайной силой и могуществом и притом в такое время, подобного которому не было в истории.

Страницы: 1 2 3

Анри Дидон

Критика и история в жизнеописании  Иисуса Христа (продолжение)

X

Если существует пророчество, а мы видели, с какой исторической силой оно внушается непредубежденному уму,— то почему не существовать чуду? Если существует Иисус провозвещенный, то почему не быть Иисусу чудотворцу?

Я ставлю вопрос не для пантеиста, материалиста, позитивиста, скептика, неверующего или верующего,— я обращаюсь к человеку. Прежде чем быть представителями какой-либо теории или мнения, прежде чем принадлежать какой-либо школе или веку, мы все имеем одну и ту же мыслящую и свободную природу, стремимся к истине и благу. В этом смысле мы чувствуем себя соединенными во все времена и на всех расстояниях, при всех цивилизациях и границах. Существует или не существует чудо?

Мне скажут, оно невозможно. Все чудеса суть легенды или мифы, имеющие реальность только в воображении, которое создает их, в легковерии или обмане повествователей. Пророчество суть только книги, написанные после событий. Человечество не знает ни предсказаний, ни чудес.

Вот ответ пантеиста, материалиста или позитивиста. С точки зрения этих систем он логичен; но это не ответ человека. Доказан ли пантеизм? Истинен ли материализм? Позитивизм представляет ли собой непогрешимое правило? Если эти системы ошибаются, как легко доказать, то какое значение имеет их ответ? И для тех, кто не разделяет их, что представляет их догмат о невозможности чудес?

Кроме того, обидно за человеческое достоинство и оскорбительно для чести, которую должно оказывать всякому очевидцу, потому что все это во всех указанных системах представляется как обман и глупость тех, которые серьезно и торжественно рассказывали о виденных ими чудесах или слышанных пророческих речах.

Критика, понимаемая в этом смысле, недостойна своего названия. Она — ложные весы, которые постоянно будут вводить в заблуждение тех, кто ими стал бы пользоваться.

Я обращаюсь к суждению чистого объективного разума.

Чудо есть факт, который совершается вне законов природы, участием высших сил природы и даже силы, которая, создавая природу, определила ее законы.

Может ли разум доказать, что этой силы нет, что она — не разумна и не свободна? А если эта сила существует, то может ли разум доказать, что она не способна проникать в нить событий человеческих или в последовательный ряд явлений вселенной и сообщать умам познание будущего?

Никогда, как это хорошо известно, ни в какое время, ни в какой школе или системе такие выводы не были доказаны. Мы ждем этого доказательства уже целые века. Как и кем оно может быть дано? Его нет. Великие гении, восставшие на Бога, ищут Его и, не находя, осуждаются на систематическое отрицание. Но то, что они упорно отрицают во имя теории, мы способны утверждать во имя чистого разума, однако системы меняются, а непредубежденный разум остается неизменным.

Научная философия говорит о неизменности законов: она смешивает правильность с неизменностью. Если законы, говорит она, изменяемы, то не может быть никакого знания, которое точно обосновывается на них. Это софизм. Знание основано на определенном порядке; но временное вступление в этот засвидетельствованный нашими опытами порядок

высшего его существа нисколько не препятствует правильности. Это вступление представляет только новый элемент, который относится к высшему единству, соединяя в своем неизмеримом круге природу, человека и Бога, правящего ими.

Слабость положения, которое старается установить невозможность чуда и пророчества, так очевидна даже для его приверженцев, что, придавленные к стене неумолимой логикой, они тотчас же ссылаются на несуществование сверхъестественных явлений.

— Их нет,— говорят они,— никто не видал их.

— А доказательство?

— Наши научные опыты никогда не констатировали их.

Что может доказать научный опыт нескольких ученых и нескольких лет?

Если бы даже он был точен, то и тогда он не имеет значения в виду веков, бывших свидетелями вещей, которые теперь не наблюдаются.

В настоящем времени нельзя уже видеть, как появляется жизнь в мире неживом: этот опыт может ли уполномочить нас на отрицание подобного чудесного явления? Нельзя видеть теперь того, как является человек среди животных, которые не имели дара слова и мысли: недостаток нашего данного опыта дает ли нам право отрицать происхождение первой человеческой четы?

Ни у одного народа, ни в одной стране не являлось существо, подобное Иисусу, а между тем Христос жил и открылся людям.

Стремиться измерять посредством опыта одного дня или одного века, даже если бы он веден был непогрешимыми академиями, без предвзятой мысли и вражды, явления предшествовавшей жизни, природы и человечества, представляется делом столь наивным или гордым, что решительно нечего ответить на такую наивность или самомнение.

Была попытка под тем же наименованием легенд, басен или мифов соединять чудеса такие, о которых передают евангельские документы, с теми, о которых можно читать в священных книгах других религий — в индуистских ведах, лалитавистаре, лотосе благого закона и других, в китайских книгах, в мусульманском Коране. Это смешение несправедливо и оскорбительно.

Нужно рассеять его.

Необходимо установить существенное различие между тем, что я буду называть чудом, и чудесным.

Одно — факт по существу понятный, потому что сам по себе не заключает противоречия, имеет достаточное основание существования и нравственную цель. Чудесное, напротив, часто нелепо; если отыскивать его причину, то она не найдется, а если открывать его цель, то она оказывается пустой или безнравственной.

Пусть исследуют один за другим подробно чудесные факты, которыми полна жизнь Иисуса, и сравнят их с теми, которые находятся в книгах, посвященных Будде или Магомету, и даже с рассказами апокрифических Евангелий, и увидят различие между чудом, которое разум может и должен признать, если оно удостоверено свидетелями достойными веры, и тем фантастически-чудесным, которое неумолимо должен отвергать разум, будь оно засвидетельствовано мнимыми свидетелями. Не бывает свидетеля против истины. Она все покоряет. Тот, кто дает показание против нее, сам обманывается или нас обманывает. Колебание тут невозможно, даже пролитая кровь доказывала бы только искренность иллюзий

мученика; его нельзя было бы считать обманщиком, а лишь мечтателем и фанатиком.

Чудеса Иисуса, переданные Евангелиями, все представляют один и тот же характер божественной силы, истины, простоты, согласия и благости. Они ничего не имеют странного подобно тем, которые легенда приписывала Будде и Магомету, ничего, что бы отзывалось тщеславным намерением изумить толпу и внушить страх. Они постоянно запечатлены

кротостью и бесконечным милосердием; подобные Тому, Кто совершает их, они открывают Его могущество под внешним видом неизменной кротости. Причина, производящая их, заключается в Боге живом, скрытом в человечестве Иисуса, а конечное основание их — благо людей. Все они имеют целью просветить, тронуть, улучшить, вызвать доверие и внушить

добродетель, таким образом освящены самой чистой нравственностью и совершеннейшей святостью.

Чудеса, которыми украшена легенда об известных лицах, не имеет связи с историей этих лиц; они могут быть оторваны, и история ничего не потеряет в самой связи событий. Магомет и без чудес понятен со своим делом, борьбой, правилами, успехом, влиянием на арабов. Иисус же не объясним без Своих чудес. Они составляют существенный элемент в Его служении; ими Он завоевал веру Своих учеников, убедил их в Своем мессианском призвании, имел могущественное действие на народ, мог утвердить и доказать истину Своего учения. И после Своей смерти, когда Он снова стал жить среди людей, Он по-прежнему остается чудесным.

Его дело — величайшее из чудес. Ни одна философия истории не объяснит без постоянного содействия Духа Божия этого неизмеримого, непреходимого общения, провозглашающего всякой твари Бога распятого, протестующего против страстей и пороков человеческих, против тиранической власти и рабства, поучающего спасению верой в этого распятого

Бога, смирением и кротостью, любовью и самоотвержением.

Такое учение и добродетели не могут иметь точки опоры ни в природе, ни в человечестве, потому что природа и люди ведут с ними беспощадную войну. Вне природы и человечества существует только один Бог, и такого Бога, открытого в Иисусе, следует считать неизменным основанием веры и святости верующих.

Я еще приведу пример поразительного и безусловно своеобразного характера чудес Иисуса. Они все имеют символическое и пророческое значение; по выражению, указанному четвертым Евангелием, их следует называть знамениями. Они представляют для всех наглядно одно из невидимых атрибутов божественной силы Иисуса для спасения человечества и преобразования сознания; они все пророчествуют о том, что должна

эта божественная сила совершить в конце веков, в самой глубине души и в великий день Церкви.

Страницы: 1 2 3 4

Анри Дидон

Критика и история в жизнеописании  Иисуса Христа (продолжение)

VII

Историческая критика не должна исследовать только письменные источники и их авторов, свидетельства и свидетелей, она должна оценить и содержание книг и документов, факты и учение, которые передаются в них.

Какие факты и учения рассказаны, изложены в четырех Евангелиях и образуют сущность сообщений каждого отдельного свидетеля? Факты жизни Иисуса, религиозное учение, которое Он насаждал среди своих учеников, а через них и в общем человеческом сознании.

Но все факты,— я говорю не о некоторых только, а обо всех важнейших, без исключения, начиная от рождения Иисуса до Его отшествия из этого мира,— есть факты чудесные. Все Его учение о Своей личности и природе, нравственный закон и торжественные объяснения, которыми Он открывает Свое служение делу и Свои отношения к Отцу, пославшему Его, и человечеству, которое Он уготован спасти, недосягаемо для разума; оно по своему существу пророческое, ибо выражает истины выше опыта и умозаключений человеческих. Оно может быть принято только верой, и его истинность может бьггь оправдана только чудесами и явлениями, порождаемыми им в душе верующего.

Евангелия представляют одну непрерывную нить пророчеств и чудес. Этого нельзя ограничивать в них, нужно признать это решительно и бесповоротно.

Я достаточно знаком с нашим веком, чтобы не знать его явного отрицания чуда, всего высшего и невидимого, и недоверия к свидетелям этого. Такое застарелое отрицание и недоверие составляет одну из характерных черт современного неверия. Причины, из которых они проистекают, сложны и глубоки, они потребовали бы долгого и глубокого анализа, который не входит в задачу моего Введения. Замечу только, что великий прогресс опытных наук, поистине чудесное приложение их, не остались без влияния на умственное и психическое состояние нашего поколения.

Одностороннее развитие точных и естественных наук поглотило дух в материи; от материальных сил просят объяснения всего; мало-помалу стали ни во что считать все, что находится вне их, и если, вынуждаемые необходимостью найти нерасторгаемое единство в высших познаниях, отыскивали всеобщий принцип, который господствовал бы над природой и человечеством, то слепо искали его в той и другом, вместо того, чтобы видеть его выше природы и человечества. Отсюда — позитивизм, материализм, пантеизм; они тяготеют над более или менее многочисленными умами тех, кто воспитывает других, и их тайный союз увлекает бессознательно толпу. Эти три системы образуют вид распространенной атмосферы, в которой движется и дышит человеческая масса нашего века.

Говорить о чуде и пророчестве в такое время, которое гнетется под ярмом одностороннего убеждения, значит подвергаться насмешкам, причем вас не выслушают до конца.

Если я не колеблюсь делать это в силу созревшего убеждения и полноты моей веры, то я тем менее колеблюсь повергать чудеса и пророчества жизни Иисуса на суд и испытание критики.

Но существует разная критика, как и разное мерило.

Какая же критика истинная и верная — не та ли, которая одновременно оберегает законную независимость историка, истину фактов, исследующих древность документов и должное уважение к свидетелям?

Существует три элемента в человеческом духе: очевидные принципы, теории и верования. Принципы не подлежат анализу, они все сводятся к закону противоречия и тождества, причины или достаточного основания. В силу этих аксиом вещи нелепые и противоречивые факты без причины могут существовать только в воображении. Принципы не судятся, они сами судят системы и верования, измеряют всякую истину.

Теория есть совокупность приведенных в стройный порядок предположений, при помощи которых некоторые образованные умы пытаются объяснить происхождение бытия. Масса людская неспособна построить их; она может принимать их только пассивно, с более или менее слепым доверием. Они часто определяют индивидуальные верования и убеждения целого века. Но к нам ближе всего первые начала разума и верования.

Критика же может утверждаться только на трех основаниях: первоначальных истинах, теориях и верованиях каждого отдельного человека. Если она признает мерой верование, то будет иметь значение лишь для тех, кто принимает это мнение; и если она ссылается на отжившую теорию, то будет иметь значение лишь для приверженцев этой теории.

Если, напротив, она обращается к существенным истинам и неизменным законам разума, то она встретит всеобщее доверие, ибо разум, понимаемый в таком смысле, встречает доверие у всякого мыслящего существа.

Тот, кто судит о фактах и документах, в которые они занесены, сообразно с капризом своего времени и господствующим мнением, подвергается заблуждению, ибо время меняет капризы и разнообразит мнения. Тот, кто судит о них сообразно с своей теорией и своей маленькой философией, тоже ошибется, ибо никакая философия, как бы ни старалась она быть распространенной, не может служить мерой вещей и не содержит всей действительности.

Надо иметь основание более широкое и верное; но единственное основание, которое представляет всецелую гарантию этой двоякой точке зрения, заключается в основоположных, неизменных, вечных, решительных аксиомах.

Я прошу критику только при этом свете судить о всех евангельских фактах и чудесах; я жду с доверием ее приговора.

Эта критика не принадлежит ни веку, ни школе; будучи всеобщей и необходимой, она господствует над всеми теориями и временами. Она употреблялась всеми людьми, уважающими свой разум и не убивавших себя в скептицизме. Никто не может отказаться от нее, не отрекаясь наперед от собственной мыслящей разумной природы. Все зависит от нее: верования и религии, философские системы и науки, книги и документы.

Христианская религия, богословие, священные книга церкви Иисусовой не только не избегают и не боятся ее, напротив, они призывают ее; и я не колеблюсь утверждать, что они способны выдержать ее и устоять против критики разума, сведенного к его первым началам причинности и противоречия; ее неумолимый суд оставит только иудейский монотеизм, христианское богословие и священные документы Ветхого и Нового Завета. По мере того, как современный человек, отрезвляясь от пустых

модных теорий, станет отказываться искать в них мерила истины, он не станет обращаться более к Канту, Спинозе, Гегелю, Вольтеру или к какому-нибудь другому временному учителю; он обратится к высшему, к неотразимым истинам, которые составляют вечное основание его, и воздаст справедливость Тому, Кто пришел научить его природе и цели жизни, святому закону, с которым он должен сообразоваться, силе повиноваться ему, одним словом, всему тому, что просвещает и утешает, восторгает и укрепляет.

Ум, вооруженный истинной критикой, есть недремлющий и неподкупный страж границ истории; он беспощадно удаляет тех, кто хотел бы ввести в нее под видом действительных фактов капризы и свои фантастические мечтания; он изгоняет и срывает маску с обструкционистов, которые стремятся исказить область действительности, уничтожая подлинные факты, потому что они не носят клейма их теории или штемпеля их фирмы. История есть область, из-за которой идет теперь спор. Нельзя позволять узурпаторам захватывать ее и утверждаться в ней. Некоторым хочется превратить ее в полную собственность атеизма, пантеизма и материализма. Обязанность критики — оттолкнуть их. История должна принадлежать только чистому, незамутненному разуму. Ни одна задача не требует ума более широкого и свободного, беспристрастного и цельного.

Но вот о чем критика во имя чистого разума должна спросить себя. Сверхъестественные факты Евангелия, происхождение и рождение Иисуса, Его воспитание и видимое возрастание, божеская и человеческая природа, призвание, Его учение, законы, чудеса, борьба, образ жизни и поведения, смерть и воскресение — есть ли это исторические реальности, о которых должно рассказывать и которые должно изображать во всей подлинности? Речь идет не о том, чтобы исследовать, как могли все эти вещи произойти — подходят ли они под мерку нашего ума и согласны ли более или менее с нашими предрассудками и нашей культурой; речь идет о том, были ли они действительно?

Если они будут признаны, разум может попытаться понять и объяснить их, доказать величие и истинность их; он не будет уже иметь права уменьшать, отрицать, искажать и маскировать их. Неподкупный историк не смущается своенравием разума; он заносит с бесстрастным сознанием

то, что констатирует. Он не спрашивает себя, чудесен или нет, сверхъестественен или естественен факт, он его описывает так, как видит.

Все, что вправе требовать от него,— это быть добросовестным, неподкупным и правдивым свидетелем и так же принимать показания свидетелей добросовестных, неподкупных и правдивых. Он должен быть одинаково далек и от легковерия, которое принимает все, даже нелепости и басни, и от презрительного недоверия, которое отвергает свидетельство, если оно не подходит к его теории, науке и культуре,— что несправедливо называют разумом.

Предубежденный человек недостоин писать историю. Он всегда будет только фальсификатором.

Страницы: 1 2 3

Анри Дидон

Критика и история в жизнеописании  Иисуса Христа (продолжение)

IV

Первым отличительным характером этих документов (Евангелий) служит строгое и точное соответствие их смыслу свидетельств. Они не рассматривают, не излагают идей, теорий, не объясняют, они рассказывают факты, передают слова, подтверждают их. Отсюда их объективность.

Автор исчезает в содержании. Если он показывается иногда, например, в прологе третьего Евангелия или в четвертом с крайней осторожностью, то это для того, чтобы объяснить, что он — только свидетель, который обо всем имеет сведения и видел или слышал то, о чем пишет.

Здесь не найдется выражения глубоких чувств, в которых распространялись бы писатели, изображая жизнь Своего Учителя. Нет энтузиазма, восторженного удивления, рассуждений от себя. Они вспоминают, вот и все; и они описывают свои воспоминания согласно тому, что внушает им
Дух или что они могут указать точнее с помощью других свидетелей.

Некоторые события поражали одних более, чем других; рассказ о них отличается большей подробностью, живостью, свежестью красок. Обстоятельства, при которых каждый из них писал, также были одной из положительных причин выбора фактов и бесчисленных речей, которые они могли видеть или слышать в жизни своего Учителя. Круг читателей, к которым они обращались, также немало содействовал разнообразию их творений. Они не могли говорить иудеям, отрицавшим мессианство Иисуса, то же, что и язычникам, не имевшим предрассудка иудейского, простым необразованным так же как и обращенным, напитавшимся иудейского или греческого гносиса, церквам, в которых иудеи старались соединить евангельскую свободу с законным рабством, как церквам, свободным от этих щекотливых вопросов. Тот, кто с первого часа был принят в тесный союз с Учителем, кто сосредоточивал в своей любящей душе лучшие надежды Иисуса, кто более, чем кто-либо другой, поражался беседами, в которых Он открывал Свою божественную природу, Свое вечное Сыновство, глубокие таинства веры и спасения Духом, очевидно, должен был вносить в свое свидетельство сладость, нежность, очарование, живость воспоминания, с которым не сравнится никто другой. Но все эти различия исчезают в истиннейшем факте и высочайшем единстве.

Все исходит от Иисуса в творении каждого евангелиста. Он, только Он Один живет, Его только Одного слышно. Нагорная проповедь, притчи, прения с фарисеями и саддукеями, наставления двенадцати апостолам и семидесяти двум ученикам, проклятие ложным учителям, предсказание
о разрушении храма и Иерусалима, неоднократно повторяемое объявление о своем будущем страдании и смерти, беседа Его с Самарянкой и Никодимом, торжественные уверения о Своем мессианском достоинстве перед лицом вельмож Иерусалимских в притворе соломоновом, чудесные объявления о Своей божественной природе, равенстве с Отцом, мессианском служении под символом горы Хорива, света праздника Кущей, всех великих событий иудейской истории и богослужения, которое имело к ним отношение, все — речь Иисуса. Предполагать, чтобы евангелисты, и особенно четвертый, ложно приписывали Своему Учителю беседы, заставляли бы Его говорить, как Тит Ливий римских полководцев, это значило бы отнимать у них единственное право, которое они все формально считали своим, не знать бесконечного уважения, которое они питали к Своему Учителю, противоречить без всякого положительного повода вселенскому непрерывному преданию, заставлять лгать того, кто говорил с торжественной настойчивостью о том, «...что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши о Слове жизни,— ибо жизнь явилась, и мы видели, и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам,— о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам...»1.

Таким образом ясно, как могли эти галилейские рыбари, эти необразованные натуры, писать книгу, подобную Евангелиям: они только вспоминали. Если бы они сочиняли диалог вроде диалога Платона или трактат вроде трактата Филона Александрийского, то поверили бы их гению; и гений их явился бы подозрительным. Они внесли бы свои идеи и свое творчество в произведение. Но они не знали ничего. Все, что можно отметить у них, это то, что под постоянным воздействием Иисуса они мало-помалу освободились от национальных предрассудков своего племени и восприняли в полной мере примеры и слово Своего Учителя. Собственно говоря, их не видно в их сочинениях; все в них — Господь их и Учитель.

Во многих случаях я, как критик, предпочитаю простого крестьянина острому и разумному академику.

Первый спроста скажет мне то, что он видел; другой пожелает объяснить мне это. Историка прежде всего интересует факт, а объяснение его приходит уже после. Во всякой гипотезе, прежде чем объяснять явления, важно констатировать их. Я не доверяю этой работе образованного ума: у него всегда пред глазами своя система. Он называет это усовершенствованным орудием. Не обманывается ли он? Ведь это усовершенствованное орудие служит для того, чтобы видеть то, что хотим видеть, и не видеть того, что несогласно с нами.

Свидетельский характер Евангелий покоится не только на нарочитой цели самих составителей, торжественно выраженной ими, но и главным образом на воле их Учителя: «Идите, говорил Он им, оставляя их, научить племена и наставьте их всему тому, что доверил Я вам. Я с вами до скончания века»2. «Вы же свидетели сему»3. «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый, и  засвидетельствуете обо Мне в Иерусалиме и во всей Иудее, Самарии и до конца земли»4.

Их слово будет не простым воспоминанием, предоставленным произволу памяти и непостоянного сознания, оно будет оберегаемо, подтверждаемо Духом Иисуса, живущим в них и имеющим внушить им в тот час все, что нужно будет говорить5.

Так Церковь в непрерывном предании всегда смотрела на евангелистов.

Отсюда следует, что нельзя различать в их творениях элемента, принадлежащего собственно писателям, от другого, принадлежащего Тому, о Ком они пишут. Все, вышедшее из-под их пера, принадлежит Иисусу — будь то акт Его жизни или наставление Его учения. Акт может быть описан более или менее живо, наставление может быть воспроизведено более или менее полно или отрывочно, но то и другое — сполна часть жизни и учения Господа.

В этом весь секрет красоты, простоты, святости, бессмертной силы Евангелий.

В них отразилась не душа, ум, гений писателей, а душа, ум, гений их героя. Он в них живет, действует, говорит, чувствует, просвещает и освящает. Его сладость блистает и обнимает, Его прелесть чарует и привлекает, Его примеры увлекают; Его благость всегда сообщается. Идешь вслед за Ним, вместе с бедными людьми, составлявшими Его свиту, с грешниками и больными, у которых Он исцелял раны видимые и скрытые; можно слушать Его уроки, которые Он давал толпе, сесть вместе с ней на вершине  холмов Галилеи или на берегу ее озера, сопровождать Его в путешествиях и признавать вместе с верующими Его — Сыном Божиим. Никто не говорил с такой властью и не расточал столько благодеяний. Дружеское доверие к ученикам, прощание, последние беседы накануне смерти кажутся обращенными к нам самим; Его скорби видны во всей их ужасающей полноте; Его жестокая казнь повергает нас в плач подобно его друзьям при кресте. Чудесное торжество Его ободряет нас; и видя Его оставляющим землю во славе Своего вознесения, мы чувствуем себя исполненными надежды и силы, ибо Он оставляет нам, как и верным ученикам Своим, Духа, который победил мир и сделал из нас чад Божиих.

Эти письменные памятники сохраняют вечную жизнь, юность и свежесть. Они подобны Христу, о котором свидетельствуют. Он был вчера, существует ныне и будет завтра. Небо и земля пройдут, Его бытие, слово — никогда. Все страждущие пусть читают Евангелие, они найдут здесь
утешение; все любящие пусть прилежно думают о Нем — они научатся отсюда самопожертвованию; кто ищет блага, пусть спрашивает Его — он найдет здесь тайну всякой добродетели. Отчаявшиеся увидят в Нем спасение, и все мыслящие, если только они станут рассуждать о Нем от сердца правого и простого, увидят себя побежденными этой божественной мудростью, которая учит нас таинству Божию, открывая нам нищету человеческую и средство облегчить ее. Для какого другого знания стоит жить?

В истории существует два рода документов: одни — письмена мертвые, другие — живые; первые — действительные остатки народов, обществ, цивилизаций, исчезнувших племен, высеченных камней и столбов, пергаментов или свитков папирусов, покрытых иероглифами или буквами неизвестного языка, не принадлежат уже никому; они-то попали в общее достояние и не имеют уже живого духа народа для того, чтобы истолковывать их. Вторые остаются собственностью народа, общества, живой религии. Они писаны на языке, которым говорят и который понимают; они оберегаются в своей неприкосновенности теми, кто ими живет и знает им цену.

Все документы египетские, ассирийские, финикийские и др. принадлежат к первой категории. Евангелия занимают первое место во второй. Ни одна книга не заслуживает имени более живой, чем они.

То, что они передают, составляет самую жизнь миллионов совестей, мыслящих подобно им, направляющихся сообразно с ними, находящих в них утешение, надежду. Они явились в религиозном обществе, которое справедливо считает их своей собственностью, фамильным титулом, одним из драгоценнейших сокровищ. Это общество, которое под именем Церкви покрывает весь мир, представляет свое Евангелие всем; но ей только одной принадлежит право толкования его. Она — автор его, ибо оно вышло из нее. Кто лучше может понимать мысль книги? Не тот ли, кто составил ее?

Если нужно доказывать эту слишком простую и, однако, непризнаваемую истину, то я скажу тем, кто забывает ее, всем экзегетам, которые не хотят уважать авторитета Церкви и ее преданного учения для понимания смысла Евангелий: когда вы хотите объяснять мертвые документы, какому методу следуете? Вы пытаетесь восстановить народ, которому они принадлежат, вызываете, так сказать, его, воскрешаете его из праха, и когда вы увидите его живого пред собой, с его языком, нравами, учением, со всей его историей,— тогда уже отваживаетесь на чтение документа и робко делаете объяснение его, так как историческое воскрешение окончившейся цивилизации, умершего народа всегда бывает несовершенно. Но ведь евангельские документы — не мертвые документы, они принадлежат живому народу, весьма живому, который все увеличивается, говорит, сам изучает их, не перестает толковать их, читать и оживлять.

По какому праву обращаетесь с ними как с простым папирусом, открытым в гробнице какой-нибудь мумии, или как с древним пергаментом, забытым в архивах разрушенного города?

Если бы египтяне времен Рамзеса снова возвратились к берегам Нила, то, я полагаю, они были бы лучшими толкователями своих писаний: египтологам не будет затруднением признать это. При добросовестной критике и не ссылаясь на непогрешимый авторитет церкви католической,
который она имеет от Своего Господа в сохранении и объяснении веры, я прошу, чтобы обращались с ней, как со всяким живым и мыслящим обществом, и охотно признали, что она больше, чем кто-либо, имеет средство объяснять свои собственные книги.

Раз это право признано, я не вижу никакого затруднения прилагать к оставшимся живым документам, несмотря на их вековую древность, метод, состоящий в том, чтобы возвратить их той среде, которая создала их, и у нее заимствовать драгоценные начала для наилучшего понимания их.

Позволю себе пример. Есть у евангельских писателей одно знаменательное выражение, объяснение которого очень важно: это выражение — Сын Божий,— относящееся к Иисусу.

Новейшие критики, изучающие Евангелие как, например, Геродота или Тита Ливия, справедливо говорят, что этот оборот имеет различные смыслы и что он иногда употребляется в смысле переносном или нравственном и, с этой точки зрения, может относиться и фактически относится к людям.

И добавляют: в этом смысле нужно применять его к Иисусу.

Вопрос в том, как хотел сам Иисус, чтобы прилагали его к Нему, и каким образом апостолы придавали его Ему.

Этот вопрос должен решаться на основании факта и свидетельства. Церковь, хранительница предания апостолов, повторяя вместе и согласно с ними из века в век то, чему они учили, утверждает, что наименование Сына Божия всегда — со св. Петра, который первый дал Ему его, и до настоящего времени — было наименованием, заключающим в себе понятие сыновства не переносного и нравственного, а абсолютного — в тождестве одной божественной природы.

Что может доказать экзегетика в противовес такому свидетельству? Конечно, разум свободен отвергать веру в слово Церкви, как и в слово апостолов и Самого Иисуса; но я уже не понимаю того, что он скажет писателям самих книг, или — что то же — верным стражам этих произведений: вы не понимаете того, что пишете и что читаете. Поистине, что может знать он об этом?

Понимаемое в церковном смысле, выражение может казаться узким или оскорбительным для известных умов; но если Иисус принял его в смысле церковном, то историк должен только верно передать его, и он искажает историю, если отказывается от этого

Страницы: 1 2 3 4