Б. Греков

V. Общественные отношения Киевской Руси (продолжение)

2. Организация крупной вотчины X–XI вв. (продолжение)

В «Правде» Ярославичей среди рабочего состава барского имения упоминается и смерд. Каким образом он попал сюда, каково его положение здесь, станет ясным после того, как мы разберем вопрос о том, кто такой смерд вообще.

Можно смело сказать, что нет ни одного историка России, который бы не пытался определить юридическую природу смерда, и, тем не менее, вопрос до сих пор остается открытым. Один из наиболее глубоких исследователей писал в 1909 г.: "Вопросу о древнерусских смердах суждено, по-видимому, оставаться крайне спорным надолго, быть может, навсегда. Причина тому в скудости данных, какими располагаем: несколько случайных упоминаний в летописи да тексты "Правды Русской"2. Уже в революционное время вышла специальная работа С. В. Юшкова, интересная, между прочим, тем, что автору удалось расширить рамки своего наблюдения и привлечь к решению вопроса новый материал3. В последнее время в общих трудах по истории Украины и Киевской Руси вопросу о смердах отводится видное место, и, на мой взгляд, вопрос близится к своему правильному решению4.

Причина неудач в разрешении вопроса у прежних исследователей крылась, а отчасти и кроется, не столько в недостаточности источников, сколько в неправильной постановке вопроса, т. е. дело не столько в материале, сколько в методе исследования. Почти все авторы многочисленных попыток решить задачу исходят из положения, что смерды представляют социальную группу, имеющую единые законченные юридические признаки, которые-де и надлежит вскрыть науке. Отсюда Лешков, Никольский, Цитович и многие другие смотрят на них как на «людей князя», стоящих в особой частноправовой зависимости от него. Ключевский считает их государственными крестьянами, Сергеевич находит два смысла в термине «смерд»: широкий и тесный; в первом смысле это — свободный человек небольшого достатка в противоположность людям крупным и князьям, во втором — пахарь, сельский работник и т. д. С. В. Юшков определяет смерда как «особый разряд сельского населения»; по его мнению, это — полусвободные люди, напоминающие homines pertinentes западного средневековья.

Но можно ли ставить так вопрос? Можно ли дать, например, единое исчерпывающее юридическое определение крестьянина Московской Руси XVI–XVII вв. даже при большом сравнительно обилии материалов? Думаю, что нет. Черносошный крестьянин и крестьянин помещичий, не говоря уже о более дробном расчленении этой большой группы сельского населения, будут представлять собой различные юридические категории. На мой взгляд, необходимо отказаться от попытки дать единую юридическую формулировку явлению, не имевшему юридического единства и в конкретной действительности. Необходимо подойти к решению задачи с мыслью о сложности и разнообразии правовых положений в крестьянской среде, и если искать точного общего определения, то нужно обращаться к терминам не юридическим, а экономическим, стараться найти место смерда в определенной исторической системе производства.

С этой точки зрения крестьянин есть непосредственный производитель, владеющий своими собственными средствами производства, вещественными условиями труда, необходимыми для реализации его труда и для производства средств его существования, самостоятельно ведущий свое земледелие, как и связанную с ним деревенско-домашнюю промышленность5.

Что же касается юридических признаков, то крестьяне могут быть либо свободными земледельцами, либо зависимыми в разной степени и форме от землевладельцев как светских, так и церковных. Общая тенденция в юридической судьбе крестьянина в период феодализации общества есть превращение его из свободного в подвластного, платящего оброк, отбывающего барщину, или даже становящегося крепостным.

В Германии XII–XIII вв. только к востоку от Рейна находилось некоторое количество свободных крестьян. Вся же масса крестьян к этому времени оказалась в крепостной зависимости от феодалов. И свободный и зависимый крестьянин сохраняет, однако, свою экономическую сущность — это всегда владеющий средствами производства земледелец. Только в этом смысле и можно говорить об исчерпывающем определении этого класса.

Киевский и новгородский смерд есть не кто иной, как крестьянин в смысле только что данного определения. Иначе никак нельзя понять ни статей «Правды Русской», ни известных мест летописей, и совершенно нет никакого основания приходить в отчаяние от невозможности свести смерда к какому-либо единству юридического положения: смерд может быть и свободным общинником и зависимым, вырванным из общины человеком, может оказаться в зависимости и не порывая связи с общиной, поскольку вся общинная земля с сидящим на ней населением могла попасть и попадала под. власть любого землевладельца: князя, княжеского дружинника, церковного учреждения. Характер зависимости совершенно не мыслится обязательно во всех случаях однородным6. Я не собираюсь приводить здесь все известные места наших источников о смердах полностью, но считаю нужным указать на те из них, которые могут подтвердить только что высказанное мною положение.

Исходя из положения, что между социальной природой киевского и новгородского смердов принципиальной разницы нет, дальнейшие выводы свои относительно смердов я строю как на новгородском, так и на киевском материале, конечно, с учетом. особенностей в истории южной и северной частей «империи Рюриковичей».

Смерды есть основное население новгородских погостов, если судить по всем известным текстам договорных новгородских грамот со своими князьями («кто купец, тот в сто, а кто смерд, а тот потянет в свой погост: тако пошло в Новегороде»). Грамоты говорят о том, что так «пошло», т. е. это старина. Когда те же грамоты хотят исчерпывающим образом назвать все новгородское население, сельское и городское, то пользуются двумя терминами «смерд» и «купчина», под смердами, несомненно, разумея всю массу сельского населения. То же мы можем видеть и позднее. Вот давно напечатанная и достаточно забытая «ободная грамота» 1375 г. "Се докончаша мир в мир с Челомужским боярином з Григорьем Семеновичем и с его детьми… староста Вымоченского погосту Артемий, прозвищем Оря, со всем племенем, да шунские смерды: Иван Герасимов да Василий, прозвищем Стойвов, Глебовы да Игнатий, прозвищем Игоча, да Осафей Перфильева дети, да и еси шунжйне… мир взяли в межу в Челмужском погосте, урядили (дальше идет определение границ спорной земли)… и не вступатися нам в тую Григорьеву землю да и в ту межу…, владети тою межою Челмужскому боярину Григорью и его детям во веки"7 .

Если признать эту грамоту подлинной и, стало быть, заслуживающей доверия, то придется отметить, что здесь, по-видимому, изображены шунгские смерды в качестве общинников-землевладельцев, у которых был какой-то спор по земле с соседом, челмужским боярином, разрешившийся миром и новой фиксацией земельных границ. Не приходится сомневаться, что совершенно таких же плательщиков дани имеет в виду новгородская летопись в рассказе о походе новгородцев на Югру, когда осажденная Югра в 1193 г. говорит осаждающим: "… а не губите своих смерд и своей дани"8.

Знаменитая речь Владимира Мономаха на Долобском съезде, несомненно, рисует нам смерда пахарем, имеющим свою лошадь, гумно и всякое "имение"9. В старинных переводах слову «смерд» соответствует греческое (ар.), т. е. собственник-земледелец10. Это основная масса сельского населения, обложенная данью. Под 1169 г. в Новгородской I летописи записан поход новгородцев на Суздаль, где, между прочим, сказано: "и отсту-пиша новгородцы и опять воротишася и взяша всю дань, на суздальских смердех другую"11. Под 1229 г. в той же Новгородской летописи записано: «прииде князь Михаил из Чернигова в Новгород… и целова крест на всей воле новгородьстей и на всех грамотах ярославлих и вда свободу смердом на 5 лет дани не платити, кто сбежал на чужую землю; а сим повеле, кто еде живет, како уставили передний князи, тако платити дань». Так, кн. Михаил восстановляет старину, которую нарушил посадник Дмитр Мирошкинич, следствием чего, невидимому, и было восстание 1209 г. и массовое бегство крестьян "на чужую землю"12.

Существование так называемых, свободных смердов не подлежит сомнению. Здесь дело совершенно ясное.

Это самая значительная часть населения Киевского государства, если понимать этот последний термин в самом широком политическом значении. Об этом весьма красноречиво говорит и топонимика. "Ни одно социальное обозначение, — говорит по этому поводу новейший исследователь вопроса, — не дало столь богатого и столь разнообразного по форме производных отражений в топонимике, как слово "смерд"13. Тот же автор указывает громадные пределы распространения этого термина: на первом месте в этом отношении стоит Новгородско-Псковская область, к ней примыкают северная и северо-восточная часть Двинской области и северо-западная часть б. Вятской губернии; вторая большая группа земель, хорошо знающих этот термин — Волынь, Подолия, Холмщина, Галиция, Малая Польша; к ним примыкают Познань, Силезия и Восточная Пруссия. Значительно распространен термин в Белорусских и Литовских землях, в районах Ковно, Вильно, Гродно. Очень редко встречается термин в верхнем Поволжье (районы Твери, Владимира и Ярославля). Здесь термин замирает. На западе этот термин известен еще в некоторых частях Германии.

Страницы: 1 2 3 4 5

Американский военный стратег Эдвард Люттвак (политический консультант Государственного департамента и Министерства обороны США, старший советник Центра стратегических и международных исследований, бывший советник президента Рейгана) в своей знаменитой монографии «Стратегия Византийской империи» (“The Grand Strategy of the Byzantine Empire”), со ссылкой на византийские источники, указывает о восприятии византийцами Киевской Руси как Росии (с одним «с»).

Читать далее »

Не очень давно было толковавіе о томъ, будто кіевская и вся западная Русь не называлась Россіей до ея присоединенія къ Руси восточной; будто и названіе Малой Россіи или Малороссіи придано кіевскои Руси уже по соединеніи ея съ Русью великою или московскою. Чтобы уничтожить навсегда этотъ несправедливый и нерусскіи толкъ, надо обратить его въ историческій вопросъ: когда въ Кіев и въ другихъ западно-русскихъ областяхъ своенародныя имена Русъ, Русскій начали замеять, по греческому произношенію ихъ, именами Россія, Россійскій?

Читать далее »

Б.Д. Греков

V. Общественные отношения Киевской Руси

Если общественные отношения докиевского периода нашей истории нам приходилось восстанавливать по материалам частью археологическим, частью письменным не русского происхождения и прибегать к русским письменным источникам лишь с тем, чтобы найти в них следы далекого прошлого, то общество Киевского периода может быть нами изучено по письменным источникам, рожденным самим Киевским государством. Здесь у нас не только больше уверенности в точности наших выводов, но и самые выводы значительно разностороннее и полнее.

Напомню, что эти письменные памятники вводят нас далеко не в начальный момент истории изучаемого общества, а ставят перед, общественными явлениями, имеющими за собой очень длительную историю. Древнейший памятник «Правда Русская», дошедший до нас в записи начала XI в., носит на себе следы более глубокой древности, но и эта древность весьма относительна.

До внесения «Правды Русской» в Новгородскую летопись под 1016 г. мы имеем следы существования «закона русского», несомненно, совпадающего, по крайней мере в некоторых частях, с «Правдой Русской». В ней мы уже видели представителей господствующих классов, их челядь, рабов, просто, свободных, невидимому, равноправных общинников (соседская община), хотя и не прямо названных, но с неизбежностью подразумеваемых. Добавочный в ст. 1 «Правды» перечень всех общественных группировок: русин, гридин, купчина, ябетник, мечник, изгой и Словении, по-видимому, является той вставкой, которая была сделана Ярославом в 1016 г., когда он напутствовал «Правдой» возвращающихся из Киева новгородцев, помогших ему овладеть Киевским столом, всем им обещая право на 40-гривенную виру, т. е. равное право защиты жизни судом.

Если мы попробуем разобраться в этих терминах, хотя и весьма спорных по существу, то придем к более или менее вероятным выводам о существовании в изучаемом нами обществе варягов и варяжской дружины, которая, как нам известно из договора с греками и из летописи, быстро и тесно связывалась с местным верхушечным слоем славянского общества; несомненно также существование купцов. И не случайно, мне кажется, вписаны в этот перечень изгой и Словении. Очень похоже на то, что они специально сюда вставлены: после перечня пяти категорий названных здесь общественных групп, поставленных рядом без всяких оговорок, идет новое «аще», за которым следует «изгой будет либо Словении».

Об изгое речь будет ниже. Что касается словенина, то расшифровать этот термин очень нелегко. Несомненно, кроме национального признака, ему присущи и социальные черты. Иначе трудно понять вообще весь перечень и, в частности, сопоставление словенина с изгоем. В Лаврентьевской летописи под 907 годом говорится о походе Олега на Царьград. После благополучного окончания предприятия Олег с дружиной возвращался домой. «И вспяша русь парусы паволочиты, а словене кропивны». Здесь подчеркивается не только национальный, но и социальный признак: русь по сравнению со славянином стоит на первом месте. Но все-таки термин «Словении», поставленный в «Правде» рядом с «изгоем», этим сравнением с процитированным текстом летописи не разрешается. Мы не можем точно ответить на вопрос, кто такой «Словении» «Правды Русской». Не разумеется ли под словенином представитель массы, населяющей деревню, т. е. смерд, член соседской общины?

Необходимо подчеркнуть, что и изгой и Словении относительно виры предполагаются равноправными с первыми пятью категориями, так как и на них распространяется 40-гривенная вира. Бросается в глаза факт, что дополнительный перечень представителей общественных группировок взят из общества, по своей конструкции более сложного, чем примитивный строй древнейшей «Правды». Не хотел ли Ярослав этой вставкой, где декларировалась вира, равная для русина и славянина, дружинника и изгоя, смягчить ту национально-классовую рознь, которая так ярко проявилась в бурных событиях 1015 г. в Новгороде?

«Мужи» этой древнейшей «Правды», главный предмет внимания этой «Правды», как мы уже видели, всегда вооружены, часто пускают оружие в ход даже в отношениях друг к другу и в то же время способны платить за побои, раны и личные оскорбления; они владеют имуществом, которое можно купить и продать. Мы имеем здесь признак неравенства материального положения — долги. Живут они в своих «хоромах», окруженные слугами, и не порывают связи с крестьянским миром. Здесь же в «Правде» мы видим зависимую от своих господ челядь, которая убегает, которую разными способами разыскивают и возвращают господам; челядин иногда дерзает «ударить свободна мужа» с риском быть убитым в случае обнаружения его преступления. В состав этой челяди входят не только рабы, но, как мы увидим ниже, и не рабы.

Вся эта «Правда» достаточно архаистична, но родового строя и здесь уже нет. Единственно, что напоминает о нем, — это месть, которая, однако, уже перестала быть «родовой» и к тому же на наших глазах явно отмирает. Мстить, по-видимому, не обязательно. Место мести занимает альтернативно вира с тем, чтобы в середине XI в. вытеснить ее окончательно.

Это выводы, основанные на том, что говорит «Правда», но мы должны учитывать и ее молчание, которое иногда, по-видимому, и удается понять путем привлечения к ее толкованию летописи вообще и помещенных в ней договоров с греками, в частности.

1. Землевладение и землевладельцы

Более или менее регулярные торговые связи с Византией у южного народа, называемого греками то именем , то скифами, или тавро-скифами, начались очень давно. Греки знали этот народ и не только по торговым связям.

После блестящих работ В. Г. Васильевского о греческих житиях Георгия Амастридского и Стефана Сурожского, у нас не остается сомнений в том, что греки знали южную Русь прекрасно. Нашествие руси на Амастриду Васильевский относит к началу 40-х годов IX в. "Имя Руси, — пишет Васильевский, — уже в это время не только было известным, но и общераспространенным, по крайней мере, на южном побережье Черного моря"1. Тот же автор по вопросу о торговых связях Руси с греками пишет: "известие о торговле русских купцов с Византией через Черное море и с мусульманскими странами через Каспийское относится к сороковым годам IX ст.; самые торговые связи образовались, конечно, хотя несколькими десятилетиями ранее: Русь была известна византийцам и арабам в первой половине названного столетия"2.

Васильевский убежден, что это имя относится всегда к тавро-скифам, а кто такие тавро-скифы разгадать полностью ему не удается. Вспоминая здесь готскую теорию происхождения Руси и не настаивая на ней, Васильевский замечает, что эта теория «при современном положении вопроса была бы во многих отношениях пригоднее норманно-скандинавской». Отказавшись, таким образом, от скандинавской теории, Васильевский ставит вопрос лишь о том, какой из центров Руси — тавро-скифов мог совершить поход на Амастриду и Сурож: таврический, приднепровский или тмутараканский3.

Здесь не место разбирать этот важный вопрос. Мне нужно показать ранние связи греков и Руси, известной грекам именно под этим народным, местным именем (литературное — тавро-скифы). Греки, действительно, давно знали этот народ, но особенно внимательно стали следить за ним с тех пор, как он экономически и политически усилился и произвел 18 июня 860 года весьма удачное для себя нападение на столицу Восточной Римской империи. В связи с этим нападением мы имеем две речи патриарха константинопольского Фотия и его же «Окружное послание». В одной из этих проповедей Фотий говорит: "Эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление их соплеменников и с полным основанием требовали и ожидали кары, равной злодеянию"4.] И дальше: "их привел к нам гнев их"5. Тот же Фотий спустя несколько лет (866 г.) в своем «Окружном послании» говорит то, что ему известно было об этом народе: "народ, часто многими упоминаемый и прославляемый, превосходящий все другие народы своею жестокостью и кровожадностью…, который, покорив окрестные народы, возгордился и, возымев о себе высокое мнение, поднял оружие на Римскую державу"6.

Страницы: 1 2 3 4 5 6

В ходе Смоленской войны в России оказалось значительное число пленных, среди которых находились и польско-литовские евреи, составлявшие у себя на родине одну из крупнейших в мире иудейских религиозных общин. О их дальнейшей судьбе рассказывает статья Д. 3. Фельдмана, опубликованная в журнале «Древняя Русь» (N4 (22), декабрь 2005 г.).

В первой трети XVII в. произошло обострение русско-польских отношений. Поскольку польский король Сигизмунд III не признавал прав юного Михаила Федоровича на русский престол, за Речью Посполитой оставалась Смоленщина, захваченная у России после Смуты в начале века, да и польская шляхта не оставляла планов нового похода на Москву, то в этих условиях русское правительство было вынуждено собирать силы для новой войны. В июне 1632 г. Земский собор, воспользовавшись смертью польского монарха и усилением в стране внутриполитической борьбы за власть, принял решение начать войну с Польшей за утраченные смоленские земли. Однако вероятные союзники России — Швеция и Турция — не поддержали наступление русской армии, и после первых побед ей, уже сильно ослабленной, пришлось снять осаду Смоленска. По предложению поляков спустя два года, в июне 1634 г., был заключен мир, по которому Россия возвращала все занятые в ходе войны города и земли, а Корона Польская официально отказывалась от претензий на русский трон. Таким образом, кратковременная Смоленская война оказалась неудачной для России и не сняла имевшихся противоречий с соседней Польшей.

В ходе военных действий в России оказалось значительное число пленных («иманы во языцех»), среди которых находились и польско-литовские евреи, составлявшие у себя на родине одну из крупнейших в мире иудейских религиозных общин (начало интенсивного процесса ее формирования было положено еще в конце XII в., а расцвет пришелся на XIV—XVI в.). Находившиеся здесь евреи представляли собой корпорацию с особым юридическим статусом и традиционным образом жизни. Отношения польской иудейской общины с различными государственными органами и шляхтой строились на сложной и запутанной системе соглашений, определявших права и обязанности евреев и создававших легальную базу их хозяйственной и общинной деятельности. Местные иудеи пользовались свободой вероисповедания и правом создания автономных общин, им разрешалось заниматься экономической деятельностью, а также селиться в большинстве регионов страны.

Война нарушила их сложившийся уклад в политических, юридических и экономических рамках Речи Посполитой, а ряд евреев оказался в русском плену. При этом к «старозаконным» полякам (как они сами себя называли) применялись те же правила, которые были установлены и для остальных захваченных в плен мирных жителей. Однако наличие в Московии большого числа иноземцев и иноверцев заставило русское правительство задуматься об урегулировании сложившейся ситуации. Поэтому вскоре после окончания военных действий в Литве встал вопрос о дальнейшей их судьбе, требовавший законодательного разрешения. Сохранилась приказная переписка, касающаяся вопроса о пленных, попавших в период русско-польской (Смоленской) войны 1632—1634 г. на территорию Московского государства: поляках, литовцах, «немецких людях» (в России той эпохи «немцами» именовали выходцев из Западной Европы), черкасах (так русские источники XVI и XVII в. называют украинских казаков и жителей Украины) и, наконец, евреях. Как следует из этих документов, в 1634 г. царь Михаил Федорович повелел их «сыскивать и отпущать» за границу в Литву, кроме крестившихся и желающих остаться в России1.

Как видим, процесс укоренения последних в новой стране имел вполне определенную специфику: практически все осевшие во внутренней России евреи были вынуждены креститься, поскольку проживание иноверцев-иудеев здесь со времен царя Ивана Грозного было строжайше запрещено. Некоторые из них воспользовались сложившейся ситуацией и, приняв православие, постепенно растворились в окружающем населении2. Впрочем, имеются документальные свидетельства того, что и в этот период в Великороссию приезжали польские евреи, исполнявшие поручения королевского двора и казны3.

Надо сказать, что принятие христианства для евреев означало получение весьма обширных льгот вкупе с полным уравниванием в правах с православным населением. Поэтому в вопросе, добровольно или принудительно происходил этот процесс, чаша весов склонялась скорее в сторону первого. Однако эта добровольность на деле все-таки оказывалась вынужденной — отказ от крещения был равнозначен реальной угрозе высылки за пределы Русского государства. По-видимому, другой альтернативы для пленных евреев не существовало. Но кроме этого существовал еще один, не менее важный фактор: в России того времени принятие иноверцами православия автоматически означало получение ими свободы со всеми вытекающими из этого положительными последствиями. Попутно заметим, что какие-либо попытки выкрестов тайного исполнения иудейских обрядов здесь жестоко пресекались, а склонение к «жидовству» рассматривалось по закону как одно из тягчайших преступлений.

Учитывая сказанное выше, мы вполне можем объяснить мотивы поведения еврейки Меланьи (в архивных источниках именуемой также Маланья, Маланьица, Меланьица, Моланьица, Маланница, Моланка), попавшей в Россию в конце русско-польской (Смоленской) войны 1632—1634 г. и оставшейся здесь жить, создав большую семью и претерпев длительные невзгоды. Документы о ее судьбе сохранились в различных частях весьма объемного фонда Разрядного приказа4, находящегося в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) в Москве.

Первоначальные сведения о Меланье мы обнаруживаем в ее челобитной царю Михаилу Федоровичу, написанной в середине 1635 г.5 Как следует из данного документа, девушка являлась жительницей г. Борзна6, принадлежавшего тогда Литве. В 1634 г. этот город был взят русской армией, а сама она попала в плен и была вывезена в Россию, где ее купил рыльский сын боярский Иван Клеменов. Тогда же Меланья, «волею своею оставя жидовскую проклятую веру, крестилась в православную крестьянскую веру»7. Из челобитной также видно, что отец Меланьи, борзненский еврей Грон, узнав о месте ее проживания, «многожды» приезжал в г. Рыльск8 и обращался к властям с просьбой вернуть ему дочь на основании мирного договора России с Польшей. Кроме того, о ее возвращении писали «с литовской стороны пан Козановской9 и иные урядники з городов»10. В результате новокрещенка по приказу местного воеводы Ф. М. Бояшева11 оказалась в Рыльской приказной избе12 под следствием.

Прошение бывшей литовской еврейки не осталось без внимания, и в сентябре 1635 г. из Разряда в адрес рыльского воеводы приходит наказная память о разрешении «рылежанке Маланьице» свободно жить там, где она сама захочет, и о запрете на возвращение ее отцу «в неволю»13. Данный комплекс документов завершается отпиской Ф. М. Бояшева в Разрядный приказ, написанной в начале 1636 г., в которой содержится изложение полученной им государевой грамоты («за приписью» дьяка Г. Ларионова14) о «пожаловании» Меланьи15. Царь предоставил еврейке за добровольное крещение весьма широкие права: по желанию она могла переселиться в Москву и получать там казенное жалованье; велено было выдать ей шубу «одевалную добрую»; при этом дорога в столицу в сопровождении ее духовного отца и меховая одежда должны были быть оплачены из «рыльских доходов»; при вступлении же в брак она получила бы богатое приданое. Из той же воеводской отписки становится известно, что «полонянка Меланьица» уже вышла замуж за своего хозяина рылянина И. Клеменова, но еще до своего замужества она «прижила с ним робенка». В связи с этим обстоятельством Меланья не смогла воспользоваться представившейся ей благоприятной возможностью перебраться в столицу и жить в более цивилизованных условиях; она лишь получила небольшую сумму государева жалованья «на корм» в 16 алтын 4 деньги.

Другая группа архивных источников касается в основном освобождения от налогов сына боярского И. Клеменова в связи с переходом его жены в православие, причем эти льготы ему предоставили только 10 лет спустя после крещения Меланьи. Об этом говорится в двух наказных памятях от марта и апреля 1645 г.: первой — в Стрелецкий приказ16, боярину Ф. И. Шереметеву17 и дьякам А. С. Дурову18 и И. X. Кудрину19, о невзимании стрелецких, а также ямских (отдельной памятью в Ямской приказ20) денег с поместья И. Клеменова в течение 10 лет21, и второй — рыльскому воеводе М. Ф. Лодыгину22 об освобождении сына боярского на такой же срок от городовых поделок и податей23. А в записи, сделанной в Разрядном приказе 28 марта того же года, помимо распоряжения о льготах рылянину, содержится указание о пожаловании его жене 10 рублей за крещение24. О выдаче данной суммы государева жалованья из Устюжской четверти25 говорится также в наказной памяти26 дьяку этого приказа М. К. Грязеву27. Надо сказать, что предоставление указанных привилегий сильно запоздало, о чем сказано ниже.

Страницы: 1 2

 Моление Даниила Заточника, написанное им своему князю Ярославу Владимировичу" — памятник, возникший в начале XIII века — представляет собой послание некоего Даниила к князю Переяславля северного Ярославу Всеволодовичу.

Публикуется в двух вариантах: древнерусский текст и в переводе Д.С.Лихачева.

Въструбим, яко во златокованыя трубы, в разум ума своего и начнем бити в сребреныя арганы возвитие мудрости своеа. Въстани слава моя, въстани въ псалтыри и в гуслех. Востану рано, исповем ти ся. Да разверзу въ притчах гаданиа моя и провещаю въ языцех славу мою. Сердце бо смысленаго укрепляется въ телеси его красотою и мудростию.

Бысть язык мой трость книжника скорописца, и уветлива уста, аки речная быстрость. Сего ради покушахся написати всяк съуз сердца моего и разбих зле, аки древняя — младенца о камень

Но боюся, господине, похулениа твоего на мя.

Аз бо есмь, аки она смоковница проклятая: не имею плода покаянию; имею бо сердце, аки лице без очию; и бысть ум мой, аки нощный вран, на нырищи забдех; и расыпася живот мой, аки ханаонскый царь буестию; и покрыи мя нищета, аки Чермное море фараона.

Се же бе написах, бежа от лица художества моего, аки Агарь рабыни от Сарры, госпожа своея.

Но видих, господине, твое добросердие к собе и притекох къ обычней твоей любви. Глаголеть бо въ Писании: просящему у тебе дай, толкущему отверзи, да не лишен будеши царствия небеснаго; писано бо есть: возверзи на Господа печаль свою, и той тя препитаеть въ веки.

Аз бо есмь, княже господине, аки трава блещена, растяще на застении, на ню же ни солнце сиаеть, ни дождь идет; тако и аз всем обидим есмь, зане огражен есмь страхом грозы твоеа, яко плодом твердым.

Но не възри на мя, господине, аки волк на ягня, но зри на мя, аки мати на младенец. Возри на птица небесныа, яко тии ни орють, ни сеють, но уповають на милость Божию; тако и мы, господине, желаем милости твоея.

Зане, господине, кому Боголюбиво, а мне горе лютое; кому Бело озеро, а мне черней смолы; кому Лаче озеро, а мне на нем седя плачь горкий; и кому ти есть Новъгород, а мне и углы опадали, зане не процвите часть моя.

Друзи же мои и ближний мои и тии отвръгошася мене, зане не поставих пред ними трепезы многоразличных брашен. Мнози бо дружатся со мною, погнетающе руку со мною в солило, а при напасти аки врази обретаются и паки помагающе подразити нози мои; очима бо плачются со мною, а сердцем смеют мя ся. Тем же не ими другу веры, не надейся на брата.

Не лгал бо ми Ростислав князь: «Лепше бы ми смерть, ниже Курское княжение»; тако же и мужеви: «Лепше смерть, ниже продолжен живот в нищети». Яко же бо Соломон рече: «Ни богатества ми, ни убожества, Господи, не дай же ми: аще ли буду богат — гордость восприиму, аще ли буду убог — помышляю на татбу и на разбой», а жены на блядню.

Тем же вопию к тобе, одержим нищетою: помилуй мя, сыне великаго царя Владимера, да не восплачюся рыдая, аки Адам рая; пусти тучю на землю художества моего.

Зане, господине, богат мужь везде знаем есть и на чюжей стране друзи держить; а убог во своей ненавидим ходить. Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак; а убогий возглаголеть — вси на нь кликнуть. Их же ризы светлы, тех речь честна.

Княже мой, господине! Избави мя от нищеты сея, яко серну от тенета, аки птенца от кляпци, яко утя от ногти носимаго ястреба, яко овца от уст лвов.

Аз бо есмь, княже, аки древо при пути: мнозии бо посекають его и на огнь мечють; тако и аз всеми обидим есмь, зане огражен есмь страхом грозы твоеа.

Яко же бо олово гинеть часто разливаемо, тако и человек, приемля многия беды. Никто же может соли зобати, ни у печали смыслити; всяк бо человек хитрить и мудрить о чюжей беди, а о своей не можеть смыслити. Злато съкрушается огнем, а человек напастьми; пшеница бо много мучима чист хлеб являеть, а в печали обретаеть человек ум свръшен. Молеве, княжи, ризы едять, а печаль — человека; печалну бо мужу засышють кости.

Аще кто в печали человека призрит, как студеною водою напоить во знойный день.

Птица бо радуется весни, а младенець матери; весна украшаеть цветы землю, а ты оживляеши вся человекы милостию своею, сироты и вдовици, от велможь погружаемы.

Княже мой, господине! Яви ми зрак лица своего, яко глас твой сладок и образ твой красен; мед истачають устне твои, и послание твое аки рай с плодом.

Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, теплу воду пиюща от места незаветрена; егда лежиши на мяккых постелях под собольими одеялы, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевыми аки стрелами сердце пронизающе.

Да не будет, княже мой, господине, рука твоа согбена на подание убогих: ни чашею бо моря расчерпати, ни нашим иманием твоего дому истощити. Яко же бо невод не удержит воды, точию едины рыбы, тако и ты, княже, не въздержи злата, ни сребра, но раздавай людем.

Паволока бо испестрена многими шолкы и красно лице являеть; тако и ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам. Яко же бо похвалися Езекий царь послом царя Вавилонскаго и показа им множество злата и сребра; они же реша: «Нашь царь богатей тебе не множеством злата, но множеством воя; зане мужи злата добудуть, а златом мужей не добыти». Яко же рече Святослав князь, сын Олъжин, ида на Царырад с малою дружиною, и рече: «Братиа! нам ли от града погинути, или граду от нас пленену быти?» Яко же Бог повелить, тако будеть: поженет бо един сто, а от ста двигнется тма. Надеяся на Господа, яко гора Сион не подвижится въ веки.

Дивиа за буяном кони паствити, тако и за добрым князем воевати. Многажды безнарядием полци погибають. Видих: велик зверь, а главы не имееть, тако и многи полки без добра князя.

Гусли бо страяются персты, а тело основается жилами; дуб крепок множеством корениа; тако и град нашь — твоею дръжавою.

Зане князь щедр — отець есть слугам многиим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибегают. Доброму бо господину служа, дослужится слободы, а злу господину служа, дослужится болшей роботы. Зане князь щедр, аки река, текуща без брегов сквози дубравы, напаяюще не токмо человеки, но и звери; а князь скуп, аки река въ брезех, а брези камены: нелзи пити, ни коня напоити. А боярин щедр, аки кладяз сладок при пути напаяеть мимоходящих; а боярин скуп, аки кладязь слан.

Страницы: 1 2 3 4