Запретная филология Беседа с доктором филологических наук,
ведущим научным сотрудником Института мировой культуры МГУ имени Ломоносова
Игорем Пильщиковым
«Лента.ру»
разобралась в происхождении русского мата
19
марта 2013 года Госдума ввела запрет на матерные слова в СМИ, а 27
марта Совет Федерации утвердил соответствующий закон. Помимо того факта, что
новые нормы дублируют уже существующие, в законе отсутствует четкое определение
таких понятий, как «нецензурная брань» и прочие. В связи с этим «Лента.ру»
побеседовала с доктором филологических наук, ведущим научным сотрудником
Института мировой культуры МГУ имени Ломоносова Игорем Пильщиковым, который
ответил на вопросы о том, что такое матерщина, откуда она пошла, и как со
временем менялось отношение к ней на территории Российской империи и Советского
Союза.
Внимание!
В тексте интервью встречается ненормативная лексика!
«Лента.ру»: Расскажите об истории происхождения матерщины.
Какие на этот счет сейчас существуют теории, есть ли какие-то общепринятые или,
может быть, наоборот, маргинальные?
Тут сразу нужно разграничить два аспекта — этимология и
история слов. Этимология изучает происхождение слова либо из общего
праязыкового фонда (например, индоевропейского для индоевропейских языков),
либо, в случае заимствования, сам момент заимствования, перехода слова из
одного языка в другой. Рассуждения об этимологии — это почти всегда (за
исключением, конечно, заимствований, которые происходили в этом и прошлом веке)
реконструкция. История слова — это то, что происходит со словом, когда оно уже
попало в язык (некоторые лингвисты и недавние заимствования относят не к
собственно этимологии, а к истории слов). Эта история может быть довольно
сложной: слово может переосмысливаться, могут меняться значение, фонетическая
форма, стилистическая принадлежность.
Давайте тогда сперва поговорим про историю обсценной
лексики, а потом уже про этимологию.
Давайте. В этой области в течение последних нескольких веков
происходило много интересного. Начнем с того, что сейчас ведутся разговоры о
возможном запрете некоторых выражений в тех или иных социокультурных ситуациях.
При этом до сих пор остается открытым вопрос: а какая, собственно, лексика
является обсценной? Получается какой-то абсурд — принимается закон, в котором,
по идее, должен быть приведен список слов и корней, запрещенных к публичному
употреблению. Такой закон будет как минимум нарушать сам себя.
Знаком * принято обозначать формы праславянского и более раннего
периода, которые в силу их древности не зафиксированы в памятниках письменности
и представляют собой результат реконструкции.
Да и сам по себе список не столь однозначен, как кажется. В
каждый отдельный период существования языка обсценный пул состоит из
определенного набора корней, но со временем этот пул меняется. Какие-то слова
вместе со словами-дериватами (то есть словами, образованными с помощью этого же
корня) и связанной с ними фразеологией в этот пул входят, а другие, наоборот,
выпадают, становятся менее активными. Самая яркая и довольно хорошо документированная
история — это история со словом блядь.
По состоянию на XVI-XVII века это было слово литературного языка, высокое.
Этимология слова блядь совершенно прозрачна: слово, в котором
отразилась другая ступень чередования корневого гласного, — это слово блуд, которое есть и в русском,
и в старославянском. Чередование выглядит следующим образом:*blondъ (с о носовым) — блудъ, *blendь (с е носовым) — блядь; с этим же корнем — слова
«блудить», «блуждать» и «заблуждаться». Первое значение — это «ошибка»: пойти
не туда (блудить, заблудиться), сделать неверное умозаключение (заблуждаться).
Второе значение, которое фиксируется и в старославянском языке, и в древнерусском,
— это «прелюбодеяние».
Примерно до 30-х годов XVIII века слово блядь — первоначально в значении «ложь» —
еще находится в рамках литературного языка. Но и позже, вплоть до, как минимум,
второй трети XIX века это слово не является таким же грубым словом, как и
другие матерные слова. Затем оно начинает литературный язык покидать. Сначала
оно попадает в вульгарные, и доминирующим его значением становится «распутная
или продажная женщина». И в середине XIX века оно уходит за границы просто
вульгарной лексики, низкого просторечия — в область обсценной лексики. Чтобы
было понятно: есть просторечие, есть грубое просторечие, вульгарная лексика
(то, что в приличном обществе, вообще говоря, не употребишь, но в определенных
контекстах можно); а обсценная лексика — табуированная, запрещенная, ее как бы
никогда употреблять нельзя (хотя на самом деле в особых социокультурных
ситуациях все же допустимо).
Динамика этого процесса хорошо видна по тому, как слово
фиксируется в словарях. Если мы откроем, например, русско-французский
этимологический словарь Рейфа, современника Пушкина, вышедший в 1835 году, вот
там словоблядь и его
дериваты еще представлены. То есть оно считается грубым и просторечным, но не
обсценным, — что-то на уровне слова жопа.
Обсценных слов — например, хуй,
пизда — у Рейфа уже нет. С
другой стороны, если мы возьмем, например, русско-немецко-французский словарь
Нордстета 1781-1782 годов, то туда включены все матерные слова, то есть для
Нордстета еще возможна такая тезаурусная фиксация русского языка, где все
матерные слова включаются наряду со словами грубо-просторечными, без
разделения, о котором я говорил выше.
А как вообще к мату относились в прошлом? Скажем, во
времена того же Пушкина? Где употребляли матерные слова?
Ну, скажем, Пушкин в общении с Вяземским или Соболевским
легко употреблял мат. А в общении с женой он мата не употребляет, притом что у
него была очень интересная стилистическая установка на низкую лексику. Пушкин
будущей жене, когда она еще была невестой, писал по-французски, а после свадьбы
перешел исключительно на русский и писал очень грубым просторечным языком, —жонка,
брюхата, — намеренно употребляя сниженную, просторечную лексику.
Но мат он в письмах жене не
употребляет, потому что мат в пушкинскую эпоху ограничен, так сказать, маскулинно-маскулинным
общением, так же как курение в это время ограничено мужским общением: мужчины
уединяются в курительную комнату, там курят и, кстати, могут употреблять эту
самую матерную лексику. Это с одной стороны. С другой стороны, в это время есть
обсценная литература — Барков и авторы «Девичьей игрушки», вся эта пародийная
по своему происхождению поэзия XVIII века, которая носит не порнографический,
не эротический характер, а характер грубо-шутливый, то есть она пародирует
высокую литературу средствами обсценной лексики. И вот интересно, что в XVIII
веке и в начале XIX века, еще для Пушкина и его круга, эта непечатная
литература не является этически и эстетически неприемлемой, она не оскорбляет
их вкуса. Пушкин ведь говорил младшему Вяземскому, что Барков будет первым
автором, которого опубликуют, когда в России не будет цензуры.
То есть у мата была сфера бытового употребления (общение
между мужчинами) и была сфера литературного употребления (непечатная,
письменная, неофициальная литература). А что происходит дальше? Дальше
происходит все большее и большее табуирование мата, он уходит из приемлемых
форм литературы в литературу уже совсем низовую, которая перестает быть
литературой как таковой. Это, видимо, происходит уже к началу XX века. А после революции
и Второй мировой, когда в географическом и социальном пространстве смешались
разные классы, — все сидели, всех выпустили, все живут рядом, и инженеры и
шпана, — происходит утрата функциональной дифференциации мата.
А что мы имеем сейчас?
Сегодня ситуация такова: могут материться и женщины в
присутствии мужчин, и мужчины в присутствии женщин, и женщины в присутствии
друг друга, то есть сложилась ситуация, совершенно не представимая, скажем, в
пушкинскую эпоху. С другой стороны, мат проникает и в литературу, в том числе и
в настоящую литературу (произведения Алешковского, наверное, самый яркий
пример, но, скажем, эвфемистическое присутствие мата — в формах типа фуй — есть, как известно, и у
Солженицына). То есть в неподцензурной литературе и отчасти в подцензурной мат
есть. А после развала Советского Союза печатаются Барков, пушкинская «Тень
Баркова» и так далее.
И вот на фоне этой динамики сейчас наблюдается откат, причем
совершенно неестественный. Культура — это набор дифференциаций, набор предписанных
функций, которыми нужно владеть, которые можно использовать в своих целях.
Почему нужно есть вилкой и ножом, хотя вам, может быть, было бы удобнее лакать?
Ну вот потому, что так устроена культура. Кто умеет есть вилкой и ножом, того
принимают в хорошем обществе, а кто умеет только лакать из лоханки, того не
принимают в хорошем обществе — никакой другой «обязаловки» здесь нет.
И у нас проблема в том, что почти никто уже, так сказать, не
умеет есть ножом и вилкой, а, грубо говоря, только лакают из лоханки. Мужики
матерятся при бабах, бабы — при мужиках, по-настоящему красиво материться, чтоб
дух захватывало, никто уже не умеет... А тут нам говорят, что, пожалуйста, в
быту выражайтесь как хотите, а вот в литературе, в том числе и в журнальной, то
есть повседневной литературе, которая находится между искусством и бытом, мы
этого не разрешим. И какой смысл во всем этом?
Давайте теперь поговорим про этимологию самых популярных
матерных слов — хуй, пизда,
ебаться.
Относительно этих слов существует популярное заблуждение —
якобы они заимствованы из тюркских языков. Это заблуждение довольно часто
используется противниками употребления матерной лексики: мол, не только гнусно,
но еще и засорение исконно-посконного, «великого и могучего».
Все эти слова, однако, наши, родные. Об этом можно узнать,
например, из этимологического словаря Макса Фасмера, который вышел в 1950-е
годы в Германии, где хуй,
пизда, ебаться удостоились
отдельных статей. Правда, в русском издании словаря, вышедшем с прекрасными
дополнениями и поправками Олега Николаевича Трубачева, все эти слова
отсутствуют: в советской печати, даже научной, мат был ханжески запрещен. При
этом словоблядь отсутствует
как бы наполовину: сама вокабула блядь изъята, а в соседней вокабуле блуд эта блядь осталась в качестве родственного
слова.
В словаре Даля матерных слов не было, но когда в начале XX
века этот словарь вышел третьим изданием под редакцией великого
польско-российского лингвиста Бодуэна-де-Куртенэ, то в этом издании Бодуэн
восстановил матерные слова в редакторских скобках. Сейчас в магазинах продаются
репринтные издания словаря Даля, сделанные и со второго, «безматерного», и с
третьего, «матерного».
Есть еще хороший словарь —
ЭССЯ (Этимологический словарь славянских языков под редакцией того же
Трубачева), из которого читатель может узнать общепринятую, абсолютно надежную
этимологию слова хуй:
ближайший родственник хуя,
также связанный с ним закономерным фонетическим и морфологическим чередованием
— это хвоя (общее значение у них, видимо, «шип,
колючка»). Корень это, несомненно, общеславянский. Единственный вопрос:
является ли этот корень общеиндоевропейским, но на него я, не будучи
профессиональным индоевропеистом, отвечать не берусь.
В будущих выпусках ЭССЯ будут
представлены и гипотезы о происхождении слова пизда;
оно тоже, несомненно, общеславянское. До буквы П ЭССЯ еще не дошел, но на это
слово есть отсылка в статье о слове гнездо (там принята этимология, которая
связывает это слово с корнем со значением сидеть; но это уже спорные детали).
Кстати, на основе того же ЭССЯ и Фасмера составлены грамотные статьи про хуй, ебать и пизду в Вики-словаре.
Что касается глагола ебать, то это тоже
общеевропейский корень, но с базовым обсценным значением, который, в принципе,
всегда обозначал то, что и сейчас обозначает. В русском языке у него есть
стяженная форма инфинитива ети (с ударением на последнем слоге).
Последний был доминирующей формой в русском языке XVIII—XIX века, а инфинитив ебать был более периферийным (этот вопрос
требует дополнительного изучения). Активной эта форма вновь стала только в XX
веке, а форма ети,
наоборот, постепенно ушла из языка. Теперь многие люди не понимают, что это
инфинитив соответствующего глагола и чтоети(ть) твою мать вовсе не более мягкое и приемлемое
выражение по сравнению со своим нестяженным аналогом. В прошедшем времени форма ёбзаменяется на более
регулярную с точки зрения современного языка форму ебал, а форма ети — на более регулярную форму ебать. Интересно, что у ети была девокализованная форма — еть. А сейчас люди, когда не
могут образовать императив езжай от глагола ехать, часто говорят едь (звучит как еть). И современный носитель
языка не понимает, что это едь омофонично глаголу еть, то есть ебать.
Существуют и другие формы, а
также матерные корни и слова, которые стали менее употребительны и даже
практически выпали из словаря. Это, во-первых,елда и елдак — обозначение пениса, и во-вторых, это муде (тестикулы) и его дериваты типа мудак. То есть слово мудак «более» матерное, чем слово блядь, чего нынешний носитель
языка, по-моему, не понимает.
Во
многих языках есть особая форма двойственного числа, которая употребляется для
обозначения двух предметов и противопоставлена формам единственного и
множественного чисел. В русском языке категория двойственного числа постепенно
утратилась: вместо противопоставления «один — два — больше двух» мы получили
противопоставление «единственное — неединственное». При этом некоторые формы
двойственного числа до сих пор сохраняются в современном языке в качестве
реликтовых — речь идет о тех существительных, которые обозначали парные
предметы и в связи с этим обычно употреблялись в форме двойственного числа (а
не множественного, как все остальные):
рога,
берега, бока, плечи, глаза и
тому подобные.
У слова
муде единственное число —
мудо, а множественное и
двойственное число, соответственно,
муда и
муде.
По всей вероятности,
мудо (из
*mondo,
с
о носовым) родственно слову
манда, которое является словом
женского рода с тем же корнем и обозначает женский половой орган. Все эти слова
относятся к общеиндоевропейскому языковому фонду.
Могу еще одну короткую историю
рассказать, связанную с грубо просторечными словами, не матерными, которая
показывает, как функционируют эти социокультурные механизмы и насколько они на
самом деле не связаны с реальным происхождением слов, с их этимологией.
Да, давайте.
Это история с детскими
глаголами какать и писать,
которые приемлемы в детской речи и, в общем, допустимы и во всяком другом
употреблении. В отличие от них глаголы ссать
(сцать) и срать — грубое просторечие, вульгарное, оно
изгнано из литературного языка. Между тем этимология у сцать и срать совершенно невинная. У сцатьдругая ступень чередования
корневого гласного отражена в слове сок,
а у срать другая ступень чередования отражена в
слове сор, то есть это
слова, которые родственные словам сок и сор.
А слова какать и писать произошли похожим образом и в русский
язык были заимствованы из французского. Глагол cacare фиксируется уже в латинском языке классического
периода, родственное ему греческое слово — это , «плохой», и какать — это, собственно, значит гадить. Но в латинском языкеcacare было очень грубым словом, на письме
его избегали даже авторы, не брезговавшие крепким словцом. Вероятно, так же
обстояло дело со словом звукоподражательного происхождения *piare, которое в письменной
латыни не зафиксировано, но отразилось во всех романских языках. И оно как
достаточно грубое слово продолжает жить в языках-потомках и в языках,
заимствовавших это слово у языков-потомков. В современном английском piss — это тоже довольно грубый глагол,
хотя, конечно не такой грубый, как fuck.
А в русском языке, видимо, через гувернерский французский галлицизмы какать и писатьстали
эвфемизмами грубой просторечной лексики, стали словами детского языка, хотя с
точки зрения этимологии эти глаголы ничем не лучше глаголовссать и срать.
Скажите, а какие основные
методы используются для восстановления этимологии всех этих слов — письменные
источники?
Это общий вопрос к исторической
лингвистике, и эти слова ничем не отличаются от других слов. Когда у нас есть
группа родственных языков (скажем, славянские языки), мы в общем случае
предполагаем, что (рассказываю, все упрощая, чтобы было сразу понятно) формы,
которые близки в разных языках, отражают некоторую общую праформу (их
инвариант). Реальная история, конечно, гораздо сложнее и «извилистее». Но
базовый принцип исторической грамматики такой — у нас есть дерево языков, где
для родственных языков постулируется язык-родитель, и мы предполагаем, что в
таком вот чистом, дистиллированном случае, когда нет каких-то дополнительных
возмущающих воздействий, те вариации, которые мы наблюдаем в современных
родственных языках, отражают некоторый, когда-то существовавший инвариант.
Ну, например, если есть слово лес в русском языке и слово ліс с тем же значением в украинском, слово бес в русском языке и слово біс с тем же значением в украинском. Мы
делаем вывод, что русское «е» и украинское «i» происходят из общего источника,
что был какой-то общий звук, который на следующем этапе дал в украинском «i», а
в русском «е». Действительно, этот звук обозначался буквой «ять», и эта буква
«ять» продолжала существовать в русской орфографии уже после того, как ее
произношение перестало отличаться от звука, который обозначался буквой «е» (она
называлась «есть»). И вот эти самые «бсъ» и «лсъ» (через «ять») отражают
предыдущее состояние соответствующей общевосточнославянской лексемы. И все
остальное так же.
Иногда, с точки зрения неквалифицированного наблюдателя, это
сходство между родственными словами совершенно неочевидно, потому что это ведь
не сходство звуков в их нынешнем состоянии, это именно установленное
соответствие, проверенное на многих и многих парах и цепочках слов,
установленные правила перехода, условия перехода одних звуков в другие. Можно,
например, легко показать что греческое слово, которое заимствовано в русский
язык в формегипноз, и русское слово сон — это этимологически тождественные
слова. И вот этими вопросами, вопросами языкового родства, занимается
специальная наука — сравнительное языкознание, она же лингвистическая
компаративистика. А историей слов «внутри» языка занимаются историческая
лексикология, историческая стилистика и другие лингвистические дисциплины.
Андрей Коняев