Заката кровь уже впитало море,
остались блески, розы на седом.
Сухая ночь с луною вот поспорит
о вечном, главном, в общем, ни о ком.

Рукой подать, рокочет дискотека:
руладу множит записной пошляк--
в нём что-то есть от эпигона-грека,
что он сшибает в бедных ковылях?

Песок сырой, он уступает пяткам,
похож на глину-- вязок, хоть и бел,
на "молоко", что шире, чем "десятка":
о ней пиндос по-русски перепел.

Густые волны позвоночник холят.
Простые губы слизывают соль.
Пустая лодка манит на приколе.
Сверкает неба многозначный ноль.

Ты грёзил, юных лет залог
спуская веку по монете,
ища своих на белом свете,
у доли вырывая клок

надежд, их прятал в уголок
своей не ставшей съёмной клети,
где подрастали чьи-то дети.
Из нервов вышитый полог

покрыт заметным всеми прахом.
Ты, горечь сладкая, неряхам
доступнейшая из наград.

В шатре для памяти раздолье;
здесь акварельны даже моли,
здесь известь гости льют в обрат.

Обращает доктор в деньги
Детский стон и детский плач
Перепутались на сленге
Слово врач и слово рвач.
От роддома и до морга
Евро, доллары, рубли
В час, когда вам не до торга
Пересчитывать нули.
В тот момент, когда вы слабы
В миг, когда не до борьбы
Вас используют и грабят
Медицинские жлобы.
Нынче всё так изменилось
Было раньше всё не так(?)
Черно «бело» разделилось
Он – хирург, а ты – простак.
Чем скитаться по больницам
Лучше сразу умереть
Так противно в эти лица
Меркантильные смотреть.

Освобождение алис
от власти зеркала и смерти:
одно возьми и расколись,
другую стих гляди завертит.
Одну осколки погребут,
другая в ямбах растворится:
помянут божию рабу,
восславят гения сторицей.
Но фрики, звери, короли
на волю выйдут, чтоб чудачить:
безумный чай баблом солить,
сластить словами сели плача.
За опрощение пандор
назначена большая плата:
сердечно-розовый позор,
шестая нациопалата.

Тугой арбуз бросает кореш
тебе в очкастое лицо.
Купец, с калмыком зря ты споришь:
аул для трудных и бойцов.

Играет цыган на гармошке;
ревёт и топчется медведь;
в треух суконный с верхом кошки
летят кровинки, зёрна, медь.

Несёт аорта пароходы.
За Волгой та же бахчестепь--
травы непаханые всходы.
Разделена рекою клеть.

Слагай же дар из подаяний
меняя круглые на хруст.
Подол капризной несмеяны
как этот мир-- прохладен, пуст.

Неймётся ветреной былинке.
За океаном нет земли,
так легче думать по старинке:
она --кувшинки прочный блин.

Вначале, прежде, чем уйти совсем,
Петрович кликнул Саню:
"Оставь свой... прислони
там у столба, мешать не будет
никому". Тогда
Санёк,   свой мотороллер бросив
у стенки, к дядьке подошёл,
присел под тую, на скамью.
Петрович что-то
сквозь зубы недовольно поворчал.
Мне показалось, пьяный дядька,
не то с похмелья.
Был полдень. У кафе
за столиками пили  пиво, кофе--
из кружек белых. Дождь
прошёл вчера. Привычно
срамили лужи на асфальте нас,
без дел, без денег, без себя,
и не в себе немного.
Окурки, комары, бумажки.
Здесь безработица, а раньше
совхоз богатый был.
Петрович наставлял Санька
как командир бывалый,
намёками одними. Тот
бодрился, отвечая тем же.
Петрович еле встал. А я
заметил, что зубов передних
ему недостаёт. Санёк курил.
Затем к нему пришёл
пацанчик помоложе лет на пять,
он не назвался. Александр
кому-то  позвонил и, угрожая,
явиться приказал к кафе
в условленное время.
С пацанчиком он говорил о том,
что не удастся никогда им,
но следует дерзать по мере сил.
Затем пришла маршрутка. Я уехал.
Запомнил только, что под туей
я не заметил муравьёв.  Пожалуй,
они не приживаются под нею.

Вам только рекламировать себя--
окно налево ,третий коридор;
здесь улыбаются, не курят, не грубят,
оценивая, смотрят не в укор
оставшимся за стёклами, бортом;
научат обращенью, а потом

вы приметесь бумаги заполнять,
входить в доверье разным господам.
Вас дрессирует денежная знать.
Не называйте вещи как Адам,
глотайте их карманами и ртом.
А что потом? Суп с голым топором.

Кто хочет поучаствовать, трубя,
пустое место в красках подавать?
Героев трупы дети теребят...
Кладут принцессу прямо на дрова...
Что было до? Ре-ми-фа-соль-ля-си.
Теперь топор солёный пососи. 

Сухие стебли-- дюжина улиток
на каждом виснет: известью по смерти.
Мы снова по`том августа облиты;
Обама-цыган общим солнцем вертит.

Зачем они на сухостой собрались:
с грачами упорхнут осенней ночью?
Молчат, слепые слизистые крали:
мясным богам собрания урочат?

Убив мечтанья, душами немеем;
затем уходим в быт и суесловье:
так уползают к полдню в норы змеи
переварить чтоб личные уловы.

Никто не смеет выползти на трассу:
она черна как ночь, она беззвёздна.
Господь, храни улиточную расу;
а нам лететь к Тебе, пожалуй, поздно.

Лес ,дол лежат мертвы вповалку и в распаде.
Клубы над городами: небо-- газ.
Все люди да умрут, так надо.
Стекло и счастье? колются за раз.

Годины льются мутью, илистые реки.
каморками наду`шенных трясин.
Ты чуешь пистолетотрески,
да? значит черепушка на мази`.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
см. перевод  Юрия Куимова http://www.stihi.ru/2010/08/23/5308

Angst

Wald und Flur liegt tot in Schutt und Scherben.
Himmel klebt an Staedten wie ein Gas.
Alle Menschen muessen sterben.
Glueck und Glas, wie bald bricht das.

Stunden rinnen matt wie truebe Fluesse
Durch der Stuben parfuemierten Sumpf.
Spuerst du die Pistolenschuesse –
Ist der Kopf noch auf dem Rumpf.

Alfred Lichtenstein

Какая жизнь – такой и сон

Меня преследует улитка

И целоваться лезет липко

И петь со мною в унисон,

Напоминая мне подруг,

Друзей, что не были друзьями,

Что, как и я, сегодня в яме

С тщетою выбраться потуг.

Гнилое время, тлен и тьма

Победу празднуют невежды

Не в моде белые одежды -

Инстинктов низких кутерьма.

И лучше тех, кто подл и глуп -

Тот, кто глупее и подлее

Он для толпы куда милее

Чем, им зарытый, тихий труп.

Среди почёта и любви

Им аплодируют трибуны

И жмут (им верят те кто юны)

Их руки чистые в крови.