Сильвия Плат "История бадьи"

Камера обскура глаза помнит
голые покрашенные стены, пока электросветик
кладёт из хромированных нервов комик;
так бедность покушается на эго; некто,
застукан голым в комнате реальной,
точнее в зеркале в клозета,
улыбкой прикрывается, он нашу повторяет
фамилию, но страх во всём заметен.

Не точно так виновны ль мы, коль потолок
не выдаёт понятных в общем трещин? коли тазик
сдаёт призвания священного залог
во имя омовенья тела; если полотенцу казни
лиц злых, что тычутся в сухие складки, невдомёк?
иль коль окно, слепое от испарины, не допускает
тьмы, той ,что саваном окутывает уголёк
неоднозначных наших перспектив за краем?

Двадцать лет назад привычная бадья
знаменьями полна, не просыхала; но теперь
не вызывают вентили опаски; краб, змея
и осьминог,-- вгляд не усекал химер,
искавших лишь фатальных перерывов ритуала,
для нападенья,-- точно, удалились;
оскоменное море отвергает чудо-покрывала
их плоти, оборвёт на мыло.

Мы в рубикон шагаем-- наши члены
колеблются в воде, зеленеет их окрас
родной, дрожа; во снах возможны перемены
конкретных контуров, что запирают нас?
факт абсолютный неуступчив даже
глазам ,что сомкнуты неверием; бадья
ведь существует за спиною нашей;
чиста, блистает кромка бытия.

Но всё ж смешные голые края
толкают к фабрикации одёжды, чтоб укрыть
подобный абсолют; торчащее карает:
всяк день нас принуждает новый мир творить,
украдкой тихий ужас облекать в пальто
из пёстрых выдумок; в листву эдема
мы маскируем прошлое, чтоб будущий итог
ростком пробил сегодняшнее бремя.

Из этой спецбадьи колени выдаются
что айсберги, а локонов каштан
ложится стружкою "морской капусты";
а хлопья мыла носит ураган
и бьёт о берега былинные; наверно,
мы шлюп воображаемый ведём
меж скал святых безумья, а со смертью,
что гасит сказочные звёзды, обретаем дом.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Tale of a Tub

The photographic chamber of the eye
records bare painted walls, while an electric light
lays the chromium nerves of plumbing raw;
such poverty assaults the ego; caught
naked in the merely actual room,
the stranger in the lavatory mirror
puts on a public grin, repeats our name
but scrupulously reflects the usual terror.

Just how guilty are we when the ceiling
reveals no cracks that can be decoded? when washbowl
maintains it has no more holy calling
than physical ablution, and the towel
dryly disclaims that fierce troll faces lurk
in its explicit folds? or when the window,
blind with steam, will not admit the dark
which shrouds our prospects in ambiguous shadow?

Twenty years ago, the familiar tub
bred an ample batch of omens; but now
water faucets spawn no danger; each crab
and octopus--scrabbling just beyond the view,
waiting for some accidental break
in ritual, to strike--is definitely gone;
the authentic sea denies them and will pluck
fantastic flesh down to the honest bone.

We take the plunge; under water our limbs
waver, faintly green, shuddering away
from the genuine color of skin; can our dreams
ever blur the intransigent lines which draw
the shape that shuts us in? absolute fact
intrudes even when the revolted eye
is closed; the tub exists behind our back;
its glittering surfaces are blank and true. 

Yet always the ridiculous nude flanks urge
the fabrication of some cloth to cover
such starkness; accuracy must not stalk at large:
each day demands we create our whole world over,
disguising the constant horror in a coat
of many-colored fictions; we mask our past
in the green of eden, pretend future's shining fruit
can sprout from the navel of this present waste.

In this particular tub, two knees jut up
like icebergs, while minute brown hairs rise
on arms and legs in a fringe of kelp; green soap
navigates the tidal slosh of seas
breaking on legendary beaches; in faith
we shall board our imagined ship and wildly sail
among sacred islands of the mad till death
shatters the fabulous stars and makes us real.

Sylvia Plath