Один мой знакомый, играющий на гитаре, 

частенько на полном серьёзе мне говорил:
что радость — она окрыляет,

 тревоги старят,
а музыка — то, что живёт глубоко внутри.
С начала рождений, с курсора и с абсолюта, 

на дне, в облаках и на звёздной горе костей,
из музыки выросли боги, цветы и люди.
И не было в мире прекраснее тех людей,
таких настоящих, весёлых и непокорных.
И взгляды их были остры, как подводный риф.
Так мне говорил человек, в чьей душе — аккорды,

 канаты нейлоновых струн, деревянный гриф.

А как его звали? 

Наверное, как-то звали.
Я помню, что он обожал очень крепкий чай без сахара, 

чёрный.

 Смеялся, что инфернальный,
боялся 

обидеть кого-нибудь сгоряча.
С такими надёжно остылым тревожным утром, 

с такими нестрашно запрыгнуть в пустой вагон.

Есть люди-симфонии, оперы, люди-кантри.
Так он говорил, примеряя себя к ладам.
А кем же он был?

учение, исповедь, что-то ещё такое,

 чего я не зная, не ведая, берегу.
Деревья под снегом поют, фонари и кони, 

но их иногда заглушает машинный гул.

Один мой знакомый уехал к морям и пальмам — 

есть сладкие финики, темный инжир и нут.
Лежу, закрывая глаза, тишиной слепая,
хватаюсь за небо и верую в тишину,
плывучая, простоволосая как дриада.
Храни же меня, сохрани же в любых мирах.
Один мой приятель — косуха и медиатор — 

сквозь все расстояния велит мне не умирать.

Он при храме ли, при ашраме, в портовой таверне,

 в блескучем цветном бистро?
От времени, он говорил, заживают шрамы —
и снежная птица роняет в ладонь перо.

из слов безуспешно ваяю доспех и щит.
Но слышу, как он пересёк городскую площадь,
и каждый вмурованный камень в меня звучит.

(с)