Божья могила (Пулевые хроники VI)

День выдался замечательный. Подул южный ветер, мясистые серые тучи стали отступать на север, из них, наконец-то, лениво выползло солнце. Оно совсем молодое, еще не печет голову, но уже слепит глаза. Это день первой весенней капели. Можно услышать щебетание птиц, когда прекращаются взрывы снарядов. Пташки учуяли весну, и если понимают, что сейчас им ничего не угрожает, деловито летают в еще прохладном воздухе, расхаживают по снегу, оставляя на нем крохотные следы. Они, как будто, хозяева, осматривающие свои угодья. Когда же снова начинает грохотать, птицы быстро скрываются в своих убежищах, и только маленькие следы - напоминание об их присутствии.
Такое прекрасное утро хочется провести за чашкой кофе, с завтраком из яичницы с беконом, и хлебцами с сиропом. Есть не в помещении, где воздух спертый, не свежий, а на веранде, развалившись в плетеном кресле, смотреть, как плывут прочь зимние холодные тучи, а на их место, как в гавань, заходят теплые, дружелюбные облака. Но у меня сегодня много забот. От черенка на руках страшные мозоли появились с самого начала, в первые полчаса работы. Только верхний слой снега, плотно устлавшего землю, легко загребается лопатой – он успел подтаять на первом весеннем воздухе, но чем глубже, тем сложнее рыть, а на глубине в полметра приходится разбивать толстый слой льда.
Первого сегодняшнего трупа я откопал легко. Он лежал почти на поверхности. Я нашел его еще до того, как начал грести снег – из-под белого настила слегка торчало дуло пистолета. А когда я стал его расчищать, показалась и раскрытая ладонь, на которой рукоятью лежало оружие, потом рука, и все тело. Труп оказался практически не поврежденным – его убили выстрелом в голову, во время атаки, или нашего отступления. Тело впитало в себя талую воду, раздулось, и уже походило на желе. Казалось, если ткнуть его вилкой, оно задрожит как студень, или пудинг. Но формы у него еще были, как у человека –свежий. В нагрудном кармане промокшая солдатская книжка. Чернила в ней потекли, но имя можно было разобрать. Его звали Ulrich Jensen.  Многие другие, откопанные сверху, походили на кашу, жидкую массу. Они расплывались по своей форме, и большая часть вытекала, пока его переносили в общую кучу. В таких случаях нужно потом собирать кости по всей дороге, что нес его. Это январские тела.
Декабрьские выкапывать сложнее – снег еще не успел оттаять. Но сами мертвецы сохранились намного лучше. Они белые, упругие, со спины, бывает, заледеневшие. Но все больше встречаются не полноценные тела, а их части. Январские, обычно, целы, так как в январе было лишь несколько пехотных атак, одно наше отступление в заброшенную деревню, где сейчас мы и стоим. Попадались разорванные гранатами, но чаще просто истрепанные их осколками. А весь декабрь нас обстреливали с орудий, поливали ураганным огнем, сбрасывали на наши позиции бомбы, так что от тех солдат остались куски. Руки, ноги, части туловища, часто находятся пальцы – их много, и они лежат в слое снега как гильзы от патронов. Сапог у них тоже не возьмешь, так как вся одежда изорвана, и даже сапоги похожи на тряпки обмотавшие куски ног, кончающиеся торчащей костью в замороженном мясе. Хорошую обувь оставляют январские трупы – сапоги как новенькие. Стягиваешь такой с ноги, и сапог легко снимается вместе с ней. Выливаешь желейную ногу, и даже мыть его не нужно. 
Труднее всего с ноябрьскими трупами. Их останки покоятся в толстом слое льда, который еще не успел оттаять от весеннего тепла. Как останки юрского периода, или насекомые заточенные в граните, они похоронены под мертвой водой. Но и их нужно выдалбливать, чтобы похоронить снова.  
В нашем отряде меня считают сумасшедшим. Иногда, когда мы раскладываем трупы, я меняю местами руки тех, у которых они оторваны. И мертвые как бы не знают, что ответить, и будто извиняясь, разводят руками. Меня тогда ругают, и заставляют вернуть все на место, говорят, что у меня нет почтения к покойным, и что меня нужно расстрелять бы, только время сейчас не то, а когда придет то, уж точно расстреляют. Но я не согласен с ними. Когда трупы разводят руками, они становятся забавнее. Думаю, им тоже было бы приятнее быть забавными мертвецами, чем мрачными, скорбными, скучными, всем своим видом говорящими, что все, что им осталось – гнить годами в земле, разлагаться и кормить насекомых. 
Я верю в Бога. К нему меня приучили родители. В детстве я всегда посещал церковь во время служб. Перед едой мы каждый раз молились, и благодарили Бога за пищу, которую он нам дал, и за то, что мы можем эту пищу есть и поддерживать в себе жизнь. Я часто задумывался, нужно ли молиться перед тем, как идешь в туалет, испражняешься, например. Поблагодарить Бога за все то полезное, что оставила еда во мне, и за то, что все ненужное от нее из меня сейчас выйдет. Я не решался спросить у родителей, стоит ли. 
А сейчас я разговариваю с небом по ночам. Прошу у него покоя на завтра и сливового варенья к кофе. И кофе. Покой он иногда дает, а варенье и кофе – нет. Видимо они сейчас дороже покоя - в стране дела идут не очень, и Бог, наверное, отдает их тем, кому они нужны больше чем мне. Детям, оставшимся без родителей, или родителям, оставшимся без детей. Или женщинам на фабриках патронов. Может раненым.
Потом я иду спать. А когда я уронил в толчок свой крестик, и, пытаясь достать его, нечаянно провалился, чокнутым меня стал называть даже командир отряда.  
Возможно. Мне кажется, что нормальных вообще не осталось. В глазах уже не видно их хозяина. Будто он давно умер, а тело само по себе доживает свои дни. Ждет пули, или гранаты, или снаряда. Уворачивается от них рефлекторно. Трупы более честны, чем живые. Они выглядят нормальнее, так как всем своим видом показывают, что они мертвы.
Я давно не смотрю в зеркало, боюсь, что не увижу в глазах себя.
Над одним трупом, вросшим в лед, я работал два часа. Я увидел пальцы, торчащие из льда, и стал разбивать его вокруг. Оказалось, что это только кисть, оторванная от руки. Это очень расстроило, ведь я потратил столько сил. Я засунул кисть в карман, и пошел относить полтуловища, что откопал ранее.
На обед была жидкая похлебка. В ней только вода и тонкие мясные волокна. С едой сейчас трудно, консервы практически кончились, о хлебе мы уже забыли. Суп из собаки. Раньше они, истощенные, полуживые от голода приходили к нам, а мы их ели. Теперь в округе собак не осталось, но где-то вдалеке слышен слабый вой. Страх переборол голод. Последняя пришла вчера к полночи. Она и так была совсем маленькой дворнягой, а от голода стала плоской.
После обеда я приступил к работе, и откопал еще троих. Двух декабрьских и одного январского. Но утащил только двух – январский Hans Barns расплылся у меня в руках, потек по одежде, на сапоги, и разлился по снегу.
Продолжая копать, я наткнулся на бревно. Я подумал, что это часть разрушенного бомбежкой дома, и решил, что тут могут быть тела солдат, которые спали в нем. Я раскапывал бревно, и примерно через полметра показалось еще одно. Расчищая снег, я увидел, что бревна перпендикулярно сходятся. Потом показалась голая рука. Она хорошо сохранилась. А потом и голова, а потом и все тело. Бревна были не домом, а крестом. Человек лежал на нем. У него были раны на руках и ногах, длинные волосы прилипли к голове. Они частично размокли, слезли с черепа, на нем появились плеши. Лицо сильно заросло бородой. На трупе не было одежды и даже вместо трусов намотана тряпка. Наверное, он был в плену, сбежал, хотел добраться до нас, но его увидели солдаты по ту сторону линии фронта и убили. Свою военную книжку он держал в зубах. Его звали Jesus Christus. Адрес проживания – Назарет. Странно, как тут мог оказаться еврей? Я хотел сообщить командиру нашего отряда о находке, но не сделал этого. Я смотрел на лицо мертвеца, оно источало умиротворение, покой. Я почувствовал в нем мудрость и силу, не смотря на то, что оно, как и его хозяин было очень истощенным. И мертвым.
Тогда я решил, что не буду отдавать его книжку, а письмо напишу вам сам, ночью, когда все уснут. Я так и сделал, сказал, что книжка, видимо, потерялась, или ее забрали у него в плену. Пусть не знают, что он еврей. Иначе, вы могли бы так и не узнать, что с ним.
Я не знаю, кто прочтет мое письмо, его родители, или дети, жена, братья и сестры. Но надеюсь, что до близких оно дойдет.
Я не умел с письмами, и возможно написал слишком много лишнего. Но я хочу сказать, что из всех трупов, выкопанных мной за эти долгие месяцы, он выглядит лучше всех, хоть и голый и немного плеши на голове. И лицо его будто говорит, что умер он спокойно. И это я хотел вам сообщить.
Иногда я думаю, что хотел бы увидеть Бога. И если бы у меня было варенье и кофе, я бы сам его угостил. Нельзя быть жадным, особенно в военное время, когда нужно держаться друг за друга, ведь от одиночества можно сойти с ума.
Я бы спросил его, когда кончится война, кто одержит победу, и что будет с нами после нее. Сейчас кроме войны невидно ничего, и будущее даже в голове, в фантазиях зияет черной дырой. Еще я думаю: если нам скажут, что мы победили, как в это верить, если я вырыл столько трупов, а под снегом их еще не меряно, целые слои. Ноябрьский, декабрьский и январский. Кстати, не могу понять, какой ваш Иисус. Лежал он как из первых чисел января, а сохранился, как из ноября. 
Если бы я увидел Бога, я бы, честное слово, спросил его и об этом. Чтобы вы знали. Может это важно для вас.
Но где тут найти Бога? Только мы, они, да трупы. Здесь для Бога не место. И из снега его не выкопаешь.
Immer verkaufen,
Hagen Eberbach
30.07.2010