Messenger (пулевые хроники, III)

Кто?
Кто сейчас в их головах?
Кто готов быть мессией? Кто готов пойти назад и сказать им? Сказать, что вперед дороги нет. Что когда солнце взойдет наг горизонтом, и туман, поклонившись, отступит за мизансцену, утренний свет разольется по дымящимся руинам. Он будет играть, ласковый, с обугленными трупами домов. Скользить по калейдоскопам осколков стекол. Заполнять пустые оконные рамы, как свежий, ароматный мед, растекающийся по сотам умелого пасечника. Солнечные лучи небрежно упадут на вырванную из выгоревших пастей жилишь мебель. На стулья, столы, детские кроватки, и домики для кукол, похожие теперь на запеченный картофель - только-только из костра. На разбитые цветочные горшки, из которых торчат окаменевшие колы стеблей, покрытые пеплом, бывшим еще сегодня яркими, исполненными жизни цветами. Огненными юбками-маками, желтыми платьями тюльпанов. Кто расскажет им, как догорают осенние листья, передающие тлен, как заразную болезнь, одеждам, улегшимся на булыжниках? Они, будто утомленные солнцем пляжники, растянули пустые конечности свои в стороны. Вот, шикарное красное платье, с глубоким вырезом на спине и тонкой талией, аккуратно, будто ненароком, касается воздушными пальчиками элегантной руки черного вечернего смокинга. А вот, парадный офицерский мундир жадно приник губами к сочным спелым ланитам белого в голубой горошек сарафана, такого простого, но манящего, еле-еле прикрывающего тоненький белоснежный треугольник трусиков. Одежды тянутся друг к другу, будто живые. Будто истосковались по живым. По взглядам, прикосновениям, дыханиям, теплым, тайным, разбегающимся по напряженному телу, по чуткой коже мелкой дрожью. Кроткими, щекотными мурашками. Рябью частот, амплитуды желания, фантазий, волнения, неловкости, страсти, буйства, порочности. Они с замиранием, с прикрытыми от ожидания веками вдыхают черный жирный дым: «Вот горит моя любимая», - узнают они знакомый запах, и ведомые ветром их рукава тянутся к желанным обугленным лохмотьям. Они тянутся друг к другу как живые, в страхе. В неистовом, глупом животном страхе от непонимания происходящего. Поглощенные огнем, они, как звери в горящих джунглях, беснуются, выкатывают в ужасе глаза, разевают рты, и тянутся друг к другу, надеясь укрыться друг в друге от приснившегося кошмара. Но кошмар не проходит. Они изрыгают беспомощные, вгоняющие в дрожь всех живых, всех богов, вопли, и бьются неистово головами о стены, о камни дорог, разбивая себе лбы, зубы, выкалывая свои глаза, разрывая в лохмотья свои губы. Но кошмар не проходит. Они проглатывают языки, хрипят, раздирая глотки и брызжа густой черной кровью, разорванные, слепые и беззубые. А кошмар не проходит. И сквозь набухающую волдырями и лопающуюся кожу, пожелтевшую, лениво слезающую с их костей, в них приходит понимание того, что это не сон. Того, что проснутся не получится. Не сегодня. 
А тут маленькое голубое платьице, с пышной юбкой, и широкой шелковой лентой, завязанной в бант на боку. Она лежит сиротливо, в одиночестве. Правый рукав изогнут, и ее дрожащие детские пальчики нащупывают там, где должна бы быть голова. Она потерялась, и хочет домой. Она зовет любимую бабушку, которая всегда ее находит. Что бы не случилось, куда бы не занесли ее пухленькие детские ножки, бабушка всегда ее находит, берет за маленькую розовую ручку свей старой шершавой и ведет домой. Но теперь бабушка не приходит. Она тихо догорает за углом, за дымящимся остовом здания. Догорает и внучка.
И тихо. Лишь мирно полушепотом потрескивает большой костер. Спокойно дотлевает, как все в нем. Все, что поддерживало в нем жизнь, уже изжило себя, а значит умирает и он.
Кто расскажет им, что на весеннем утреннем горизонте, обхоженном, обогретом ласковыми солнечными лучами, позевывая, и довольно щурясь, лениво растянулась смерть? И нежится на костях, которые только сегодня были их домом. Кто скажет им, что их теплые мягкие кровати превратились в угли? Кто скажет им, что их детские коллекции фотокарточек, школьные любовные записки, стихи и рисунки, запрятанные за шкаф, превратились в угли? Что толстый рыжий котяра, дремлющий на подоконнике, неумолкаемый волнистый попугай, и верный пес, так самоотверженно облизывающий лицо хозяина, превратились в угли? 
Кто скажет им, что их родные, друзья, враги, соседи, случайные встречные, их дети и отцы тихо, как снежинки, кружат над останками города? Медленно, мягко опускаются на его сожженные кости, укрывая их плотным слоем золы.
Кто скажет им, что, пока они убивали там, их убивали здесь?