А стоит ли кого-то упрекать
За то, что он устал общаться с Вами?
А может, Вы и не были друзьями…
Здесь нужно не держать, а отпускать…

И пусть летит поспешно из судьбы,
Чтоб место для других освободилось…
Чтоб сердце не от слёз, от счастья билось…
Чтоб мы не стали прошлого рабы…

А стоит ли кого-то обвинять,
Что наши чувства слишком охладели?
А может мы любить и не умели,
Раз не умели искренне прощать?

А стоит ли сомненьями кромсать
Ту душу, что измучена до боли?
И хватит выбирать чужие роли,
Пора уже самих себя сыграть…

И стоит ли кого-то осуждать
За их ошибки в жизни и паденья…
Мы все умеем падать, к сожаленью…
Не все умеют руку подавать…

Лишь свет улыбки детской и родной
Достоин всех чудес большой вселенной…
И было бы, наверно, очень ценно
Услышать добрый шёпот за спиной…

      Скандал длился уже добрых три четверти часа. Невнятные, приглушенные звуки выплывали в коридор из другого конца квартиры. Склонившись над шитьем, Софи спрашивала себя, без особого, впрочем, любопытства, что же там такое на этот раз. Чаще всего слышался голос хозяйки. Пронзительно-гневный, негодующе-слезливый, он безудержно изливался бурливыми потоками. Хозяин лучше владел собой, голос его был глубже и мягче и не так легко проникал через запертые двери и коридор. Из своей холодной комнатушки Софи воспринимала скандал большей частью как серию монологов Мадам, в промежутках между которыми воцарялось странное зловещее молчание. Но время от времени Месье, казалось, совершенно выходил из себя, и тогда уже не было тишины между всплесками: стоял непрерывный крик, резкий, раздраженный. Громкие вопли Мадам доносились не переставая, ровно, на одной ноте: ее голос даже в гневе не терял своей монотонности. А Месье говорил то громче, то тише; голос его приобретал неожиданный пафос, менял модуляции - от мягких увещеваний до внезапных воплей, так что его участие в перебранке, когда оно было слышимо, выражалось отдельными взрывами. Будто пес лениво гавкает: "Р-гав. Ав. Ав. Ав".
        Через какое-то время Софи перестала обращать внимание на шум. Она чинила лифчик для Мадам, и работа поглощала ее целиком. Как она устала, все тело ноет. Сегодня был тяжелый день, и вчера тяжелый день, и позавчера тяжелый день. Каждый день - тяжелый, а она уже не молоденькая: еще два года - и пятьдесят стукнет. Каждый день - тяжелый, с тех пор как она себя помнит. Ей представились мешки с картошкой, которые она перетаскивала девочкой, когда еще жила в деревне. Медленно-медленно бредет, бывало, по пыльной дороге с мешком через плечо. Еще десять шагов - и конец: можно дотянуть. Только вот конца никогда не было: все начиналось сызнова. Она подняла голову от шитья, помотала ею, зажмурившись. Перед глазами заплясали огоньки и цветные точечки - теперь такое с нею часто случается. Какой-то желтоватый светящийся червячок все время извивается вверху справа - ползет и ползет, но не сдвигается с места. А еще красные, зеленые звезды всплывают из темноты вокруг червячка - мерцают и гаснут, мерцают и гаснут... Все это мелькает перед шитьем, горит яркими красками даже теперь, когда глаза закрыты. Ну, пожалуй, хватит отдыхать: еще минуточку - и за работу. Мадам просила приготовить лифчик к завтрашнему утру. Но ничего не видать вокруг червячка.
       На другом конце коридора шум внезапно нарастает. Дверь открылась, явственно прозвучали слова.
       - ...bien tort, mon ami, si tu crois que je suis ton esclave. Je ferai ce que je voudrai {- ...думаешь, я раба тебе? Ошибаешься, дорогой мой. Что захочу, то и сделаю. (фр.).}.
      - Moi aussi {- Я тоже (фр.).}. - Смех Месье не предвещал ничего хорошего. В коридоре послышались тяжелые шаги, что-то хрустнуло на подставке для зонтиков, с треском захлопнулась входная дверь.
      Софи снова склонилась над работой. Этот червяк, эти звезды, эта ломота во всем теле! Провести бы целый день в постели - в огромной постели, пушистой, теплой, мягкой, - целый Божий день...
      Звонок хозяйки напугал ее - этот звук, похожий на жужжание растревоженных ос, всегда заставлял ее вздрагивать. Софи встала, положила шитье на стол, разгладила передник, поправила чепец и вышла в коридор. Звонок еще раз неистово зажужжал. Мадам, видно, совсем потеряла терпение.
      - Наконец-то, Софи. Я уж думала, вы никогда не явитесь.
      Софи промолчала - что тут скажешь? Мадам стояла перед распахнутым настежь шкафом. Она прижимала к груди целую кучу платьев, еще ворох разнообразной одежды валялся на кровати. "Une beaute a la Rubens" {"Рубенсовская женщина" (фр.).}, - говаривал о ней муж, когда бывал в благодушном настроении. Ему нравились такие женщины: роскошные, крупные, полногрудые. Что возьмешь с этих невесомых фей - кости одни, больше ничего. Он ласково звал жену "моя Елена Фоурмен".
       - Когда-нибудь, - говорила Мадам знакомым, - я должна все же пойти в Лувр и поглядеть на свой портрет. Кисти Рубенса, знаете ли. Это просто поразительно: всю жизнь прожить в Париже и ни разу не побывать в Лувре. Не так ли?
      Сегодня вечером она была великолепна. Щеки пылали, глаза под длинными ресницами сверкали ярче обычного, короткие рыжевато-каштановые волосы живописно разбросаны по плечам.
      - Завтра, Софи, - трагически произнесла она, - завтра мы едем в Рим. Утром. Говоря это, она сняла с вешалки еще одно платье и швырнула его на постель. От резкого движения халат распахнулся, мелькнуло расшитое белье и пышное, белоснежное тело.
    - Надо немедленно собираться.
    - Надолго ли едем, Мадам?
    - Две недели, три месяца - откуда мне знать? Да и какая разница?
    - Большая, Мадам.
    - Главное - уехать. После того, что мне сейчас было сказано, я вернусь в этот дом, только если меня будут об этом умолять на коленях.
    - Тогда, Мадам, лучше взять самый большой чемодан. Пойду принесу.
      В кладовке было душно, пахло пыльной кожей. Большой чемодан затиснут в дальний угол; чтобы вытащить его, нужно наклониться и тянуть изо всех сил. Червячок и цветные звезды задрожали перед глазами, а стоило выпрямиться, как закружилась голова.
      - Я помогу вам собрать вещи, Софи, - сказала Мадам, увидев горничную, волочившую тяжелый чемодан. Какое страшное, смертельно усталое лицо у этой старухи! Она не выносит рядом с собой людей старых и некрасивых, но Софи такая расторопная, было бы глупо уволить ее.
      - Не беспокойтесь, Мадам. - Софи прекрасно знала: начни только Мадам открывать ящики и расшвыривать повсюду вещи, конца этому вовек не будет.
      - Вам лучше лечь. Уже поздно.
      Нет, нет. Она не сможет уснуть. Она так расстроена. Эти мужчины... Вот изверг! Что она, раба ему? Как он смеет так с ней обращаться!
      Софи укладывала вещи. Целый день в постели, в мягкой постели, в большой постели - в такой, как эта, в спальне у Мадам. Задремать, проснуться ненадолго, опять задремать...
      - Последний его номер, - возмущалась Мадам, - денег, мол, нет. Я не должна, видите ли, покупать столько платьев. Какая нелепость! Что же мне, голой ходить, что ли?! - Она развела руками. - Говорит, не можем себе позволить. Чушь какая. Уж он-то не может! Он просто подлец, подлец, невероятный подлец. Занялся бы для разнообразия чем-нибудь полезным, вместо того чтобы кропать идиотские стишки, да еще и печатать их за собственный счет, нашлись бы и деньги. - Она расхаживала взад и вперед по комнате. - А тут еще этот старикан, его отец. Ему-то что, спрашивается? "Вы должны гордиться, что ваш муж - поэт". -      Последние слова она произнесла дрожащим старческим голосом. - Ну смех, да и только. "Какие прекрасные стихи посвящает вам Эжезипп! Сколько страсти, сколько огня!" - Она передразнивала старика: лицо ее сморщилось, челюсть дрожала, колени подгибались. - А Эжезипп-то, бедняга, - лысый... последние три волосины... и те красит! - Она задыхалась от хохота. Продолжала, чуть переведя дух: - А страсть-то, а огонь - шуму о них много в паршивых его стишонках... а на деле... Но, Софи, милая, что с вами? Зачем вы укладываете это мерзкое старое зеленое платье?
      Софи молча вынула платье. Ну почему именно сегодня ей вздумалось так жутко выглядеть? Больна, наверное. Лицо желтое, и губы совсем посинели. Мадам передернуло: ужас какой. Надо бы отправить ее в постель. Но отъезд важнее. Что тут сделаешь? На душе у нее было как никогда скверно.
     "Ужас. - Вздохнув, она тяжело опустилась на край кровати. Тугие пружины подбросили ее раза два, пока не утихомирились. - Выйти замуж за такого человека. Скоро я стану старой, толстой. И ни разу еще не изменила. А он чем платит?" Она встала и вновь принялась бесцельно бродить по комнате.
      - Я этого не вынесу, - вырвалось у нее. Она застыла возле большого зеркала, восхищенная своим трагическим великолепием. Глядя на нее сейчас, никто бы не сказал, что ей за тридцать. Но позади трагической героини в зеркале видно, как иссохшая старуха с желтым лицом и посиневшими губами копошится у большого продолговатого чемодана. Нет, это уж слишком. Софи сейчас похожа на тех нищенок, которые холодным утром стоят у сточных канав. Пройти мимо, стараясь не глядеть на них? Остановиться, открыть кошелек, дать им медную монетку, или серебряную, а может, и купюру в два франка, если мелочи нет? Как ни крути, а все равно так и тянет извиниться за то, что тебе в мехах тепло и удобно. Вот что значит ходить пешком. Был бы автомобиль - опять подлый Эжезипп! - можно мчаться себе вперед, опустив шторки, и даже не подозревать о том, что есть где-то подобные уродины. Она отвернулась от зеркала.
     - Я этого не вынесу, - произнесла она, стараясь не думать о нищенках, о посиневших губах и пергаментно-желтых лицах, - не вынесу. - Опустилась на стул.
      Только представить себе - такой вот любовник, беззубый, морщинистый, с синими, искривленными в улыбке губами. Она закрыла глаза, содрогаясь от одной этой мысли. С души воротит. Помимо воли взглянула еще раз: глаза у Софи были тусклые, тяжелые, как свинец, почти совсем мертвые. Что же делать? Лицо старухи было укором, обвинением, напоминанием. Ей делалось дурно от одного его вида. Она никогда не чувствовала себя такой разбитой.
      Софи медленно, с трудом разогнулась, лицо ее искривилось от боли. Медленно направилась к комоду, медленно отсчитала шесть пар шелковых чулок. Вернулась к чемодану. Боже мой, да это сама Смерть!
     - Ужасно, - убежденно повторила Мадам, - ужасно. - Нужно отправить Софи в постель. Но без служанки не собраться. А ехать надо во что бы то ни стало. Завтра утром. Ведь она сказала Эжезиппу, что уедет, а он не поверил, посмеялся. Она должна дать ему хороший урок. В Риме Луиджино. Такой очаровательный мальчик, к тому же маркиз. Кто знает... Но перед глазами - только лицо Софи: свинцовые глаза, синеватые губы, желтая, сморщенная кожа.
      - Софи, - внезапно выкрикнула она, с трудом удерживаясь от визга, - подойдите к туалетному столику. Там стоит баночка румян - "Дорин", номер двадцать четыре. Положите немного на щеки. В ящичке справа - губная помада.
      Она твердо решила не открывать глаза. Софи встала, - как жутко хрустнули суставы! - подошла к туалетному столику и простояла там, копаясь целую вечность. Что это за жизнь, Господи, что за жизнь! Наконец поплелась обратно. Мадам открыла глаза. О, так лучше, гораздо лучше!
      - Благодарю вас, Софи. Так вы выглядите куда менее усталой. - Она проворно вскочила. - А теперь нам надо поторапливаться. - Полная сил, подбежала к шкафу. - Боже милосердный, - воскликнула она, воздевая руки, - вы забыли положить мое голубое вечернее платье! Софи, ну как можно быть такой бестолковой?!