Мои рассказы

Диалог

(слушать под Clint Mansell & Kronos Quartet – Winter: Lux Aeterna)

    На серебряной мерцающей глади зеркала видны ее глаза. Она сидит на стуле и смотрит на себя. А может в себя… сзади, зияющим черным ртом раскрыт коридор, у которого, кажется, нет конца. С кухни бьет лунный свет, нежно обволакивая все ее черты лица и изгибы тела, покрывая его искусными узорами тени и полумрачного света…

  Она, обнаженная, притягивающее пахнущая чем-то хрупким и обретенным, но вновь потерянным, пахнущая полумраком, вином собственных воспоминаний и пьянящем запахом томного, еле слышного и нежного желания, пахнущая отчаянием. Она будто приготовилась для него, и нежно проводя таинственной спиралью розового бутона кремового цвета по изгибам своего изящного тела, еле тлеющего тем огнем, что был раньше.

   Черные волосы ниспадают темными и замысловатыми завитками на спину и круглые линии груди, изящно обвивая шею и безразлично прикрывая половину левого глаза миндальной формы. Ее каре-оливкового цвета глаза во тьме кажутся неистово черными и такими глубоко таящими боль, которая волнами выходит из ее сердца и глухо ударяясь о скалу здравомыслия, тупо бьет в висках, в голове, в груди, ногах и руках, везде…

   -  Его больше нет.

   -  Его больше нет рядом с тобой, - поправило зеркало.

   -  Нет. Его больше нет, если он не рядом со мной.

   -  Чушь. Он же часть тебя, значит он в тебе, и будет всегда с тобой.

   -  Нет. Он сам убил свою часть во мне. Его больше нет во мне. И меня больше нет. Потому что его нет. Во мне. Тут. В сердце. Он все это маленькое время был так незабываем, таким последним, как предсмертный вздох перед вечным забвением, как последний луч заката перед длинной темной ночью, как последняя капля влаги, которой насыщаешься, полностью вкусив ее сладость и неповторимость, ощутив ту острую потребность в том, что вот-вот закончиться, и уж боле не вернется.

  -   В тебе проснулся поэт, - иронично бросило зеркало.

  -   Он играл на мне, как бог играет жизнью. Он знал, куда нужно дотронуться, чтоб заиграли именно эти ноты, он играл на мне музыку сфер. Он был больше, чем банальные жизнь и смерть, и меньше чем взгляд прохожего. Он был тем огромным куском неба, которым я дышала, он подарил мне мир, лишь показав отражение мира в его глазах. Он открыл меня и выпустил из меня мою свободу, дав ей лететь ввысь и в глубины его вселенной и моих миров. Он отдал мне все ключи от всех его дверей, но он ушел, забрав все это у меня вместе со мной собой, и я потеряла все ключи, а главное я потеряла ключ от самой себя.  

  -  Пора вернуться домой…

  -  Я никогда туда не вернусь. Я забыла дорогу. Я ушла искать. Чтобы никогда не найти. Я потеряла, чтобы никогда вновь не обрести. От меня не осталось ничего, кроме моих воспоминаний и бесполезного тела.

  -  Родись заново. Родись заново, чтобы найти. И просто посмотреть в глаза. Ничего не спрашивая, не желая, не любя. И решить, а достоин ли он был твоей смерти…

  -  А ты знаешь, как он выглядел, когда он ворвался в меня босым в окровавленном пиджаке и с трубкой для аппарата для поддержания жизни?... молчишь. Он спасал своего ребенка. Но не смог. Ему не разрешили. Просто взяли и вышвырнули из палаты. Он сидел возле моей кровати и рассказывал о том, как он любит свою дочь, как им было хорошо вместе, как они поддерживали друг друга после смерти ее матери. Он рассказывал, как он пришел ее проведать, как рассказывал ей смешную историю, и тут она начала кашлять, захлебываться собственной кровью. Он видел, как его единственная надежда в жизни, единственный смысл умирал, как девочка мучалась, ее боль была осязаема для него… он судорожно плакал и хватал воздух ртом, рассказывая все это, на полу образовывалась светло розовая лужица и кафель становился ледяным, обжигающим ноги, из-за его слов, они били тупыми звуками по осознанию.

    Не дав ничего сделать, его выдворили с ее палаты и не разрешали войти. Он сидел возле двери и слушал глухие, резкие звуки кашля и рубящие воздух приказы врача. Вскоре стало тихо, будто его закопали живьем. Врач вышел и спросил, хочет ли он посмотреть на тело ребенка, перед тем как его заберут в морг. Он вошел. Девочка лежала, неестественно раскинув руки и ноги по кровати в кроваво белой рубашке, глаза полуприкрыты и заляпаны кровью, рот скалился в боли агонии, руки сжаты в кулаки, в одной из них был сжат маленький кусочек бумаги, на котором был детским подчерком написано: «я люблю тебя, папа»…

А ты знаешь, как он иногда тихо плакал, засыпая у меня на плече, а, просыпаясь среди ночи, был так нежен и почти неосязаем, как дым сигарет, обволакивающий пальцы, когда укрывал меня или прикасался рукой, щекой, ресницами, губами ко мне…

А ты знаешь, каким он был ярким и взрывающимся, когда показывал что-то новое и невероятно, ошеломляюще красивое, когда носил меня на спине и скакал будто малолетний ребенок, когда дарил мне подарки, когда взрывал мою вселенную, и аккуратно, заботливо строил новую, но все ту же мою…

А ты знаешь, как он меня любил, будто каждый раз последний. Он боготворил меня и ткал свою любовь из нежных, безмолвных и отдающих легкую дрожь и невероятную силу ощущений его прикосновенный, и страстных, диких, вопящих, неистовых и отчаянных зовов его сердца, его взглядов, дыхания и чувств. Он любил чувственно и безмерно, он был полон огня и льда, он был жизнью и смертью, он был всем…

А ты знаешь, каким он был мне родным… я была им, а он мной. Он был…

Был…

И я была…

  -  Мы были. А он стал.

  -  И меня не стало…