Митрополит Амфилохий (Радович)

В Древнем патерике, сборнике изречений египетских пустынников, содержится один странный эпизод — диалог святого Макария Великого с черепом языческого жреца. Вот этот диалог. Авва Макарий рассказывал, как шел он однажды по пустыне и нашел череп. «Я подтолкнул его пальмовой палкой, и череп заговорил. Я спросил его: „Кто ты?“ Он ответил: „Я был главным жрецом идолопоклонников, которые когда-то жили здесь. Я знаю, кто ты, ты — духоносный авва Макарий. Когда в тебе разгорается сострадание и любовь к тем, кто мучается в аду, и ты молишься о них, они получают утешение“. Старец спросил: „О каких муках и каком утешении ты говоришь?“

Отвечал ему череп: „Как высоко небо над землей, так высоко пламя под нами, и мы с головы до ног погружены в него. И что страшнее всего, мы не видим лиц друг друга: мы привязаны друг к другу спинами, и когда ты молишься за нас, тогда мы хотя бы недолго можем видеть лица тех, кто рядом, — вот в чем наше утешение“. Заплакал старец и сказал: „Несчастный день, в который родился человек...“». Пустыня даже если бы хотела, ничего не могла бы скрыть, ее обнаженность — свидетель обнаженной реальности. Поэтому мудрость жизни в ней рождается от соприкосновения с самой прасущностью жизни. Нигде граница между бытием, небытием и лжебытием не пролегает настолько ясно, как в пустыне. Поэтому нет ничего удивительного, что в этом, на первый взгляд, абсурдном разговоре пустынника с черепом через трагизм потустороннего мучения раскрывается главный источник трагизма человеческой жизни. Что есть ад? — Невозможность общения с лицом другого, с ближним. И действительно, лицо другого — единственное человеческое утешение в серой пустыне жизни, в реальной земной или потусторонней. Без этого утешения человек превращается в вопль отчаяния, а день его появления на свет — в проклятый день. Лицо является откровением личности, ее светлым символом, выражением и отражением. Все энергии человеческого существа, добрые и злые, собраны и отражены в человеческих глазах, смехе, слезах. Свидетельство тому — не только лицо живого человека, но и мертвого. Мертвые лица уносят за собой в иную жизнь следы и отражения тех миров, которые человек поселил в себе еще при жизни. Поэтому мы поем при погребении: «Вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту».

Если лицо — это чудесный отсвет Божия лика, то ясно, что природа лица — это общение, а недостаток общения или его невозможность разрушает его исконную красоту. По признанию черепа жреца, безличное присутствие другого, то есть близость без возможности видеть лицо и общаться,превращает существование в ад, а совместную жизнь — в адскую жизнь.Странно и удивительно, но это свидетельство о потусторонней адской реальности полностью совпадает с восприятием Жан-Поля Сартра присутствия другого в исторической реальности: «Другой — это ад», — утверждает предводитель материалистического экзистенциализма. Однако, согласно его теории, утверждение о другом преимущественно относится к Богу. Если существует Бог значит, не существую «я», не существует моей свободы.

Поэтому необходимо, чтобы Его не существовало. Но этот «человеколюбивый» богоубийца, «расправившись» с Богом, не знает, как ему приступить к общению с человеком: теперь уже и его присутствие становится мукой, неприступной непробиваемой стеной. А где выход? — Его нет. Снова Прометеева безысходность человеческого существования...В обоих случаях, — и в свидетельстве мертвого черепа, и в понимании еще живого, Сартрова — скрывается, как ни странно, любовь к другому. В первом случае ясно, что речь идет о глубинном зове, вопле о лике брата-человека. У Сартра эта любовь выражается как бессилие и подсознательная ненависть. Ненависть — это больное патологическое состояние любви: любви, которая разрушает и уничтожает. Патологическое бессилие общения, чтобы оправдать себя, находит виновника в другом, будь то человек или Бог. Но там, где исчезает лик другого, неминуема встреча с пустотой: героическое историческое самоутверждение человека в действительности есть бегство от собственного болезненного бессилия и пустоты, и, как правило, бегство к чему-то другому как к спасению.

Самолюбие, алчность, похоть, переполняющие жизнь современного человека, — на самом деле это искаженный отсвет поиска другого, жажды и стремления к нему.

И действительно, из вопля о лице другого рождена и соткана вся современная цивилизация. Может быть, ни в одной другой эпохе так ярко не проявился этот голод общения, как в нашей. Его проявления разнообразны — колонии хиппи, советские колхозы, израильские кибуцы, вспышки религиозных сект по всему миру, так называемое обобществление орудий производства, революционное уничтожение личности ради общественного блага, поиск хлеба для всех, похоти как хлеба, жажда полноты и насыщения, — все это лицо и изнанка трагического беспокойства, волнения,вихрь которого захватил оторванное от своего корня человечество нашего времени.Свидетельство тому и освоение все новых просторов космоса и многие другие научные исследования, в которых опять же просматривается поиск встречи с тайной природы, с тем, что не есть я, но другое, и другое, без которого я немыслим. Таково устроение жизни: никто не попадает в такое безнадежное рабство к кому-то или к чему-то другому, как тот, кто ошибочно верит, что может быть свободен от него. Воистину, и другое, и другой — наша радость и наше проклятие... Наш выбор состоит в том, чем мы их сделаем для себя — адом или раем.

Какова первая реальность, с которой соприкасается человек с момента своего рождения? Это лицо матери и природа, то есть лицо другого человека. Совершенно естественно поэтому, что он ищет своей полноты, истины о себе, самоутверждения в том, с чем он сталкивается, от чего рождается и с чем общается. Но рано или поздно наступает момент осознания непостоянства природы, ее несовершенства, с одной стороны, и исчезновения, потери матери, брата, любимого человеческого лица (если его присутствие не превратилось в ад еще при жизни) — с другой, после чего остается лишь счастливое или мучительное воспоминание об ушедшем, память о нем, которая рано или поздно сойдет в могилу.

Во Христе раскрывается не только Бог, но и образ истинного человека. Каков он? Это человек, который принимает Бога и открывается Богу всем своим существом и лицо которого сияет бескрайним боголюбием. Это человек, который литургически-евхаристически приносит в жертву Богу всего себя и все, что имеет. Поэтому и слышен непрестанный призыв: «Сами себе... и весь живот наш Христу Богу предадим». Именно в этом непрестанном взаимном предавании и отдавании и состоит тайна христианского подвига. Также как и наше существо, наш образ есть икона Первообраза, так же и наш подвиг, образ нашей жизни должен быть иконой богочеловеческого подвига Христа.Для тех, кто не «посвящен» в самого себя, отчужден от себя, все сказанное может показаться абстрактным и далеким от повседневной действительности богословствованием. Кому же ведома борьба с собой, кто на опыте познал все грани своего существа, разрывающегося между злом и Божественным добром, знают, что борьба тела греховного и здоровой человеческой природы — неизбежный спутник всего, что происходит с ним, в нем и вокруг него. Действительно, в человеке присутствует какая-то раздвоенность, какой-то странный дуализм.

Очевидно, что христианская аскеза, христианское понимание аскетического подвига не строится на отрицании тела и материи или презрении к ним. Метаисторически эсхатон — последняя реальность, есть не отрицание исторической земной действительности, но ее глубокое утверждение и подтверждение. Последняя реальность, эсхатон, благодаря присутствию в нем Христа, становится сердцем земной реальности, ее полнотой. Весь смысл Креста и смерти Господа Иисуса Христа и нашего умирания со Христом и сораспятия с Ним заключен именно в радикальном отречении от тела греховного.