Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 16)

- Смертельно измотан, ведь измотан
- Я просто мертва
- Нет, не верю, именно я
- Я улеглась, я просто
- Наконец-то раз высплюсь
- Сегодня рано улягусь, а ты
- Я уже улёгся, но сегодня вечером
- Давай-ка, укладывайся спать пораньше
- Как сонная муха, я даже не способен описать
- Коль ты и вправду настолько уставший
- Ещё бы, как устал- смертельно
- Тогда сегодян вечером лучше не
- Конечно, если бы ты не настлько устала
- Пожалуй, я не расслышала
- Тогда прислушайся-ка
- Ты же засыпаешь
- Пока нет, в самом деле, я только устал
- Тебе выспаться надо, отдохнуть
- Ворота я оставил незапертыми
- Уж как я устала, а ты, должно быть,- пуще моего
..............................................................................
- Уж конечно, не иначе
..............................................................................
- Приходи ко мне поскорее!

Бросаю трубку, швыряю прочь усталость, сбегаю лестницей вниз, пересекаю улицу. Ворота дома номер 9 просто притворены, дверь комнаты притворена, и вот, Иван повторяет заново "усталые" предложения, и я за ним, тоже- все, и уж мы настолько изнурены, что не способны выстонать вслух меру собственной усталость, мы прекращаем говорить и взаимно бережёмся от засыпания, несмотря на сильную усталость, и пока не раздастся звонок, я непрестанно рассматриваю Ивана, который обязан соснуть хотя бы четверть часа, в полутемноте, ободрять его, клянчить у него и надеяться услышать хоть одно  не "усталое" предложение, одну фразу, которая застрахует меня на белом свете, но вкруг глаз моих смыкается нечто, выделения слёзных желез столь скудны, что на кончиках глаз не повиснуть и по слезинке. Достаточно ли фразы единой, чтоб застраховать нуждающуюся? Должна быть дана страховка, только не от этого мира.

Я только сегодня осознала то, что у Ивана всю неделю нет свободного времени- больше уж не могла держать себя в руках. Безосновательно это, бессмысленно, я поставила Ивану его стакан с двумя порциями льда, а со своим стаканом, встав тотчас, иду я к окну, я должна отыскать путь из комнаты, под предлогом, пойти в ванную, мимоходом смогу- будто ищу книгу в библиотеке, хотя между книгой и ванной комнатой нет никакой связи. Прежде, чем я выбираюсь из комнаты, только заговариваю , что с домом виз-а-ви глухой Бетховен сочинил было не только Девятую симфонию, но и нечто другое, но я же не глухая, я могла бы как-то рассказать Ивану, что кроме Девятой- но вот уж и не могу прочь из комнаты, ведь Иван мой порыв уже заметил: я напрягла свои плечи, ведь я уже не достаю носовой платочек, чтоб слезы "заговаривать" ,в этом природном катаклизме надо винить Ивана, особенно, если Иван ему ничего не противопоставит, ведь столько плакать невозможно. Иван ведёт меня за плечи к столу, я должна присесть и пить, но я хочу плача извиниться за плач. Иван весьма удивлён, он молвит: "Почему бы тебе не поплакать, плачь же, если тебе так годится, плачь же сколько сможешь и ещё немного, ты должна просто выплакаться".
Я выплакиваюсь, а Иван пьёт второй виски, он ни о чём меня не спрашивается, не донимает меня своей заботой, не нервничает, не раздражается, он ждёт, как ждут когда утихнет буря, он убеждается, что мои всхлипы утихают, ещё пять минут- и он смочит платок в ледяной воде для меня, вытрет им мне глаза.
- Мы же не ревнивы, моя фрёйляйн.
- Нет, не то.
Я плачу ещё немного, но лишь потому, что "и ещё немного" благотворно.
Конечно нет. Плакала без всяких на то оснований.
Но, естественно, причина есть. Неделя без инъекций действительности -моя. Не желаю, чтоб Иван расспрашивал меня о причине, но он этого не сделает, он позволит мне снова и снова выплакаться.
-Выплакаться!- прикажет он.
В этом анимированном мире я живу полудикой, впервые вольной от суждений и пересудов внешнего моего мира, сама больше не готовая судить мир, способная лишь на мгновенный ответ ему, проклятием или стоном, счастьем и радостью, голодом и жаждой, ведь я столь долго не жила. Моя фантазия, богаче той, что положена дичи, из-за Ивана наконец-то тронулась, посредством него  нечто бескрайнее вошло в меня и уж лучится наружу; постоянно, там ,где миру нужно, я освещаю его; с этой точки, которая есть не только центром жизни моей, но и- моей воли "хорошо жить", сияю я в мир, ведь я желала бы, чтоб Иван нуждался во мне, как я нуждаюсь в нём, и ради этого -вся жизнь. Иногда он тоже нуждается во мне, поскольку звонит в дверь, я отворяю, он с гадетой в руке, мельком взглянув, молвит :"Мне снова надо уехать. Тебе нужно авто сегодян вечером?" Иван уходит с моими ключами от авто- и уже это короткое явление Ивана волнует меня и моровой океан, и созвездия, я жую на кухне бутерброд с колбасой и кладу тарелки в раковину, а Иван всё говорит мне: "Мне снова надо уехать...", я стираю пыль с граммофона, чищу бархоткой пластинки, "Приходи ко мне поскорее!" говорит Иван, по срочной надобности уезжая на моём авто, ведь Ивану надо скоро свидеться с детьми, Бела занозил руку, "Приходи ко мне поскорее!" сказал же Иван, и это небезопасное предложение должна я пронести сквозь поедание бутерброда, и сквозь открывание конвертов, и стирая пыль, ведь в будничной рутине, которая уже не буднична, оно всякий миг способно полыхнуть карнавальным взрывом. Я, сосредоточенно глядя перед собою, набрасываю список:
Электрики
Расчёт за электроэнергию
Сапожная игла
Зубная паста
Письма к Ц.К. и адвокату
Чистка
Мне бы завести граммофон, но снова слышу "Приходи ко мне поскорее!" Я могла бы дождаться Малины, но лучше пойду лягу в кровать, я смертельно устала, страшно устала, смертельно вымоталась "приходи...". Иван должен скоро вернуться, он только прносит мне ключи: Бела всё же не занозил руку, его матушка зря переполошилась, в коридоре я крепко держу Ивана, а он спрашивает меня: "Что с тобой? Почему ты так глупо улыбаешься?"
О, ничего, мне просто по-глупому хорошо, оттого я дурею.
Но Иван отвечает мне: "Это зовётся не "по-глупому...", это значит просто "хорошо". Что же с тобой раньше-то было? Тогда тоже самое, без "хорошо?"
Я качаю головой, Иван в шутку замахивается рукой, будто чтоб ударить меня, тогда возвращается страх, я сдавленно прошу Ивана: "Прошу, только не голову".
Мороз по коже ещё час после того, а я раздумываю,сказать ли об этом Ивану, но он не поймет, сочтёт речь мою безумной, и поскольку ему я ничего не смогу сказать об убийстве, то остаюсь, отброшена назад, при своих, навсегда, я пытаюсь только стесать это проклятье, выжечь его, ради Ивана, я же не могу обретаться в смехе от дум смертных, только с Иваном удаётся мне эту память утишить, он вызволит меня от этой болезни, он должен избавить меня. Но поскольку Иван не любит меня, да и не нуждается во мне, с чего бы ему в один прекрасный день полюбить, возжелать меня? Он смотрит на моё гладкое личико и радуется, когда ему удаётся рассмешить меня, и он снова будет уверять меня, что мы застрахованы от всего, как наши автомобили, от землетрясения и урагана, от кражи и столкновений, от всевозможных пожаров и града, но я застрахована одной фразой- и только-то. Мир не знает страховки для меня.

Сегодня пополудни собираюсь я, ухожу на лекцию в Инститю Франсэ, конечно же, опаздываю, мне приходится стоять за дверью, издалека меня приветствует Франсуа, посыльной, он связует наши культуры, примиряет и взаимно оплодотворяет их, сам того не зная, мы вместе не знаем того, поскольку не нуждаемся в этом, но нашим государствам это нужно, он манит меня, хочет встать, кивает на своё место, но я уже не хочу никому мешать, пробираться к Франсуа, ведь многие пожилые дамы в шляпах, и господа, а также много молодых людей, которые рядом со мною стоят у стены, слушают доклад как службу в кирхе, изредка разбираю я то одну, то другую фразу- и уж опускаю очи долу: постоянно слышу нечто о "la prostitution universelle", мило, думаю, как чётко: молодой человек из Парижа с аскетически бледным лицом голоском мальчика-певчего говорит о 120 днях Содома, и я уже слышу в десятый раз нечто об "универсальной" проституции - храму благоговеющих нас, с его универсальной стерильностью, передо мной всё начинает кружиться, но я же наконец хочу знать, как выглядит тут она, в этой Са`довой Церкви, адресую дерзкий взгляд молодому мужчине, который откликается мне своим бледным взглядом, а затем битый час мы, в церкви времён Инквизиции, заговорщически-интимно переглядываемся. Единственным оставленным слушателям проходом я успеваю покинуть зал прежде, чем рассмеюсь сквозь зажатый в зубах платок и до того, как мой смех перейдёт в кашель. Мне надо срочно позвонить Ивану.

продолжение следует
перевод с немцкого Терджимана Кырымлы