Ингеборг Бахманн "Среди убийц и помешанных",рассказ (отрывок 5)

Я ответил ему: "Мы не в компании- её просто нет, никакой. Всё намного деликатнее. Думаю, мы все должны и, одновременно, не можем сосуществовать. В каждой голове свои законы и права, которые не сочетаются с порядками в иных головах. Но каждый из нас нуждается в посторонних: ни шатко, ни валко- так и живём".
Фридль злобно хохотнул :"Нуждаемся. Естественно, так и есть:  именно я я вот нуждаюсь в Хадерере..."
Я возразил: "Я не имел в виду вас".
Фридль полез в бутылку: "Но почему нет? Мне он ещё пригодится. Ты легко выразился, неконкретно так,- у тебя ни жены, ни троих детей. Но тебе пусть не Хадерер- иной добродетель понадобится, не лучше моего". Я смолчал.
"У меня трое детей,- выкрикнул он ,а затем изобразил ладонью ступени от полуметра и выше, мол, такого вот они росту.
"Послушай, это не аргумент. Так нам говорить не о чем".
Фридль разозлился: "Не-ет, это аргумент. Ты совсем не знаешь, насколько он весом- он тяжелее всех прочих аргументов. В двадцать два года я женился. Что поделаешь. Ты не представляешь ,что это значит, тебе невдомёк!"
Он отвернулся и рухнул головой в раковину. Я думал, он потерял сознание. Бертони вышел из кабинки и не вымыв рук покинул умывальню так быстро, будто боялся услышать ешё раз собственную фамилию и не только её.
Фридль ,пошатываясь, спросил: "Тебе неприятен Херц? Я прав?"
Я неохотно ответил: "С чего ты взял?.. Ладно, пусть неприятен. Я в претензии к нему: зачем сидит с этими? А ещё потому, что Херц не пересядет за другой стол со мной и ещё парой несогласных. Напротив, Херц бережёт компанию".
Фридль отозвался: "Ты сумасшедший пуще меня. Вначале говоришь, что каждый нуждается в остальных, затем упрекаешь Херца в компанейщине. Я же напротив, не упрекаю его. У него есть право держаться всех, дружить с Раницки".
Я возразил: "Нет у него на то права. Ни у кого нет. И у меня".
- Да, после войны,- продолжил Фридль,- мы тут думали, что миръ разделён меж добром и злом. Я расскажу тебе о таком чуд`но поделённом мире. Это произошло в Лондоне, когда я там встретил брата Херца. Будто мне перекрыли кислород. У меня перехватило дыхание. Но брат ничего не знал обо мне, ему недоствало того, что я был столь юн. Он допрашивал меня: "Где вы были тогда-то и чем занимались?" Я ответил, что учился в школе, а  моих старших братьев расстреляли как дезертиров... Наконец, я признался, что вынужден был покориться, как и все мои одноклассники, призыву. Дальше он не копал, переменил тему: стал расспрашивать о некоторых своих знакомых, о Хадерере, и о Бертони, о многих. Я пытался рассказать что знал- вышло так, что некоторых пожалел, о некоторых постеснялся поведать, да, больше нечего сказать было хорошего, а многие были уже мертвы, а большинство изолгалось, исподличалось- и это я признал. Хадерер всегда лгал, подделывал собственное прошлое, не так ведь? Но я скоро заметил, что тот мужчина не слушает меня: он погрузился в собственные раздумья- и тогда я ,ради перемены, заговорил о хорошем, например, о том, что Бертони, например, ничего плохого не сделал, в крайнем случае- струсил, а брат Херца прервал меня, сказав: "Нет, не выпячивайте различий. Для меня разницы нет, пожалуй, навсегда. Я никогда не вернусь в эту страну. Не желаю видеть убийц..."
- Я понимаю это, понимаю даже лучше ,чем Херц. Хотя...- я добавил помедленнее,- ...это быстро проходит, с горчайшей досадой, а затем наступает прощение. Нельзя всю жизнь чувствовать себя жертвой. Так не годится.
- Мне кажется, всему миру недостаёт мудрости! Мы бьёмся тут в сомнениях, мы не способны найти ответы на проклятые вопросы, а прежде иные бились над тем же- и довели нас до беды: одни стали палачами, другие- их жертвами, и чем дальше в глубь веков- тем горше, безнадёжнее, больше ничего не вижу в истории, не знаю, куда сердце своё приткнуть, к которой партии, группе, силе, ибо ведом закон подлости, по которому все они сотворены. И всегда, по-твоему, Фридль, всем суждена доля жертвы, но это не выход: пути отсюда нет.
- Это страшно!- вскричал Фридль.- Жертвы, множество жертв не указывают пути! А для палачей "времена меняются". Жертвы суть жертвы. Этим всё сказано. Мой отец был жертвой во время Дольфуса, мой дед- жертвой  монархии, мои братья- жертвы Гитлера, но мне что с того?! Понимаешь ты, что я говорю? Они пали, по ним прошлось, их расстреляли, на них выстроили стену, на маленьких людях, не слишком рассуждавших, не слишком задумывавшихся. Хотя, впрочем, двое или трое из них ждали нечто: мой дед, например, чаял грядущей республики, но ответь мне, зачем? Разве она нуждалась в его смерти? А мой отец думал о социал-демократии, но скажи на милость, кто искал его смерти? Неужели наша Рабочая партия, которой хотелось одержать победу на выборах? Для ней не нужна эта смерть. Для этого -нет. Евреи были убиты потому, что были евреями: они- просто жертвы, но не для того ведь, чтоб теперь и детям малым говорилось: и они были людьми? Несколько поздно, ты не находишь? Нет, этого ровно никто не понимает, того, что жертвы ни к чему! Именно этого не понимает никто, а потому и не жалеет никто, не желает надолго задумываться о них. Кто тут не знает "не убий"?! Это ведь уже две тысячи лет ведомо. Сто`ит ли добавить к заповеди хоть слово? О, в последнем выступлении Хадерера именно об этом: автор открыл америку, нажевал гуманизма, привлёк цитаты из классиков, сослался на богословов, дополнил речь новейшими метафизическими сентенциями. Но это же дико. Как может человек об этом держать речь: Это же абсолютное слабоумие или пошлость. Кто мы, если выслушиваем подобное?
И он еще прибавил: "Тогда ответь мне только на один вопрос: почему мы сидим с ними. Пусть мне скажет об этом хоть один человек, а я выслушаю. Ведь именно это обстоятельство- бесподобно, а всё, что из него следует- тому быть бесподобным".
"Я больше не понимаю миръ,"- в этом мы часто признаёмся себе ночами когда выпиваем, говорим, толкуем. А ещё каждому выпадают мгновения, когда сдаётся, что всё стерпится. Я сказал Фридлю, что прощаю всех, а он оказался неправ: ничего не понял. Но я тут же подумал, что и сам не понимаю- и решил, что Фридль мне чужд, правда, не настолько ,как другие. По крайней мере, мне неприятны люди вроде Фридля: для них семья- слишком большой авторитет. И Штекель мне неприятен: для него авторитет- искусство. И с Малером, который мне милее остальных, я бы не захотел быть всегда в одном мире. Долго мне перебирать соседей? И зачем же? "Вперёд"- в этом мы все согласны, но что готовит нам будущее? Пожалуй, я сыт Фридлем и хотел бы с ним расстаться... нам остаётся надеяться, что нас не покинут все.
Фридль застонал, выпрямился и ,пошатываясь, побрёл к ближайшей кабинке. Я слышал как он там блевал, хрипел и булькал, говоря меж делом: "Когда это всё выйдет наружу, когда всё это выблюешь, всё, всё?!"
Выйдя, он блеснул мне своим помятым лицом и молвил: "Скоро я выпью на брудершафт с этими там, возможно, даже с Раницки. Я скажу им..."
Я сунул его под струю из крана, вытер ему лицо, затем схватил его покрепче за руку: "Ты смолчишь!" Мы уже долго отсутствовали, пора настала нам идти к столу. Только мы вошли в большой зал, как услышали шум собрания ветеранов Нарвика, из-за которого я не понял, что мне говорил Фридль. Он выглядел уже лучше. Кажется, мы отчего-то посмеялись, может быть, над собою, словно не в ту дверь зашли.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы