Айседора Дункан: Неизвестный Есенин

В один из декабрьских вечеров Есенин привел своего друга Мариенгофа к Айседоре. Их провели в ее личные покои. Видя удивленные взгляды гостей, рассматривавших комнату, она сказала, как пишет Мариенгоф:

"- Плохая комната... плохая... Я куплю много, много косынок, русских шалей... На столике перед кроватью - большой портрет Гордона Крэга. Есенин берет его и пристально рассматривает.
- Твой муж?
- Да... был... Крэг пишет, пишет, работает, работает... Крэг гений. Есенин тычет себя пальцем в грудь:
- И я гений!.. Есенин гений... гений!.. Я... Есенин - гений, а Крэг - дрянь! И скроив презрительную гримасу, он сует портрет Крэга под кипу нот и старых журналов:
- Адьо!

Изадора в восторге:
- Адьо! - и делает мягкий прощальный жест.
- А теперь, Изадора, - и Есенин пригибает бровь, - танцуй... понимаешь, Изадора? Нам танцуй!
Он чувствует себя Иродом, требующим танец у Саломеи.
- Тансуй? Бон!

Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная, незнакомая, беспокоящая. Апаш - Изадора Дункан. Женщина - шарф. Страшный и прекрасный танец. Узкое и розовое тело шарфа извивается в ее руках, Она ломает ему хребет, беспокойными пальцами сдавливает горло. Беспомощно и трагически свисает круглая шелковая голова ткани. Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера.

Есенин впоследствии стал ее господином, ее повелителем. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.

И все-таки он был только партнером, похожим на тот кусок розовой материи - безвольный и трагический. Она танцевала. Она вела танец".

Дом Айседоры всегда был полон пестрой толпой русской богемы - поэтами-имажинистами, художниками, скульпторами вроде Коненкова, музыкантами, декораторами и т.п. Есенин вечно куда-то спешил, на какие-то таинственные свидания, на которые он боялся опоздать. Из-за этой его ненормальной привычки Айседора преподнесла ему в подарок прекрасные тонкие золотые часы. Она надеялась, что, имея точное время в кармане жилета, он перестанет без конца вскакивать и убегать неизвестно куда.

Мариенгоф говорил: "У Сергея Тимофеевича Коненкова все человечество разделялось на людей с часами и людей без часов. Определяя кого-нибудь, он обычно буркал:

- Этот... с часами.

И мы уже знали, что если речь шла о художнике, то рассуждать дальше о его талантах было бы незадачливо.

И вот, по странной игре судьбы, у самого что ни на есть племенного "человека без часов" появились в кармане золотые, с двумя крышками и чуть ли не от Буре. Мало того - он при всяком новом человеке стремился непременно раза два вытянуть их из кармана и, щелкнув тяжелой золотой крышкой, полюбопытствовать на время. В остальном часы не сыграли предназначенной им роли. Есенин так же продолжал бегать от мягких балашовских кресел на неведомые дела и загадочные, несуществующие встречи.

Иногда он прибегал на Богословский с маленьким сверточком.

В такие дни его лицо было решительно и серьезно. Звучали каменные слова:
- Окончательно... так ей и сказал: "Изадора, адьо!"

В маленьком сверточке Есенин приносил две-три рубашки, пару кальсон и носки. На Богословский возвращалось его имущество.

Часа через два после появления Есенина с Пречистенки прибывал швейцар с письмом. Есенин писал лаконичный и непреклонный ответ. Еще через час нажимал пуговку звонка секретарь Дункан - Илья Ильич Шнейдер. Наконец к вечеру являлась сама Изадора.

У нее по-детски припухали губы и на голубых фаянсовых блюдцах сверкали соленые капельки. Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос: "Ангел!" Есенин грубо отталкивал ее сапогом.
- Пойди ты к... - и хлестал заборной бранью. Тогда Изадора еще нежнее и нежнее произносила:
- Сергей Александрович, лублу тибья".

И всегда это кончалось одним манером: Есенин брал свой небольшой сверток и уходил с ней.

Он был капризным, упрямым маленьким ребенком, а она была матерью, любящей его до такой степени, что смотрела свозь пальцы и прощала все его вульгарные ругательства и мужицкое рукоприкладство. И сцены любви и счастья обычно следовали за сценами пьянства и побегов с Пречистенки.

Все это продолжалось до февраля, когда Айседора получила предложение из Петрограда приехать и дать там несколько представлений. Она спросила Сергея Александровича, не хотел бы он поехать туда с ней. Он, будучи в одном из своих благодушных периодов, с радостью принял предложение, и они вместе отправились на север.

Однако прежде чем они уехали в Петроград, "человек с часами" внезапно превратился опять в "человека без часов". Однажды ночью, после того как его друзья немилосердно дразнили его по поводу его "обручального подарка" - аристократических золотых часов, он пришел в комнату Айседоры и отдал их ей назад. Он отказался принять их. Она сказала ему, что, если он действительно ее любит, он должен взять часы, невзирая на глупых друзей и их эксцентричные богемные идеи. И не просто взять, но также и вставить в корпус ее фото. Она дала ему одну из своих фотографий для паспорта.

"Не часы. Изадору. Снимок Изадоры!" Он был простодушно восхищен этой мыслью и положил часы со снимком обратно к себе в карман. Но спустя несколько дней, в приступе ярости по поводу чего-то ему не понравившегося, он запустил часами в другой конец комнаты с концентрированной силой тренированного дискобола. Когда он в бешенстве покинул комнату, Айседора медленно побрела в противоположный угол и горестно посмотрела на осколки расколовшегося стекла и раздавленный корпус с его поломанным безмолвным механизмом. И из груды хрупких осколков она подняла свое улыбающееся изображение.

Прибыв в Петроград, они пошли в гостиницу "Англетер", где Айседора по своему обыкновению сняла лучший номер. (Именно в спальне этого номера поэт через несколько лет покончил с собой.) И только они устроились, стало являться, как всегда, множество друзей засвидетельствовать свое почтение.

Винные погреба в гостинице "Англетер" славились и торговали всеми лучшими довоенными марочными винами в неисчислимых полулитровых, литровых и двухлитровых бутылках. Есенин скоро обнаружил этот факт и скоро обнаружил также, что за путешествие с Айседорой он имеет как бы некий куш: он был волен заказывать все, что хотел и когда хотел. В результате Айседора, возвращаясь с концертов, заставала его перед богатой коллекцией пустых винных бутылок. И не единожды за время их пребывания в "Англетере" его приходилось силком тащить в его комнату с помощью коридорных, которые заставали его, разгуливающего совершенно голым или буйствующего в холлах гостиницы.

В марте 1922 года после возвращения из Петрограда в Москву Айседора стала испытывать нарастающее беспокойство. Она почувствовала, что должна на какое-то время уехать из России. Это было необходимо по двум причинам: состоянию ее здоровья и финансовому положению школы. Она поняла, что единственным способом достать денег в необходимом количестве было бы турне по другим странам и, если возможно, с участием группы лучших учениц, чтобы показать свои новые работы. На следующий день после майского праздника "Айседора Дункан, артистка, и Сергей Александрович Есенин, литератор", как гласило официальное свидетельство, сочетались браком в Московском отделе записи актов гражданского состояния. Айседоре хотелось вывезти Есенина из России, показать ему всю Европу с ее красотами и Америку с ее чудесами. Но если она могла поехать со своим белокурым поэтом в Германию, Францию или Италию, снимая лучшие номера в разных "Адлонах" и "Ритцах", принимая элиту интеллектуального мира и не опасаясь, что кто-нибудь задаст неуместный вопрос о наличии свидетельства о браке, то она знала также по своему прошлому опыту, что жизнь не столь идеально проста в американских Штатах, а хозяева тамошних отелей более склонны к вмешательству в личную жизнь постояльцев.

Итак, ради мирного и плодотворного турне по "Стране Свободы" ("Пусть звенит Свобода!") Айседора Дункан прошла через формальность советского бракосочетания и подписалась в официальных бумагах как Айседора Есенина-Дункан.

Что касается способа выезда из страны, то она решила, что это достопамятное свадебное путешествие должно быть совершено воздушным путем.

- Между прочим, - сказали ей друзья, - вы бы лучше написали завещание, прежде чем пускаться в эту авантюру.
- Чушь! - ответила она. - Я никогда в жизни не писала завещания.

Но, взглянув на своего молодого мужа, она передумала. Достав из стола малюсенький блокнот, в котором большинство страниц было вырвано, она торопливо написала карандашом: "Это мое последнее желание и завещание. В случае моей смерти я оставляю всю мою собственность и имущество моему мужу, Сергею Есенину. В случае нашей одновременной смерти это имущество остается моему брату Августину Дункану.".

Есенин довольно быстро сориентировался в Берлине и наладил контакты с соотечественниками. Вскоре после приезда он не только стал общаться с великим Горьким и не столь великим Кусиковым, но и устроил публичное чтение своих стихов. Его стихи имели такой успех, что тут же было договорено о выпуске однотомника в Берлине. Благодаря Айседоре он позже вступил в переговоры с одним бельгийским поэтом в отношении отбора своих стихов для перевода на французский язык и возможности публикации за счет Айседоры в русском издательстве в Париже. Сборник должен был иметь довольно подходящее название: "Исповедь хулигана". Но какую необыкновенно поэтичную исповедь мог бы рассказать этот хулиган о том, как в один прекрасный день в Берлине, придя в гостиничный номер и найдя свою жену рыдающей над альбомом, в котором были портреты ее незабвенных Дейрдре и Патрика (ее детей, трагически погибших в 1913 г. в Париже), он безжалостно выхватил его у нее и, швырнув в огонь, заорал в пьяной злобе, держа ее сзади и не давая спасти драгоценную память: "Ты слишком подолгу думаешь об этих... детях!"

Из Парижа танцовщица и ее муж поехали в Венецию и прожили там некоторое время в самом фешенебельном отеле на ультрафешенебельном Лидо. Когда сезон там закончился, они вернулись в Париж, чтобы подготовиться к своей поездке в Америку. В конце сентября Айседора и ее муж отплыли в Нью-Йорк. Через четыре месяца, утомленная ведущейся против нее кампанией в печати, обеспокоенная состоянием душевного и физического здоровья ее мужа, которого его достойный сожаления опыт с контрабандным спиртным отнюдь не улучшил, Айседора приняла решение покинуть Америку.

Возвращение в Париж, в Европу - это было уж слишком для Есенина. Он сразу же попытался утопить все свои воспоминания об Америке в вине, или, скорее, в водке. Но алкоголь, поглощаемый с его славянской неумеренностью, вместо того чтобы приносить забвение, пробуждал всех его демонов. Подобно маньяку он ворвался однажды ночью в свою спальню в отеле "Крийон" и сокрушил вдребезги все зеркала, рамы и двери. С трудом он был усмирен полицией и доставлен в ближайший участок. С каким ликованием американские газеты в Париже ухватились за эту сенсационную новость! Как изощрялись они в фантастических подробностях! Но Айседора выступила как преданная защитница своего мужа. В американских газетах, издаваемых в Париже, "Трибюн" и "Геральд", было напечатано ее письмо: "...Я знаю, что в обычаях американской журналистики делать посмешище из чужих бед и несчастий, но, поистине, молодой поэт, который с восемнадцати лет знал только ужасы войны, революции и голода, заслуживает скорее слез, нежели насмешек. ...Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира. Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделенный богатым воображением поэт был бы спасен для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается". После своего первого выступления в Париже в зале "Трокадеро" 27 мая 1923 года Айседора устроила прием для нескольких своих близких друзей - небольшой группы артистов и поэтов. Есенину это общество пришлось не по вкусу, и он удалился в свою комнату. Позже, когда кто-то играл сонату Бетховена, он ворвался туда с дикими глазами и взъерошенными волосами и заорал по-русски: "Банда надутых рыб, грязные половики для саней, протухшие утробы, солдатское пойло - вы разбудили меня!" И, схватив канделябр, он швырнул им в зеркало, которое посыпалось на пол. Несколько мужчин постарались справиться с брыкающимся неистовым мужиком, а один из слуг позвонил в ближайший комиссариат. Вскоре прибыли на велосипедах четверо ажанов, и Есенина вынесли, тихо бормочущего на ломаном французском языке: "Хорош полиция... Идти с вами!"

На следующее утро Айседора по совету своих друзей занялась хлопотами о перевозке своего мужа из полицейского участка в психиатрическую больницу. Друзья Есенина говорили позже, что танцовщица позволила бросить своего несчастного мужа в простой сумасшедший дом. Но, принимая во внимание, что эта больница была чрезвычайно дорогим частным заведением и что среди многих ее знаменитых пациентов в тот момент был Пьер Луис, автор "Афродиты", такое обвинение следует признать абсурдным и лживым. Поведение Айседоры, при всей сложности обстоятельств ее отношений с Есениным, характеризовалось преданностью, терпимостью и великодушием в любви.

Через некоторое время Айседора решила, что ничего не остается делать, кроме как распродать обстановку на улице де-ля-Помп, сдать дом на длительный срок и вернуться в Россию с Есениным, вышедшим из лечебницы.

Пятого августа 23-го года Айседора Дункан и Сергей Есенин прибыли в Москву. Они были в отъезде около пятнадцати месяцев. Сойдя с поезда, она выглядела усталой и озабоченной, но была очень рада, что добралась до финала своей чрезвычайно утомительной задачи: она привезла назад своего поэта, как она обещала себе, туда, откуда он был родом и где он был своим.

Предмет ее внимания и забот спускался нетвердой поступью из вагона. Он был пьян, и, возможно, в такой же степени от чрезмерного эмоционального возбуждения, вызванного фактом возвращения в Россию, как и от действия непрерывного потока водки, который вливался в его патриотическую глотку с момента пересечения им границы его родной страны. И в своей буйной радости он перебил все окна в вагоне...

Когда они приехали на Пречистенку, он бросил ее там и ушел, и о нем не было ни слуху ни духу более трех дней.

Каждое утро Айседора говорила: "С ним точно что-то случилось. Он что-нибудь себе повредил. Он попал в аварию. Он где-нибудь заболел". И каждую ночь после тревожного дня ожидания и надежд она говорила: "Так больше продолжаться не может. Это конец!"

После трехдневного ожидания она решила уехать куда-нибудь подальше от Москвы и отдохнуть хотя бы остаток летнего сезона. Она пошла и купила два билета на поезд, отходящий на Кавказ нынче же ночью. Решив, что есенинский период в ее жизни закончился, с чувством облегчения она начала упаковывать свои чемоданы. Горничная осталась в Париже, и Айседора позвала свою любимую ученицу Ирму, которая должна была ехать с ней, оказать ей дружескую помощь. Укладывая разные вещи, необходимые для поездки, Ирма вскоре обнаружила, к своему удивлению, сколь скудным было белье ее учительницы: у нее не было даже ночной рубашки! Что касается ее ящиков с одеждой, они были практически пусты. Там было лишь немного платьев, в которых она уезжала из России. В ответ на вопрос Айседора печально улыбнулась и сказала:
"Да, у меня нет ничего. Все новые вещи, что я покупала в Нью-Йорке и в Париже, исчезали вскоре после того, как я их покупала. Сначала я подумала, что это горничная. Затем однажды я случайно обнаружила, что новое черное платье от "Фортюн", которое доставили за несколько дней до того на улицу де-ля-Помп, оказалось в одном из новых чемоданов Есенина. Одно за другим все мое белье, по-видимому, испарялось из ящиков комода. А уж что до моих денег..." И слишком красноречивый жест досказал остальное.