Горизонт стал чист. Уходящее солнце на прощанье окрасило небо во все оттенки красного – розовый, желтый, оранжевый, бордовый, пурпурный…
Подул ветер. Я закрыл глаза, запрокинул голову к разнокрасному куполу и глубоко вдохнул, наполняясь океаническим бризом. Свежая прохлада пробежала под кожей. Я почувствовал, как меня щекочут мурашки – от спины по животу, груди, по рукам. Белесые, совсем прозрачные волосы на моем теле приподнялись посмотреть, что жепроизошло.
Но не произошло ничего. Просто причал опустел, и лишь чайки кричали на рыбу, сгущая наполнившую мир тишину. Их сорванные, отчаянные, обрывистые стоны падали на мою голову, как теннисные мячики, отскакивали от одной стенки черепа к другой и застревали где-то в старых захламленных закромах памяти. И пылью оттуда в сознание вылетали тени воспоминаний – легкие намеки, незаконченные аккорды былого.
Я, вдруг, почувствовал сильную тупую боль где-то в районе груди - что-то сдавило мое нутро, сперло дыхание, потом, как Сверхновая, разорвалось и маленькие осколки разлетелись по моему телу, разрывая все внутренности на своем пути. Глаза намокли, губы дрогнули, рот скривился, гортань издала сдавленный писк. Я вздрогнул, и, кажется, в этот импульс ушла вся сила – ноги перестали справляться с тяжестью моего тощего тела, и я плюхнулся на дощатый пол пристани. Это чувство… чувство, когда хочется пробить дыру в мире, как в космическом корабле, и чтобы его всосало в темное Ничто, раздавливая, разрывая кишки. И чтобы эта вселенская, всепоглощающая дыра, которая должна вывернуть и уничтожить Все Сущее, была во мне. В груди. Ведь именно по этому так больно. Нужно лишь сделать еще один удар и хрупкое тело поддастся… А потом и хрупкий мир.
Я стоял на коленях и головой упирался в причал. Наверное, прошло несколько часов. Может дней… Время, в сущности, не имеет такого уж значения.
«Время, в сущности, не имеет такого уж значения, - говорил старый дворник, метущий набережную, при нашей первой встрече. – Такие дела… Ты это очень скоро поймешь – это не проблема. Проблема – как ты это воспримешь. Как уживешься с этой мыслью. Но тебе придется. Другого выхода нет. Вернее сказать, выхода вообще нет. Только вход. Такие дела…».  
Я встал на ноги. Они, недовольные моим решением, тут же подкосились, и я отшатнулся в сторону. К краю пирса. Но равновесие удержал. Главное – удержать равновесие в первый раз, потом всегда проще. Из года в год (это я так обозначаю временные промежутки – из года в год. Может это происходит из часа в час, или из века в век. Или просто из в) я прихожу сюда. Мы приходили. Пытали счастье. А вдруг. Вдруг они проникнутся, сжалятся. И заберут нас. И не просто, а вдвоем. Из года в год я даже не представлял, что сам вел себя к потере. Себя и ее. Вел ее за руку к двери, за которой она исчезнет из моей жизни. И вот – исчезла. Пароходы прониклись, сжалились. Но чего-то недопоняли. Или поняли все на свой манер. Пароходы все делают на свой манер. Странные, таинственные, молчаливые глыбы – их помыслы недоступны нам. Их мысли слишком большие, чтобы человек мог их обозреть, увидеть целиком. Они легки и обширны, как мыльные пузыри. Но когда пытаешься на них взглянуть, оказывается, что ты сам в этом пузыре, а он – размером с мир. Пароходы молчат потому, что им есть что сказать.
Крикнула чайка, и ее резкий обрывистый вопль, отбившись от стенок моего сознания, влетел в память. Оттуда плеснуло ядом – теплом ее руки, гладкостью кожи, густотой волос, запахом, вкусом… «Теперь тут только двое – я и дворник», - плеснуло, и в сердце ударила еще одна молния, и жуткая боль снова пробрала тело. Потемнело в глазах.
Потом темнота рассеялась.
Но мир, к сожалению, никуда не исчез.

17.03.2011

Кто я?
Вопрос встал вместе с бледным больным зимним солнцем. Оно – над оцепеневшим от холода хвойным лесом. Он – над моей взъерошенной немытой головой.
После тяжелого дремучего сна веки с трудом разлиплись и перед глазами медленно, тягуче поплыла картинка – лопнувший желток реальности растекается по тарелке раненого сознания. Я ощущаю неприятный вкус и консистенцию этой липкой жижи. Она течет по зрачкам, по щекам, капает на подушку, разливается по полу, с чавканьем накрывает стены, потолок и, наконец, смыкается. Реальность догнала меня и впитала. Картинка фокусируется. Вопрос не исчезает.
Кто я?
Солнце, кажется, совсем при смерти. Кажется, если открыть окно, услышишь, как оно кашляет, сплевывает кровавые мокроты. Но свет его все равно сильно бьет по слабым новорожденным глазам. И я ложусь на живот и смотру в реальность, как пес, прилегший отдохнуть – из-подо лба. Обшарпанные стены, ворох одежды, покрывал, простыней, носки. Все это собралось в неприятную композицию, источающую неприятный аромат. Аромат действительности. На паркетном полу крошки. Собрал немного на палец, опустил его в рот – халва. Значит, кто-то тут ел халву. Рядом со мной на полу лежит ноутбук. Раскрытый, но в мониторе черно – спит. Разбудил его, и в глазах побежала рябь – черная, на белом фоне. Сосредоточился. Оказалось – буквы. Много-много букв. Целый текст. Пытаюсь всмотреться, но глаза болезненно реагируют на попытки, слезно умоляют отвернуться. Курсор мигает в самом конце текста, после слов «И плакал». Ноутбук возле меня, следовательно он мой, или, по крайней мере, последним его использовал я. А значит и текст мой. Но сейчас совершенно не до него. Тревожит чертов вопрос. Мать его...
Кто я?
С трудом поднялся на корточки, потом на колени, как бы, моля реальность о пощаде, моля отпустить или объяснить. Чертовка неумолима. Скинул с себя грязное одеяло. Провел по лицу – первый раз за день. Ладонь царапает щетина. Давняя. Древняя. Подкатило к горлу, стал кашлять. Долго и судорожно трясся на кровати, пока не вышел огромный ком. Проглотил. Вошел в ванную – маленькая, вместе с туалетом, со стен облупилась краска. В углу стиральная машинка, рядом с дверью – пенал, у стены – пожелтевшая ванна, раковина. Унитаз тоже покрыт золотым налетом времени и грязи. Свет очень тусклый. Подошел к зеркалу и стал всматриваться в того, кто всматривается в меня. Воздух начал заряжаться, тяжелеть, останавливаться. В нем, будто, формируется осознание чего-то. Чего-то важного, жизненно-важного. Что-то сейчас должно выплеснуться, обрушиться на меня, как водопад, втоптать в землю. Зрачки в зеркале расширились, на щеках проявились скулы, почувствовал напряжение и боль в зубах. Но нет. Снова… снова вопрос не исчерпал себя.
Кто я?
Умылся, почистил зубы. Стало легче. Решившись, разделся, свалил белье кое-как на стиральную машинку и залез в ванну. Тело защипали горячие резкие струйки воды. Когда мое тело полностью покрылось влагой, я почувствовал, как утренняя пелена смывается, сливается в сток, реальность становится отчетливее, понятнее, звуки постепенно приближаются к ушам, как поезд в тоннеле метро.
Струи воды стекают по мне, убегают по трубам в лабиринты подземных коммуникаций, потихоньку унося за собой тревогу, проснувшуюся вместе со мной, сочащуюся сейчас из моих пор. Вода слизывает грязь с моей кожи, которая, пройдя километры железных вен, смешивается с потоками чужой грязи, чужих тревог, и этот компот из нечистот попадает в реку. И река бежит. Уносит сброшенную нами чешую.
В мое тело начинает приходить ясность. Рассудок. Но не память. Нужно вернуть ее. Нужно вернуть себе себя. Найти ответ, которого все еще нет.
Кто же, черт возьми, я такой?

28.02.2011

Небо
синее-синее,
звезды -
словно массив
космических глаз.

Кто-то грустит,
как в первый раз,
в энном окне...
Кто-то сломал
свою жизнь,
как бесцветный
картонный макет.

Кто-то
хотел пролить свет,
вошел в темноту
и пропал в темноте.
Кто-то забыт... И не те
подносят ко рту
сласти из снов,
чтобы потом
снова украсть.

В чьей-то квартире
опять
разлилась тишина,
будто остывший и
опостылевший чай.
Он, невзначай,
гладит постель
там, где она
могла бы быть,
могла бы мять,
но ее нет.

Стар и скрипуч
коридорный паркет
без ее каблуков.

Я видел, как пароходы уходят в небо… как медленно, терпеливо набирают они скорость в земных водах, разрезая своими могучими телами океаническую гладь, и она волнами расходилась, разрывалась по швам. И когда они шли на всех своих узлах, они напоминали реальность, которую уже не изменить. Как рок, как неизбежность, они неумолимы и весомы в своем движении. Могучие пароходы уверенно и безмолвно шли вперед, к горизонту…

Тишина (Уходим в небо. Обрывок I)
Этих дней ждешь как кошмара. Когда вокруг тебя сгущается тишина. И это не та тишина, когда тихо. Может играть музыка, за окном может шуметь природа, шелестеть ветер, пробираясь через щетину замерзших веток. Но все это как желатин, загуститель, всыпанный в тишину. Он перемешивается с ней, и она становится гуще, плотнее. Она превращается в вакуум или в бальзам, куда тебя окунули, поместили, как маленький мертвый эмбрион. И ты застыл, повиснув между небом и землей, а вернее сказать, между дном и крышкой. Ты неподвижен. Каждое твое шевеление – лишь кажется тебе. Она обволакивает тебя – Тишина. Покрывает своей густой пленкой твое тело, лицо, проникает во все щели, во все отверстия – в рот, уши, нос, задницу, просачивается сквозь глазные яблоки. И ты уже наполнен ею. Она снаружи и внутри. Ты будто губка, впитавшая ее, или гриб, всосавший окружающую среду всем телом, каждой порой. И теперь ты оболочка. Набитая шкурка для мира, для поглотившего тебя хаоса. Чучело. В такие дни все двери и окна распахиваются, все щели раскрываются, как свежие раны, и через них к тебе приходит одиночество.    
Сегодня – один из таких дней.
Я, кажется, медленно схожу с ума, погружаясь в эту тишину, как в сон наяву. Я, кажется, уже не различаю реальность от своих переживаний, домыслов, страхов. Я будто и бьюсь об стены всем телом и лицом, как умалишенный, карабкаюсь по ним, срывая ногти и ору на невидимого врага, обильно брызжа слюной, и в тот же момент я сижу неподвижный посреди пустой комнаты. Посреди тишины, наполненной звуками и цветами. Посреди хаоса. И сегодня он сосредоточен на мне. Только он и я. Это наш с ним танец.
Сейчас я проводник между двумя хаосами – внутренним и внешним. Я контакт, дающий им возможность слиться, загустеть, почернеть, стать единым целым – неповоротливым, но мощным, беспощадным, необратимым. Я – катализатор. А значит, сейчас я не принадлежу себе.
Зачем я пишу это? Зачем бессмысленно мараю бумагу, сжигаю процессор, стираю буквы на клавиатуре? Лишь для того, чтобы попытаться выбраться из этой всеобъемлющей, всепоглощающей Тишины. Чтобы чувствовать себя и окружающий меня мир – мой мир! – в моих руках. Чтобы ощущать контроль. Нащупывать и нежно поглаживать рычаги, тихонько выдыхая, успокаиваясь.
На кого я стал похож? И почему все сложилось именно так? Дайте мне лекарств… таблеток поволшебнее. Дайте мне, черт вас подери, смысл. Смысл всего, что происходит. То есть, Смысл – вообще. Ведь без него, как без дороги – никуда не пройти, сколько ты землю не топчи. Поднимите меня с пола; сдуйте с меня пыль; протрите от грязи; отчистите от ржавчины; смажьте скрипучие подшипники и суставы; вставьте новые батарейки; дайте мне новую душу; дайте мне новое имя; и – важно – не забудьте, прошу вас, не забудьте указать мне смысл! И любите меня, черт бы вас подрал. То, чего мне никогда не приходилось просить… любите меня - в этот раз я прошу вас.
..
..
Блять.

Зима (Уходим в небо. Обрывок II)
Я смотрел в окошко. Вернее, это не окошко – это большое, низкое и широкое окно. Но бывает такое состояние, когда ты крошечный и все, что с тобой связано – тоже крошечное. И раз в окно смотрел я, значит, в том состоянии это было именно окошко.
Снег не шел несколько дней. Но исчезать с земли и деревьев он тоже не собирался.
Не исчезал он и с души.
За окошком все было совершенно не приветливо. Небо затянули мясистые серые коты. Гул города доносился совсем издалека и, долетая до этого дома, отчужденного дома на холме, окруженного лесом, становился тихим, утробным, очень низким – как гул электростанции. Таким образом, толстенные ленивые небесные коты урчали, медленно, томно перекатываясь с севера дальше, на юг, прокрадываясь к теплу, чтобы слизать его с мира, как сметану.  
Там, за окошком, очень холодно. Сильный мороз сжимает воздух, делает его тяжелым, видимым, с острыми краями, которые царапают горло и нос, когда его вдыхаешь. От жуткого жгучего мороза меня ограждает стекло, как невидимая черта между мирами – этим и тем. Это делает мой мир немного теплее, и уютнее – на фоне того мира, который за стеклом. И, видимо, такой мощью, такой силой и плотностью обладает этот потусторонний мороз, что от стекла, принимающего весь его удар на себя, слегка веет холодком. Стекло под напряжением. Оно в неустанной борьбе. У него сейчас война. Жестокая война за то, чтобы я мог спокойно выпить горячий чай, спокойно почитать книгу, спокойно спать.
Мир, который по Ту сторону стекла, был серо-бело-зеленым. Дом, из которого я смотрел на Ту сторону через окно, одиноко высится над сосновым лесом. От него уходит узкая змейка дороги – через равнину и в лес. За лесом город. Из белого снега торчат вечнозеленые кончики сосновых веток. Прямо под домой укутались в снег маленькие молоденькие елочки.
Зима жрет все подряд.
Зима жрет и меня. Она проникает в рот, уши, нос, задницу, просачивается сквозь глазные яблоки. Я все чаще забываю, как меня зовут, сколько мне лет. Кто я вообще? Откуда я родом? Где я нахожусь? Кого я люблю? Кто мои друзья? Кто мои родители? Чем я занимаюсь? Каждое утро я напрягаюсь что есть мочи и пытаюсь вспомнить – как и куда дальше? Я нервно обшариваю каждый угол, каждую нишу, в поисках ответов. Я нахожу свое удостоверение и впиваюсь в него взглядом и умом жадно, будто пчела в пестик жалом. Потом я нахожу паспорт и точно так же слизываю с его страниц каждую букву, каждое слово, с аппетитом. Чтобы вспомнить. Но с каждым новым утром это дается мне со все большим трудом. Зима, как омут, поглощает меня и проникает в меня. Я как эмбрион. Как чучело. Я закрываю глаза и молюсь о том, чтобы мне хватило сил их открыть.

Пароходы (Уходим в небо. Обрывок III)
Я видел, как пароходы уходят в небо… как медленно, терпеливо набирают
они скорость в земных водах, разрезая своими могучими телами
океаническую гладь, и она волнами расходится, разрывается по швам. И
когда они идут на всех своих узлах, они напоминают реальность, которую
уже не изменить. Как рок, как неизбежность, они неумолимы и весомы в
своем движении. Могучие пароходы уверенно и безмолвно идут вперед, к
горизонту. И когда они, казалось бы, достигают горизонта и должны упасть
в обрыв, с конца света, их громадные тела отрываются от воды. Тогда
столпы стекающей с них воды обрушиваются на бескрайнюю спину океана. Как
корни, они не желают расставаться ни с пароходами, ни с водой, и
титаническим машинам, тяжело дышащим черным смогом, приходится отрывать
их от себя и сбрасывать, как балласт.
И вот уже все пароходы оторвались от нашего мира, и медленно набирают
высоту. Поднявшись на высоту птичьего полета и заслонив своими телами
закатное солнце, они все по очереди издали последний прощальный сигнал.
Утробный, низкий, как логово дьявола, прощальный сигнал.
Я смотрел им вслед. И плакал. Ведь уходя в небо, пароходы не берут с
собой людей. Не пускают их на борт. Они оставляют нас тут, внизу, когда
сами возвышаются к небесам, и медленно исчезают за их горизонтом. Они
отправляются в другой мир. Такой, куда всем пароходам хочется уйти.
Лишь раз во много лет они разрешают одному человеку
отправится с ними. Какой-нибудь пароход опускает трап, позволяя
подняться на его борт. И как выбирают они такого человека – не понять
никому. Лишь их умы, древние умы пароходов ведают этой тайной. Лишь
большие старые стальные сердца, гудящие поршнями и скрипящие
сцеплениями, знают, кого взять на борт. Но только одного и только раз во
много лет.
Я смотрел тебе вслед. И плакал.

19.02.2011

Кажется,
я гибну.
Кажется,
все,
что нажито
непосильным -
в кашу.
Зажранные рожи
уродов и психов
смешались в коллаж
коллапса.

Жирный напас
посыпает мои тропы
пеплом
трупов
тех, кто
оставил за собой
лишь лепет.

Обо мне тоже
не слепят
легенд.
Но я не страдаю
абстинентным
синдромом.
Обладаю преимуществом
перед теми,
кто не спит,
убитые speed'ом.

...я забрался
в ваши души,
как в киноленты
о проклятой нации.
Не нашел души.
Ее больше там,
где с Нее
слетают одежды,
где пот и пальцы…

Нравится смотреть,
как невежды
сами бросаются
в яму кучами.
я не питаю надежд
стать лучше.
Лучезарно улыбаюсь,
под глазом бланш.
По сабжу -
идите на хуй,

толпы
тупых зомби.
Тянут
немытые руки -
меня окружило зло,
но я жив,
и мне повезло -
я вне зоны
контроля системы.
Общество
Убитое бытом и скукой.
теряет время,
разум и волосы -
Колеса крутятся,
делают свое,
пока есть спрос.
Зараза курится,
делает свое,
пока есть спрос.

03.12.2010

Це така цукрова мантра… тьфу ты! Что за чертовщина, прости Господи…
Я говорю, это такая сахарная мантра. Усаживаешься, значит, в позе лотоса, кладешь руки на колени, ладошками вверх, пальцы домиком, а крылья нужно так сложить, чтобы они верхними кончиками соприкасались только. Закрываешь глаза, и произносишь звук «зззззззууууууууумммммм», методично, значит: «ззззуууумммм, зззуууумммм, зззззууууууммммм», но и не спеша, а-то не сладко получится, а вообще Черт знает что, прости Господи. Так вот, терпеливо сидишь, произносишь это, и облако становится сладким. Получается что-то вроде воздушного пудинга, или сладкой ваты… зависит от того, как долго мантру это говорить. От звука «ззззуууумммм» крылья по особенному вибрировать начинают. Вибрация эта пробегает по телу в облако, на котором сидишь, облако взбивается, и у него вырабатывается сахар. Ну… ну как это объяснить. Е-мае, такое вот свойство у облаков! Причем, оно как - чем дольше мантру эту говоришь, тем слаще. Если совсем долго облако «ззззуууууммммировать», оно начинает увлажняться сильно, становиться липким таким (вот, как раз в этой кондиции оно на сладкую вату и похоже), темнеет. Если уж совсем долго, то с него и капать начинает. У нас такие тут сладкоежки есть! Часами сидят, сахарную мантру читают, облака доводят до полного безобразия – с них течет, неприлично даже, а из-за вибрационного трения искры разлетаются. Вот, делать кому-то нехрен, черти! Прости Господи…
А сладкие облака, это такая красотища! Положишь кусочек в рот, а он тает, будто тончайшей работы крем кондитерский, и если с мантрой не перебрать, то…
- Что, снова безвкусные облака лопаешь, Селедка?
Ну от куда он вечно берется? Старая фурия. Как он вообще сюда попал? Ума не приложу. Хрен возрастной – настоящий бес, прости Господи! Ты у меня, сука, когда-нибудь договоришься.
- Че, молчишь, Селедка… как всегда, молчишь. Сказал бы уже хоть что-то. Промычал бы. А-то все влипаешь глазищами-озерцами, и хоть рыбу там уди. Вечно так, смотрит и смотрит… смотрит и смотрит, не отрываясь, не моргая даже! И молчит. Дурень ты, что ли? Может того – тю-тю? Хотя, откуда тут блаженному взяться-то?.. разве что, грешным делом.
Любит же себя, сука! Говорит, и нравится ему, как говорит. Прямо урчит, если прислушаться, от удовольствия.
- Вот ты насупился на меня, набычился. А чей набычился-то? Я тебе, может быть, единственный друг тут. Кому ты такой нужен – Селедка? С тобой же даже самый замурыженный купидон дел общих иметь не хочет. Был бы ты чертом, тебя б и черти за своего не признали бы – нечего с тебя не взять, толку, как от рыбехи бестолковой.
…Вообще, сахарная мантра – это тут заглавная забава у ангелов. И вкусно, и зуд, когда ее читаешь, приятный такой по телу… Щекотно так, а крылатые, они ведь как дети – им дай покуролесить, повеселиться, пошкодничать. Но тут-то особо не покуролесишь, да не пошкодничаешь. Зато есть мантра. И облаков-то – их мильоны мильонов! Можно лопать бесконечно, а они все появляться будут. Вот и сидят все целыми днями, зудят. Часто парочками. Можно крыльями друг к другу прикасаться. Обмениваться токами, так сказать, вибрациями. Говорят, облако при этом пикантный вкус даже приобретает. Егой-то… ну, секса-то тут тоже «ма».
В общем, облака можно целыми днями трескать. Только, вот…
- Селедка ты, правду о тебе говорят…
О, наконец. Махнул рукой и ушел. Это всегда так. Вечно хрен старый приходит, говорит гадости, махает на меня рукой, мол, «сиди тут, покрывайся тиной», и можно отдохнуть…
Селедкой-то меня чего назвали. Вообще, это история долгая. Но если коротко – страшным матершинником я был при жизни. Ну а че, мамка с папкой как-то особо вниманием не баловали, в шелках не купался, рос во дворах, с пацанами. Я ж не знал, мать, что это грех-то? Ну, вернее, я как-то вообще о загробной жизни не думал. Мне и той, настоящей с головой хватало. С головой в дерь… прости Господи. Тот я удивился, когда оказалось, что не соврали попы-то – на тебе и страшный суд, и легкую экскурсию по райским кущам, да адским кругам. Меня на страшном суде и спрашивают, помимо всего прочего, признаю ли я себя виновным в том, что матерился, как портовая… ну, думаю, признание, оно ж смягчить приговор должно, а значит, надо колоться. Говорю: «Ну а хули мне? Пиздеть не буду, матерился, как сапожник, сук…».
Чего меня в рай запихали – до сих пор не пойму. Ну не из-за того же, что я как-то парнишку из-под поезда вытащил? Да я бы и не рыпался – че мне с этим суицидником морочиться? Да только девка моя завопила так, что в ушах лопалось! Ну, я его и дернул, когда он уже с локомотивом чуть не чмокался. Да то такое…
В общем, как я в раю оказался – загадка, похлеще египетских свинствов. Но и тут без подвоха не обошлось – в кущи то я попал. Да только говорить умением обделили. Немой я. Потому и Селедка – рыбеха немая. И толку от меня никакого.       
И вот в чем проблема – тут, кроме как облака зумировать, делать больше нехрен, прости Господи. А как же мне мантру-то читать, коли я только воздух ртом глотать могу? И черт его знает, прости Господи, какие они, сладкие, на вкус… я бы может у кого и попросил – да как? И не дадут… не любят меня тут. Я ж не нормальный – в раю, а калечка, дефективный.
Говорят, они сладкие и воздушные, как крем кондитерский тончайшей работы… - подумал, и носом обижено так шмыгнул. А потом сплюнул, выматерился про себя (прости Господи), запихнул в рот ломоть безвкусного облака и стал сосредоточено жевать.

Неотвратимая моя,
неопалимая,
в дали ли,
или в небыли,
лица черты твои
неоспоримые -
твердыня
для моей любви.

Ни позавидовать,
ни позаимствовать -
когда твоих
касаюсь я плечей,
в моих руках
сокровища немыслимые,
и я богаче
всяких богачей.

Тут взгляда золото,
улыбок бриллианты,
хрусталь дыхания,
и кожи нежный шелк, -
я к кладу шел
как будто миллиарды
лет,
и точно знаю -
не напрасно шел.

Твоей рукою
создан, разукрашен,
наполнен мир,
как руслом водоем,
и я хочу лишь верить,
что он наш,
что в этом мире
нам вдвоем.

Не так ли я
ищу для встречи повод,
как ищет вдохновенья
рифмоплет?
Не так ли жажду я
прикосновений новых,
как жаждет влаги
высушенный плот?

К твоим ногам,
надежд моих царица,
персидскими коврами
расстелюсь.
Туда, где сердце
милое стучится,
я жадно двигаюсь
на жар, на пульс...

Спешу, несусь
по дням, по числам!
По циферблатам
чертовых часов.
Ведь только там
где ты - моя отчизна,
прочна, как храм,
и зыбка, как песок.

14.11.2010

Челюсти сводит -
ненависть, вроде бы,
или что-то
на то похожее,

честность сгорает -
на исходе, и
сам побитый,
от честности тоже.

Хвост -
оголенный нерв -
отмирает.
Ухо надорвано
вражьею лапою.

Псина не лаять
была бы рада, но
псы не рыдают,
псы только лают.

Глухо ступает
по камню намокшему,
серое небо
лакает из лужицы.

Псина побитая,
но хорошая,
может, поможет кому-то,
прислужится...

глупая шавка,
но, может, понравится...
кто-то погладит
маленькой ручкой,

но вера в людей
у шавки шатка, а
злоба засела
в шавке прочно.

Злоба проникла
в шавкино тельце
с кровью на шерсти,
сапог отпечатками.

Что-то сломалось
в крохотном сердце,
и в человеке
видит отчетливо

шавка врага.
Побитая, жалкая,
все же готова
вгрызться без жалости,

вера в людей
шавкина шаткая,
ярость сочится
пеной из пасти.

Челюсти сводит
ненависть жгучая,
жучка дрожит,
шерсть поднимается.

И не кусаться
рада бы жучка, но
псы не боятся,
псы кусаются.

В каждом
слове
снова -

в космосе
как,
твоих
волос
в лоске.

Украдкой
двигаюсь,
на звук,
на нюх,
на пульс,
вскользь
пробираюсь
уст
между.

Прочим,
прежним
нечего
тут быть,
опыт -
лечит,
делает
крепче,

но
не нужно
меня
плечом к плечу
в перечень
с теми,
у кого
в темени
дыра.

Да,
я дурак,
но может это дар,
быть глубже,
чем те, что
те еще,
что тужатся,
но не видят
дальше лица,
дальше тела.

Кажется,
истлела
моя маска.
Казалось,
был жесток,
толстокож,
а стал раним,
как потасканный

пес

холодным носом
к твоей коже...

Замерз тут,
на Севере,
среди
серых стен
застланных
сором
лиц,

прямых улиц,
прямых мыслей
котле в
больше не осталось
места для двоих.

Здесь нет
тебя,
Здесь нечего
терять,
значит.

Зрячим быть -
видеть в тебе
миры -
вот
из этой дыры
выход.
Вот он -  
выпад
в мою сторону,

прямо в сердце
упрямое.
Оно так рьяно
умирает.
Оно рвется в Рай,
рвется дотянуться
до твоего лица.

11.11.2010

Молюсь.
На больше
не хватило духу.
Рубаху
не померишь.
Нервно лишь
неровным шагом
от шальной
иду.
Молюсь в бреду.

Мою седую
нелегкой занесло.
Ни слова.
Снова кусаю
свой хвост.
Хвастаюсь
сором -
на совесть
сыпал.

Сытым горлом
главного
не скажешь.
Ладно бы -
был смысл.
Как же.
А так, лишь
городом смыт.
Дышу на ладан.

Гордым мереном
упрусь в шпалы
копытом.
Смерть от желаний -
выход
не самый плохой.

К тебе рукой -
боюсь.
Бьюсь об стены
совести.
Свести себя на нет -
проще, чем
до твоих волос.

Так или иначе,
близок занавес.
Слов
в моей партии
немного осталось.
За радость
пора платить.