Назови моё имя - и меня больше нет (с)

В душе полилась вода. Она лилась долго, целую вечность. По истечении вечности и воды, она появилась на пороге спальной. 

Я посмотрел на неё, встал – и снова включил воду. Я долго стоял, глядя в собственное отражение. Зеркало было чёрно-белым. Я утратил краски, стоял бледный, как лунь. И только круги под глазами оставались чёрными, будто наведёнными жирной тушью. Они не расставались со мной с рождения – мои спасательные круги под глазами. 

Прежде чем выйти из ванной я намочил голову тёплой водой и набросил на плечо влажное от пара полотенце. Она сидела на кухне, глядя перед собой. Мокрые волосы не успели просохнуть. Она и не думал их сушить. Похоже, перед ней тоже было зеркало. Но она уже не видела в нём себя. 

- Почему ты молчишь? – вдруг спросил я. Вслух. Это прозвучало, как выстрел. Это прозвучало, как пощёчина. Как если бы я спросил: «Почему ты до сих пор здесь?!»

Я сказал: «Извини». Вслух. И ушёл в спальню, где меня ждала измятая простыня. 

Я заснул и проснулся от удушающей кошмарной мысли. Это был не сон. Это была именно мысль, простая и чёткая, как лезвие ножа. Нож. Единственный предмет, который оставался лежать на кухонном столе. Вот такая была мысль: она могла взять нож и убить меня во сне. В том сне, где я не видел ничего, кроме темноты – тем проще было продлить темноту до непроницаемого мрака. Одним рассекающим движением лезвия по артерии. 
Я вздрогнул и резко сел. Веяло холодом, шевелились занавески, отделявшие старый балкон от старой комнаты со старым телевизором марки «Горизонт».

Каким же доверчивым и беспечным я был... Мы были знакомы три месяца. Мы спали две недели. Мы совершенно не знали друг друга. Я заснул в тот момент, когда чужая душа молчала, оцепенев от пронизывающего насквозь одиночества. Когда чужая душа молчит, беспомощная и чужая, чужая ровно настолько, насколько это вообще может быть, и так близко, так рядом, насколько это вообще возможно, а ты ложишься спать, уходишь, проваливаешься в темноту, в оправданное молчание – всё это было достойно смерти. Это было так достоверно достойно смерти.

Я вышел на балкон, путаясь в ледяных занавесках. Живой. Был ноябрь – и окна были нараспашку. Стояла мёрзлая осень – и она стояла в одной ночной рубашке. Босая. И совсем не в рифму.  

Она была цвета луны. Она сама была Луной. С кратерами вместо глаз.

Она курила тонкие сигареты. Одну за одной. Из нас двоих раньше курил только я.

«Где ты был, мой Луи? - будто бы говорила она, чувствуя меня плечом, но не обращая на меня своих глаз, - по каким снам ты карабкался? Видел ли ты там мою Луну, мой магический свет, который пробивался к тебе сквозь килопарсеки?! Тянуло ли тебя ко мне, как тянет приливные волны, как влечёт ко мне астронавта?! Ты ведь астронавт на моей Луне, да, Луи?!»

Она будто не знала обид, она будто не знала слёз и больше всего походила на маленького испуганного ребёнка, который ждёт, что ему скажут – без слов, знаешь ли, тоже живут. Это такая игра. Кто кого перемолчит. Вот только ребёнку никто не сказал, кто побеждает. Тот, кто первым проговорится. Или тот, кто будет всегда молчать. 

«Я не Луи, - будто бы говорил я в ответ, - Ты снова всё напутала. Луи поёт песню о «прекрасном мире» и никогда не летал на Аполлоне. Твою Луну пытался спеть Луи –саксофонист, но он задохнулся в безвоздушном пространстве. Он не вытянул ни одной ноты. Тебе нужен другой Армстронг. Но я не он. Я не Нил»

Мы больше не сказали друг другу ни слова. Поутру мельтешили бытом, пытаясь согреть друг друга чашками молотого кофе. Вечером у неё был поезд. Она долго стояла на перроне, пытаясь вымолить у меня хоть слово. Её мольба была беззвучна – казалось, от горя она утратила способность говорить. Она знала, что я не утратил. Но я молчал.

«Уезжай», - сказали мои глаза. И как только она отвернулась, чтобы взобраться на подножку тронувшегося состава, мои глаза сказали: «Прости».

Она не услышала.