Strongly recommended (VIII)

Именно это тупое смирение, принятие своей безучастной участи не смог вынести 17-летний Максимилиан. Он любил свою деревню, его однокашники, все, за исключением Бобыля и Адольфа, населявшие элитную Троещину, годились и в дружбу, и в разведку. Кстати – раз уж зашёл разговор о разведке - хождение в армию было чуть ли не единственным развлечением мужского населения села, тогда как единственной отрадой населения женского было сами разумеете что, при существенной скидке на то, что это самое с отставным рядовым, заправленным водкой по самые уши, - не ахти, какая отрада.

Он любил Доброе и всё, что было неотъемлемой частью его взросления. Но его повзрослевшему организму срочно требовалась пересадка. Он начал видеть многие вещи, на которые раньше не обращал внимания. Или просто эти вещи начали происходить, как только он вырос.

Кроме тупого смирения было здесь ещё кое-что. Что-то помимо участи, избранной каждым конкретным добряновцем. Что-то общее для рожденных на этой земле. Достигнув более или менее сознательного возраста, он всегда ощущал здесь, в Добром, что-то недоброе, упрямое, неподатливое, то, что могло сломить любую волю, то, что не отпускало, как жена не отпускает мужа к любовнице, цепляясь доводами за взрослого сына, давно живущего своей жизнью.
Доброе всегда цеплялось за своих детей.

Он внезапно запнулся в своих воспоминаниях, отдав себе отчёт ещё кое в чём. В продуктовом отделе гастронома, среди продуктов двадцатилетней давности, среди разноцветных сушек и бутылок уксуса, не было самого главного. Основы сельского бытия. И если под разбившуюся банку с бывшими огурцами на полке нашлась подходящая выбоина, то поддонов для хлеба и центрального места для водки не было и в помине.

В хозяйственном отделе, под пыльной порошей, лежала ссохшаяся туалетная бумага, колченогие садовые грабли с заступом, тупые станки для бритья, давно вышедшие из моды стиральные порошки в шершавых картонных коробках, пластмассовые коробочки с порошком зубным, всякая незамысловатая скобяная херь – крышки, прищепки, ведёрки и вёдра, блоки спичек, несколько видом папирос из давнишнего ассортимента – «Ватра», «Прима» и болгарские «Родопи». Не хватало только одеколонов и спиртосодержащих жидкостей.

Если насчёт провианта Максимилиан ещё сомневался – выживут селяне али окочурятся? – то насчёт неисчислимого количества бытовых штук, что перестали продаваться и покупаться ни дать ни взять двадцать лет тому назад, у него сомнений не было. Населению Доброго они просто не были нужны.

Все мотыги и лопаты передавались в селе по женской линии от бабке к мамке, от мамки – к дочке. Нужды обновлять реманент не было никакой. Не мыться вообще было повсеместным трендом для деревни, лишённых естественных водоёмов. До ближайшего села с озером было шестнадцать километров – самые чистоплотные ездили туда на велосипеде.
Максимилиан на всю жизнь запомнил тот развод в девятом классе, когда авторитетный Шурик по кличке Барбос, из недавних армейских возвращенцев, задвигал малым древний юмор о туалетной бумаге.
«Вот ты, бля, Арсений, какой рукой жопу вытираешь?!» - без обиняков вопрошал Барбос, выдернув из окружившей его малышни Арсения, 12-летнего недотёпу из Журавлей.
«Ну, левой рукой вытираю», - Арсений никогда не чуял подвохов – оттого Барбос его и избрал.
«А я – бумажкой», - заржал он, плюясь во все стороны семечковой шелухой. Окрестные ребята – кто, понял, кто – нет, - заржали вместе с ним. Макс не засмеялся - он этот прикол уже слышал.
«А я – левой рукой», - упрямо повторил Арсений. По лицу и послужному юмористическому списку Арсения было понятно, что он не шутил.

Уже в двадцать лет Барбос был алкашом со стажем, интеллектуальные алкогольные дебаты с Игнатием Лойолой он не тянул, потому сколотил свою ватагу из таких же возвращенцев и ребят помладше. Возвращенцы травили бесконечные армейские байки, малышня заглядывала им в рот, училась пить водку и получать люлей от старших, дабы быть готовым к армейской дедовщине.

Несмотря на то, что армия давала им возможность осуществить демо-тур в иное измерение, в иную жизнь, пусть и казарменную, все они возвращались обратно – и оставались навсегда. Ротный неизменно был «пидаром», кормили в казармах стандартно «кашей-парашей», а лучшим временем завсегда-пожалуйста считалась побывка в родное село.
Беглецы время от времени случались. Люди тоненькой струйкой покидали Доброе, уходили по тропинке через лес по одному. Уезжали целыми семьями по разбитой дороге, подходившей к другому концу села и петлявшей до трассы семь километров.

Последней каплей для Максимилиана, окончившего школу с воображаемой золотой медалью, – воображаемой, потому что никогда не видел её в глаза – стала трагикомическая история его одноклассника Пети Федотова, происходившая на глазах у всего села. История о том, как небесталанный мальчик медленно убивал себя.

Когда Пете Федотову было десять лет, к нему в комнату ввалился отец и сообщил о том, что мамка покончила с собой весьма необычным способом. Она зарубила сама себя топором. Причём одного удара ей оказалось недостаточно, и она нанесла ещё четыре, причём два по той самой руке, в которой этот топор и держала.

С рубашки отца, закатанной до локтей, капало красным. Недолог час – закапало и у Пети. Из глаз. Беспрерывно, истерически, неудержимо. Мамку он очень любил, и не совсем понимал, что же ему делать дальше. Отец и здесь пришёл ему на выручку. Он дал ему бумажку, ручку, расписку о получении выводка из шести курей, написанную матерью, и сообщил её предсмертную волю. Та, прежде чем зарубить себя, просила сына написать записку следующего содержания: «Жизнь надоела. Хочу на небо к Боженьке. Люблю вас всех». Петина рука дрожала, в глазах двоилось, но он не мог не исполнить последнюю волю, да ещё и такую трогательную. Ему хорошо удавалось копировать корявые почерки.

Мать похоронили за чертой кладбища. Для не спавшего три дня и три ночи Пети это стало очередным шоком. На поминках ему объяснили, мол, так и так, самоубийцы навеки прокляты Богом, пренебрегшие жизнью земной, теперь лишены даже загробной жизни. Дядя Микита в порыве сострадания брякнул - зато цветы и трава на их могилах растут в три раза быстрее.

Проплакав ещё неделю, Петя принялся рядить, что же делать дальше. Учиться и жить ему не особо хотелось. Отца, который постоянно его выручал, рядом, как назло, не оказалось, и Петя решил окончательно и бесповоротно. Он во что бы то ни стало должен лечь рядом с матерью. За чертой кладбища, где так буйно растёт первоцвет.

Зарубить себя топором не вышло – лезвие наработало лишь на четыре шва, которыми заштопали резаную рану на лбу. Отцу Петя сказал, что пытался побрить себя налысо по старинному индейскому рецепту – об этом ему рассказали на уроке истории. Но после первой попытки повеситься на люстре, скрывать свои намерения уже не имело смысла. В первый раз не выдержал шнурок от кроссовка. Затем – оторвалась люстра вместе с куском потолка. И это не считая попыток, когда Петя пытался удавиться с помощью верёвок, по длине в два раза превышавшей расстояние от потолка до пола.

Первый приступ к лету перешёл в стадию ремиссии. Пете нужно было срочно повзрослеть. Как выяснилось – с единственной целью. Изобрести новые способы свести счёты с жизнью. Ему нельзя было отказать в какой-то мрачной показной театральщине. Вот только оценить его изобретательность было некому. Батя, прослышав о новом хобби сына, лишь выпорол того ремнём, на котором сын уже дважды висел на домашней люстре. Вскоре Петя понял – ему пора выходить в люди.

Второй приступ грянул спустя полгода. Петя Федотов решил повеситься на гимнастическом турнике в школьном дворе. Так о его хобби узнали в школе. А спустя сорок минут знало всё село.

Учитель биологии, который по совместительству прочёл две книжки о психических расстройствах, даже поставил ему диагноз. Редчайшая и практически неизвестная науке боязнь шеи. Редчайшие пациенты обычно страдают этой боязнью в неизлечимой форме. Терапии не существует, так как ради одного Пети никто не собирался её разрабатывать. Согласно учительской версии, человек начинает испытывать жесточайшую неприязнь к шее и пытается изъять её из остального организма, к которому особых претензий не имеет. Физиологически болезнь проявляется лишь в периодическом желании вжимать голову в плечи. Биолог спросил у Пети, испытывает ли он периодически данное желание. К тому времени Петя уже не мог нормально разговаривать – лишь сипел. Так сипение стало вторым физиологическим признаком болезни.
Версия школьного биолога изящно объясняла неизменную тягу Пети к себяубийству через повешение при наличии множества других увлекательных способов. Он сводил счёты не с жизнью, а с собственной шеей. К сожалению, ничего поделать в данном случае было нельзя.

После непродолжительной ремиссии, наступил третий, самый бурный период. Петя начал шляться по улице с табуретом, вешаясь на каждом углу по несколько раз в день. Однажды прошагал пешком шестнадцать километров до села, где не знали о его навязчивой идее, устроился на сезонную работу – собирать яблоки. Утро первого рабочего дня было омрачено ужасным происшествием. Коллеги-собиратели обнаружили Петю на белом наливе. Он висел на скакалке, и во рту у него было спелое яблоко. Каково же было удивление, когда верёвку, наконец, обрезали, труп уложили на травку, по приколу измерили пульс и по приколу же его обнаружили. Через две недели Петя Федотов снова ходил с табуреткой по родному селу.

Идея просто заглянуть в ближайший лес так ему в голову и не пришла.

В конце концов, Петя Федотов-таки повесился. Причём до банального просто. Комнатная люстра, наконец, смилостивилась над назойливым соискателем смерти и выдержала его вес. Случилось это буквально через неделю после выпуска. И за пару дней до того, как 17-летний Максимилиан Ильченко подал документы на поступление в киевский институт культуры и искусств.

Они с мужиком пересекли уже полсела, вляпались в Троещину по самое не хочу. И только сейчас Максимилиан увидел по-настоящему живое существо. У неказистого заборца за ним внимательно наблюдал худющий серый кот.

С растущим благоговением Макс узнал в заброшенном садике позади котовьей тушки место, в котором он провёл те самые семнадцать лет своей жизни. В родительском доме, забитом такими же циклопическими досками, как и дом Бобыля, мелькнула чья-то тень. Она метнулась от крыльца в сторону, туда, где в зарослях шиповника прятался колодец. Макс в два прыжка обогнал мужика, ещё в два оказался у забора. Кот, взвизгнув, шарахнулся прочь. Женская тень – а она вне всяких сомнений была женской – растворилась в сумраке разросшегося сада.

-Эй! - крикнул Максимилиан, - баба Маша? Это вы? – и полагая, что делает это весьма кстати, уточнил – не бойтесь. Это я.

Баба Маша и дядя Игорь – их дальние родственники, седьмая вода на киселе. С тех пор, как он забрал в город своих родителей – спустя два года, как переехал сам - дом за два мешка гречки перешёл под их опеку.

Он сделал ещё один шаг, к тому месту, где забор лёг, словно приглашая войти всякого случайного прохожего, как вдруг чья-то крепкая рука легла ему на плечо. Сердечко хлебнуло лишней крови, икнуло, готовое к мировому рекорду в тройном прыжке. Макс обернулся. Мужик, оставленный позади четырьмя другими прыжками, поддал газу и теперь вонял совсем рядом, в каких-то двадцати сантиметрах от его лица. Лицо мужика вполне осмысленно качнулось справа-налево вместе с головой. Ему вполне осознанно намекнули – не смей переступать порог.

Макс потрясенно отдернулся. Рука взбрыкнула и отошла к её исконному владельцу. Лицо. Лицо мужика вдруг изменилось. В его лишённых монокля и оттого удивительно чистых глазах мелькнуло выражение, подозрительно похожее на насмешку. Лишь мелькнуло – но Максу этого оказалось достаточно.

- Ты…Ты ж всё соображаешь, мужик, правда?

Склонив голову на плечо – уж не по причине ли не изученной наукой боязни шеи? – он пристально вгляделся в его новые глаза.

- Ты только корчишь из себя идиота! Так ведь?

Какую-то секунду, казалось, мужик раздумывал, корчит ли он себя идиота. В этот самый миг он был похож на деградировавшего до бомжа интеллигента-профессора, просящего милостыню у метро. Дрожащая рука тянется за подачкой, а заросшее нечёсаной бородиной интеллигентное лицо будто читает тебе лекцию об общественной морали. Миг пролетел – и мужик, громко хекнув, сел на поперечный шпагат.

Максимилиан плюнул. Фигурально выражаясь.

- Всё ясно. Ладно – ты тут сиди, а я схожу, проведаю родственников. И хрена с два ты меня остановишь!

Мужик стремительно подпрыгнул, развернулся и вполне уверенной быстрой походкой зашагал вверх по улице. От былого попёрдывающего променада не осталось и следа. Отойдя на порядочное расстояние, мужик обернулся и, облизнув языком нос, поманил его за собой. Макс бросил задумчивый взгляд на отчий дом. Отвлёкшись на воспоминания, он оказался не готов столкнуться с детством лицом к лицу. Женская тень, пришвартовавшаяся к другой, большой тени, больше не давала о себе знать. Там, куда они направляются, может быть, больше теней, которые, к тому же, не будут прятаться.

Он нагнал мужика, и дальше они шли вместе, споро и практически нога в ногу. Очень скоро Максимилиан понял, куда его ведут.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ ТУТ