Нет теплоты (II)

Она и знала-то о нём всего ничего – у них были с  сыном какие-то деловые контакты. Вероятно, они вместе пытались заняться мелким бизнесом. Она никогда не приветствовала его поздние дружбы – все его друзья были родом из детства, а те, с кем он водился в университете,  рано или поздно себя показывали не в лучшем свете.

 Однажды Ваня привёл его домой.

«Мам, познакомься, это Евгений», - бросил Ваня, уходя на кухню.

«Евгений», - сказал молодой человек безликой наружности, одетый, тем не менее, в очень стильный костюм-тройку. В руке он держал кейс-дипломат. На все её дальнейшие  расспросы он отвечал односложно и как-то отстранённо. Она почувствовала в его спокойном безэмоциональном поведении какую-то непонятную тревогу, о чём не преминула сказать сыну. Тот лишь отмахнулся.

Первые месяцы – самые пустые в её жизни – Евгений не приходил. Это было справедливо. 

Их ведь ничего не связывало. А присутствие на похоронах – всего лишь дань памяти одному знакомому. Вот и всё.

Однажды, когда она вытирала могильный крест от воображаемой пыли, он подошёл и тихо сел на краешек скамейки. Она молча закончила уборку, положила рядом с ним, на скамейку, кусочек поминального пирожка и, не говоря ни слова, ушла. На следующее утро она вернулась. Пирожка на скамейке не было, не было и его. Он, как и все его друзья, жил в городе, за тридцать километров. Проезжал мимо, вот и решил, видимо, заглянуть, проведать. Случайно. 

Больше он здесь не появится, сказала она себе. Он – не тот, кто может помнить.

Он появился на следующий день.

И на следующей неделе.

И через месяц. Односельчане рассказывали, что он добирается до села на обычном рейсовом автобусе, а дожидаясь вечернего рейса обратно в город, всегда покупает себе бутылку николаевского «Янтаря».

Итак, у него не было даже машины. Всё те же сплетники шептались, что то дело, которое он якобы открыл в городе с её сыном, высосало из него все соки, он заложил всё имущество, которое имел, потерял квартиру, разошёлся с женой. 

Ей по большому счёту, это не было интересно. Ей говорили - она молча слушала.

Кем бы ни был человек, он заслужил то, что имеет. И только некая незримая связь, протянувшаяся от него к её мёртвому сыну, не давала покоя.

Он стал её наваждением, её изощрённой дилеммой по пути из дома на кладбище: сидит или не сидит. И в тайной надежде больше никогда не увидеть его чёрный силуэт, вперившийся в гранитный крест, она постоянно проигрывала картине, разворачивавшейся по истечении пригорка. Он сидел. Приезжал каждую неделю, садился и смотрел. Каждую неделю семь лет подряд. А может быть и чаще, тогда, когда она болела,  или ездила на похороны своей тётки в Бердичев.

Она не сразу поняла, что ноги идут сами по себе. Она спускалась вниз, сокращая расстояние между ними.

- У вас ведь не было ни дружеских  отношений… ничего у вас не было…общего ничего…теплоты не было…

Он уже смотрел на неё. В упор. Так близко. Черные как смоль глаза, выжимали из неё остатки разума. Он гипнотизировал её, слабую, уставшую, грустную женщину. Зачем? Она вся целиком состоит из скорби

- Кто ты? – неожиданно спросила она, - кто ты, Каин?

Она села рядом с ним, на узкую деревянную плоскость, впервые приблизившись к нему настолько близко. Даже сейчас она не чувствовала его дыхания. Казалось, он и не дышит вовсе. Мумия, вскрикнула  в ней чудовищная догадка, - высохшая мумия, не иначе.

Издалека он виделся ей слегка потрёпанным жизнью, мужчиной, немного старше своих лет, но… не таким, нет. В нём совсем не осталось жизни, поняла она. В кладбищенских надгробиях больше жизни, чем в нём.

Почему он здесь?

- Почему ты здесь? – спросила она его, и не дождавшись ответа, продолжила – будто разговаривая сама с собой, - Я мать его, это и его крест, и мой. Но ты…ты-то что здесь делаешь?

Она запнулась. Он никак не отреагировал, продолжая смотреть на неё. Мимо неё. Сквозь. Руки продолжали сжимать изголовье льва.  

- Может, сделал ты ему чего? Говори… Совесть не даёт? Мучает? Не отпускает? Может, ты его…

Она враз обмерла, и только губы, онемевшие от кошмарного откровения, едва слышно  прошептали «убил». 

Его глаза вдруг мигнули. На долю секунды там появилось выражение и тут же угасло.

Он смотрел на неё. Потом полез в карман за зажигалкой. Потом – за сигаретой. Затянувшись, закашлялся – хрипло, натужно.  «Дышит», - подумала она.

Сделав ещё одну – глубокую, аж до дребезжащего сипения в остатках лёгких – он отвернулся.   

И больше не смотрел на неё. Мимо неё.  Сквозь.

Он словно опять вернулся в тот парк, обставленный коробками-пятиэтажками.

Они оба возвращались домой, в ту комнату,  которую снимали и за которую платили поровну. Один позвонил другому за несколько минут до встречи. «Я опаздываю». «Ничего, я уже на месте. Купил пива, посидим в садике, поговорим. Я здесь, на скамейке».

В трубке раздались гудки. И мир в его душе больше не выходил на связь.

Женщина сидела на кладбищенской скамейке, по её увядшему бледному лицу текли солёные струи. Как тогда – по его. 

Он попытался – как тысячу, десятки тысяч раз до этого – представить себя парящим над землёй, над тем весенним кварталом, упакованным в ленты горящих окон.

Он видел, как сокращалось расстояние между ними, обозначенными пятнами более густого сумрака на тёмной карте вечернего города. Углы домов уже не мешали им видеть друг друга – асфальтированная дорожка проходила вдоль одного фасада, упиралась во второй, отделённый тёмным переулочком в два метра шириной. 

Убийцы напали молча, из-за угла. Глухо ухнул тяжёлый предмет, раскроивший череп. Крик, застрял в ушах. Их было трое. Или четверо –  этого он не помнил. Орудовали они быстро, но как-то лениво, будто нехотя. Тень на асфальте уже почти не шевелилась.

Крик затих – лишь вялые тычки, будто домохозяйка шлёпает топориком отбивную.  И тихий лязг железо об железо. Последний раз кто-то пнул тень ногой.

Спросил шёпотом: «Может, добьём?»

Несмелый голос: «По-моему, он уже… того»

Актёры, сжимая древки дубинок, покидают освещённую сцену. Чуть ли не на цыпочках, стараясь не разбудить спящих жильцов. Тот, кто шёл в конце кавалькады, обернулся и как бы вскользь посмотрел вдаль, туда, где, притаившись в тени маленького садика, стояла деревянная скамейка. Взгляд убийцы не задержался ни на чём – спустя мгновение он исчез из виду.

- Будь ты проклят, - сказала старая женщина, даже не пытаясь утереть слёзы, - будь ты проклят за своё молчание…за своё…упрямство…

Она сказала это спокойно, будто желая «приятного аппетита»,  и он снова вернулся туда, в тот самый момент, когда убийцы покинули сцену. Вернулся собой.

Он смотрел вдаль уже своими глазами.  Из древесного сумрака на него настороженно таращились огни далёкого дома. Слёзы и кровь заливали его лицо, сознание уходило из него неторопливо, словно переминаясь с ноги на ногу. Глаза долго привыкали к темноте, лежащей в  удивительной плоскости по отношению к его лицу. А когда привыкли, он уже не мог смотреть.

В глубине парка кто-то сидел.

В этот раз он сидел у могилы друга на два часа дольше. Тот автобус, на котором он обычно добирался до города, ушёл, и он ещё не придумал, где проведёт время до рассвета. Скорее всего, на автобусном полустанке в обнимку с бутылкой николаевского «Янтаря».

Старая женщина ушла, тихо проклиная его упрямое молчание. Он никогда ей не нравился. Он чувствовал эту волну неприязни всякий раз, когда она появлялась из-за холма. Он не оборачивался, предпочитая плыть по течению своих мыслей.

Она требовала от него слов. 

Сейчас ему казалось, что найти нужных слов он бы не сумел.  Даже если бы мог говорить. Он не говорил уже семь лет:  с тех пор, как получил по голове шершавой клюшкой для гольфа. Нога у него тоже отнялась тогда же, когда и язык. Ещё ему казалось, что он стал несколько глупее, хотя с возрастом принято становится мудрым.

Ваня  погиб  от случайной пули – если есть в нашем мире что-то случайное, рикошетящее от асфальта и впивающееся тебе в мозг. Погиб вмиг, в момент, так и не успев осознать: порою рок  пишет наши судьбы под копирку, воздавая ровно столько, сколько мы ему задолжали.