Владимир Войнович, Букаффф очень многа.

— Так i буде... 

— ...але зараз не змiг би.

— Ви й справдi ще в дитинствi i Тараса Шевченка перечитали, i Лесю?

— I Котляревського, i Iвана Франка, i, до речi, Павла Тичину (з ним навiть ми зустрiчалися).

— Подготовка, значит, была хорошая?

— Неплохая, только правильнее сказать самоподготовка.

— Ну что же, переходим теперь к национальному вопросу...

— Давайте!

— Мама — еврейка, отец — сербского происхождения...

— ...серб — совершенно верно.

— В общем, гремучая смесь — в жизни это вам помогало или мешало?

— Случалось по-всякому, и, кстати, я даже не знаю, что больше мешало: мама-еврейка или окончание сербской фамилии на «-ич»...

— А что, возникали вопросы?

— Вот именно. В Литературный институт я поступал дважды: в 1956 и 1957  годах, и если в первый раз меня не приняли справедливо — стишки были еще слабые, то во второй... После первого этапа меня даже обнадежили: дескать, прошел творческий конкурс, а потом передумали: нет, все-таки не прошел. Оказалось, какие-то «подозрительные» фамилии отложили, и моя, поскольку на «-ич», попала в их число. Если бы знали, что сербская, проблем не возникло бы, а поскольку бдительные товарищи думали, что она к другой национальности принадлежит, путь к знаниям перекрыли.

— Потом-то хоть разобрались?

— Нет, но тому, кто написал отрицательный отзыв, я сам растолковал, что к чему. Это был поэт Александр Коваленков: когда-то он услышал мои стихи —в Москве я работал на стройке плотником — и пригласил в Литинститут на свой семинар, а потом сам же мою фамилию забраковал. Я ему позвонил: «Александр Александрович, здрасьте, это Войнович». Он: «А! Очень приятно вас слышать». — «Сейчас, — я вскипел, — будет не очень приятно: я звоню, чтобы сказать, что вы подлец». Он странно отреагировал, закричал: «У вас неверная информация!» (смеется).

— Приняли все равно?

— Нет, в Литинституте я не учился, и слава Богу — теперь этому только рад.

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«У меня накопилась большая коллекция смешных казусов, связанных с моей фамилией.

Когда-то,получив первый более или менее крупный гонорар, я купил себе мотоцикл и пошел сдавать на права. Я хорошо подготовился, на все вопросы отвечал четко, чем и расположил к себе экзаменатора, майора милиции. Он взял мою карточку, прочел стоявшую там фамилию, переспросил:

— Войнович? — и посмотрел на меня очень благожелательно. — Известная фамилия. Писатель такой есть.

Я только за месяц до того напечатал свою первую повесть (гонорар был как  раз за нее) и не ожидал, что слава придет так быстро. Я скромно потупился и согласился, что такой писатель действительно есть.

— И хороший писатель! — уверенно сказал майор. — Очень хороший! — И не успел я достаточно возгордиться, он уточнил: — Войнович написал книгу «Овод».

Это было не первый и не последний раз. В детстве,помню, подошли ко мне две женщины с вопросом, не мой ли папа написал «Овод». Я сказал, что не знаю. Они спросили, а как зовут папу. Я ответил:

— Николай Павлович.

— Ну, вот видишь, — торжествуя, сказала одна из женщин другой, — я же тебе говорила, что он.

Вова Войнович, 1935 год. «По воспитанию я русский — как большинство выросших в Советском Союзе»

Третий случай был связан с местом в кооперативном гараже. Мест этих было меньше, чем заявлений, поэтому правление кооператива обсуждало каждую кандидатуру и затем решало вопрос в соответствии с чином заявителя, состоянием здоровья (инвалидам — предпочтение) и заслугами перед обществом. Когда очередь дошла до меня, один из членов правления, генерал милиции, поинтересовался: «А кто это?». Председатель правления удивилась: «Вы разве не знаете? Это писатель». — «Ах, этот! — вспомнил генерал. — Да за что же ему место, если он ничего, кроме «Овода», не написал?

Кто-то засмеялся, а образованная председательница, скрывая улыбку, сказала:

— Ну уж место-то в гараже за «Овода» можно дать.

Вопрос был решен в мою пользу, и я несколько лет пользовался удобством, предоставленным мне за чужие заслуги.

Случай еще интереснее был связан с моим соседом по коммунальной квартире пенсионером Александром Ивановичем Печкиным. Он книг моих не читал, но время от времени сообщал мне, что встретил мою фамилию в газете или отрывном календаре, а однажды просунул голову ко мне в дверь и сказал, скромно покашляв:

— По радио передают ваше произведение «Хобот».

— Как? — удивился я.

— «Хобот», — повторил сосед и удалился.

Я точно знал, что никаких «хоботов» не писал, — так что же это могло быть? Я включил радио, но, пока шарил по эфиру, искомая передача подошла к концу и диктор сказал:

— Мы передавали отрывки из романа Этель Лилиан Войнич «Овод».

Сначала моего отца, а потом меня многие люди подозревали в авторстве или родстве с автором «Овода», и только одна женщина, кассир в Хабаровском аэропорту, имела приблизительное представление о возрасте и половой  принадлежности истинного автора.

— Извините, — смущенно полюбопытствовала она, выписывая мне билет, — это не ваша мама написала «Овод»?

Меня с Этель Лилиан путали много раз, но прошло время, и однажды молодой  человек, спрошенный, не читал ли он роман Войнич «Овод», ответил, что этого автора он знает только по книге о солдате Чонкине.Признаться, такая путаница мне показалась более лестной, чем прежние.За границей меня с автором «Овода» не путали, потому что роман этот там мало известен, но в разных странах к моей фамилии отношение было разное.Немцы ее запоминают легко и в отличие от русских даже правильно произносят — с ударением на первом слоге, а вот многим американцам запомнить мою фамилию, а тем более правильно произнести бывает практически не под силу. Так же, впрочем, как и другие имена и фамилии славянского происхождения. Однажды в Принстоне, где я прожил около года,зашел я в местную копировальню размножить какие-то свои тексты. Тогда копировальные машины были еще громоздкие и слишком дорогие для частных пользователей, поэтому приходилось обращаться к услугам копировальных контор, так вот, пришел я делать копию, и человек, там работавший, спросил меня:

— Ваша фамилия Войнинионович?

Мне не хотелось возражать, и я ответил:

— Ну да, что-то вроде этого.

— Вот, — сказал он удовлетворенно, — вашу фамилию я быстро запомнил, но у меня ушло несколько лет на то, чтобы правильно произносить Солзеницкин».

«ЭТО НЕ СОВСЕМ ПРАВИЛЬНО, — СКАЗАЛ ОФИЦЕР, — ВСЕХ ЕВРЕЕВ РАССТРЕЛИВАТЬ. МЫ ВЕДЬ ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТЫ, ДА И ЕВРЕИ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ...»

— Вы все-таки больше русский или еврей — как сами себя идентифицируете? — Думаю, русский, потому что...

— ...папа-серб перевесил?

— Даже не знаю, кто: папа, тетя, бабушка... Я подвергался очень сильному именно русскому воспитанию, потому что мама, когда я с ней жил, — не очень долго! — крайне мало об этом заботилась. Меня просто подбросили на длительный срок родственникам отца — сестре отца (моей тете) и бабушке,которая в детстве читала мне Евангелие и все такое. В общем, по воспитанию я русский — как большинство, между прочим, выросших в Советском Союзе даже чистых-расчистых евреев.

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«После восьми месяцев лечения в госпитале папа приехал почти в том же виде, в каком вернулся из лагеря: солдатское х/б, телогрейка, стоптанные бутсы с обмотками, но теперь над правым карманом гимнастерки у него была маленькая желтая полоска — знак тяжелого ранения. У него не было ни одного ордена, ни одной медали, потому что тогда ни того, ни другого солдатам отступающей армии не давали — единственным свидетельством достойного участия в войне была эта желтая нашивка и большая пачка маминых писем, слипшихся от крови.Теперь отец стал инвалидом: левая рука была как бы пришита к боку, согнута в локте и не разгибалась, пальцы скрючены и тоже не разгибались.

«В Литературный институт я поступал дважды, и если в первый раз меня не приняли справедливо — стишки были еще слабые, то во второй — какие-то подозрительные фамилии отложили, и моя попала в их число»

Возвращение отца было для меня огромной радостью. Я радовался тому, что он вернулся, тому, что был на фронте, и тому, что был ранен. Причем ранен тяжело, с правом на ношение желтой нашивки, а не красной, которая была свидетельством ранения легкого.Еще до приезда отца был у меня разговор с соседкой Галиной Сергеевной. Она позвала пойти вместе с ней в лес за хворостом и по дороге спросила, откуда у меня такая фамилия. Я сказал, как слышал от тети Ани, что фамилия наша сербская.—Ну вот, — удовлетворенно сказала Галина Сергеевна, — а я думала, что белорусская. Некоторые говорят, что еврейская, а я говорю, что этого не может быть. Твой отец на фронте, а был бы еврей, сидел бы дома.

— Почему?

— Потому что евреи не дураки. Это наши вани там головы кладут за родину, за Сталина, а евреи, люди пронырливые, куют победу в тылу.

Подобные разговоры я часто слышал, и они были мне неприятны. Они напоминали, что я тоже имею отношение к этой нехорошей нации, но какие у меня были основания не верить в нехорошесть евреев? Раз люди так говорят, значит, наверное, так и есть. Возразить я не мог, потому что не знал никаких евреев, кроме мамы, бабушки и дедушки. Дедушка на фронте и правда не был, но имел на то уважительную причину: он умер за пять лет до войны. Поверив, что евреи не воюют, я пошел в рассуждениях дальше и решил, что все мужчины нестарого возраста, которых встречал в нашем Управленческом городке, — евреи. Поэтому радовался, что отец у меня не еврей, а настоящий фронтовик, пролил кровь и имеет право с гордостью носить свою желтую ленточку.

Отец почти ничего не рассказывал о войне. Лишь сначала я его пытался расспрашивать, но каждый раз попадал впросак.

Однажды спросил:

— Папа, а почему евреи не воюют?

Отец посмотрел на меня удивленно:

— А кто тебе это сказал?

Я плечами пожал:

— Все так говорят.

— Так, — он ответил, — говорят негодяи или глупые люди. Евреи воюют, как все. Не лучше и не хуже других.

В другой раз я задал папе вопрос, который меня волновал не меньше:

— Папа, а сколько ты убил немцев?

Этот вопрос многие дети задавали своим отцам, и многие отцы с удовольствием на него отвечали. Мой дальний родственник, дядя Вова Стигореско, вернувшись домой в конце войны, весь увешанный орденами, весело рассказывал, как крошил немцев из пулемета и как забрасывал гранатами какие-то блиндажи, но и до возвращения дяди Вовы подобных рассказов я слышал великое множество. И от отца желал услышать что-нибудь вроде этого, но папа вдруг ужасно рассердился. Еще хуже, чем на вопрос о евреях, а когда он сердился, у него появлялся такой сверлящий взгляд, который будто пронизывал меня до самого позвоночника.

Он просверлил меня этим взглядом и сказал:

— Я не убил ни одного немца и очень этим доволен.

«А что же ты тогда делал там, на войне?» — хотел спросить я, но постеснялся и не спросил».

— В своей книге вы вспоминаете, как, когда служили в армии, на одном из политзанятий встал солдат и спросил: «Товарищ старший лейтенант, а почему у нас в Советском Союзе евреев не расстреливают?». Художественное преувеличение?

— Нет, в разгаре была борьба с безродным космополитизмом, гремело «дело врачей». Парень тот был очень хороший, просто...

— ...но настолько уже завели, накрутили его...

— Ну конечно! У доведенного до отчаяния кознями евреев бедняги Васильева голова пошла кругом: евреи вокруг такие вещи творят — колют, травят, неправильно лечат людей. Кремлевские врачи-евреи хотели отравить Сталина и других членов Политбюро. Врачи поменьше травили людей в местных больницах и поликлиниках, ставили ложные диагнозы, выписывали не те лекарства, а наше гуманное правительство куда смотрит? Он был уверен, что везде евреев уничтожают и правильно делают, а тут хоть бы хны: при избытке ненужного гуманизма им позволяют безнаказанно плести свои интриги и открыто вредить вскормившему их народу.

— Что же офицер ответил?

— Это был вальяжный, петербургский человек...

— Щеголь?

— Щеголем назвать его трудно — у него был очень большой живот, что ему мешало, но он так изысканно выражался... «Это не совсем правильно, — сказал, — всех евреев расстреливать. Мы ведь интернационалисты, ко всем относимся хорошо, да и евреи бывают разные: есть плохие, но есть и хорошие, трудящиеся евреи...». Другой солдат подсказывать стал: «Вот как, например, Войнович!», а Васильев напыжился (он точно знал, что у меня мама еврейка!) и буркнул: «Войнович не еврей». Видите (улыбается), я был для него не семитских кровей.

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«Газеты мы все мало читали и за политическими новостями не очень следили, но в 1952 году новости о коварных космополитах, то есть евреях, уж больно лезли в глаза. Безродные космополиты разоблачались везде — то ими оказывались литературоведы, то музыканты, то еще кто. О них писались фельетоны, стихи и пьесы. Поэт Сергей Васильев написал поэму «Кому на Руси жить хорошо». Оказалось, космополитам с еврейскими фамилиями. Михалков сочинил басню, в которой те же евреи делают что-то плохое, «а сало русское едят». Василий Ардаматский опубликовал фельетон «Пиня из Жмеринки», за что сам удостоился прозвища Пиня.

Чемпион мира по штанге Григорий Новак набил кому-то морду. Из фельетона «Чемпион во хмелю» было ясно, что Новак ведет себя так, потому что еврей».

«Космополитизмом я заинтересовался особенно, когда из письма мамы узнал, что ее уволили с работы в вечерней школе за то, что она еврейка. Формально ее обвинили не в еврействе, конечно, а в получении взятки, а взяткой назвали дамские часики, которые она приняла в подарок от выпускного класса. Я точно знал, что мать и отец — совершенные бессребреники, мама бесконечно возилась со своими учениками, ни в коем случае ни с кого денег не брала,даже когда ей их предлагали.

Я как раз ее бескорыстность не одобрял. Ее собственный сын остался недоучкой, у маленькой дочери не было лишней игрушки, а она, тратя все время на учеников, приходила в ужас, когда ей предлагали за это что-нибудь заплатить. Только оставшись без работы, когда уж совсем подперло, стала заниматься репетиторством за деньги. Учеников предпочитала наиболее способных — это были дети вполне обеспеченных родителей, готовых платить приличную цену, но мать брала половину и при этом смущалась и краснела,как будто ей платили за что-то нехорошее. В начале 50-х (перед тем, как ее выгнали как еврейку из школы) моя мама вела уроки в пальто. Директор ее однажды спросил: «А почему вы все время в пальто преподаете?». Она ответила: «Потому что у меня под пальто нет платья».

Так вот, когда ее уволили, я задумался и сопоставил ее увольнение с тем, что вычитал в газетах о космополитах с еврейскими фамилиями. Я понял, что идет кампания травли именно евреев, и моя мать оказалась жертвой этой кампании. В то время я был, если хотите знать, патриотом. В самом точном значении этого слова. Будучи человеком недисциплинированным, я все-таки считал себя обязанным защищать родину в мирное время, а если придется, и в немирное, но, узнав об увольнении матери, задумался: почему я должен защищать это государство, если оно ведет нацистскую политику?

Однажды ночью я написал свое первое диссидентское письмо, в котором объявлял, что отказываюсь служить в армии государства, где мою мать преследуют за то, что она еврейка. Нет сомнений, что если бы я это письмо отправил куда бы то ни было, мои теперешние воспоминания оказались бы более драматичными. Если вообще было бы сегодня кому что вспоминать, но я письмо не отправил. Подумав и представив, что со мной будет, если я это сделаю, поступил благоразумно: изорвал письмо в клочья и спустил в уборную».

«В ВОСТОРГ ОТ ТОГО, ЧТО С ТРИБУНЫ МАВЗОЛЕЯ ХРУЩЕВ ПОЕТ МОЮ ПЕСНЮ, Я НЕ ПРИШЕЛ»

— Работая редактором Всесоюзного радио, вы написали немало песен, которые подхватила затем вся страна: «Рулатэ, рула», например, или ставшую особенно знаменитой «14 минут до старта» («Я верю, друзья, караваны ракет...»). Как мне рассказывал композитор Оскар Борисович Фельцман, эту вашу совместную песню о том, как «на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы», мало того что напечатала в двух номерах подряд главная газета советских коммунистов «Правда», мало того что, находясь на орбите, космонавты Попович и Николаев, исполняли в прямом эфире, так ее еще пел с трибуны Мавзолея Ленина лично Никита Сергеевич Хрущев. Признайтесь: чувством собственного достоинства преисполнились? — Эту ситуацию я рассматривал как в некотором роде комическую, потому что песенником стал случайно, отчасти даже на пари. Приехав в Москву, я писал стихи — этакий неприкаянный бездомный, почти бомж, но у меня был поклонник, который в меня очень верил и высоко ценил мои слабые вирши. Тогда у нас, молодых поэтов, было как-то принято песенников ругать: это,мол, поэты не настоящие...

— Их до сих пор ругают...

— Ну да, но сейчас я просто меньше в это вникаю, а в то время не отставал от остальных... Он, короче, меня подначивал: «Ты так говоришь, потому что сам написать песню не можешь». Я: «Могу!», а он: «Ну, а как это докажешь?». Я руками развел: «Никак, то есть текст-то состряпать не сложно, но у меня нет ни одного знакомого композитора». Естественно, когда представился случай попробовать себя в новом жанре, для меня это было делом чести — я ему доказал!

— С Фельцманом кто-то вас познакомил?

— Нет, просто я поступил на работу на радио, написал этот текст и сам ему позвонил...

— Вы тем не менее в собственных глазах выросли, увидев, как с трибуны Мавзолея «дорогой Никита Сергеевич» поет вашу песню?

— Понимаете, к вниманию начальства я никогда с особым благоговением не относился. Конечно, было приятно, но не более того, во всяком случае, в восторг я не пришел. Ой, нас же с Фельцманом вскоре после этого на Ленинскую премию выдвинули...

— Да вы что?!

— Да, но тут же задвинули — наверное, потому, что уже тогда я не очень хорошо себя вел. Конкурировали между собой две песни: «Бухенвальдский набат» Вано Мурадели и наша. Точно не помню, но, по-моему, той тоже не дали. Ну и само собой нам...

— В результате несостоявшийся лауреат Ленинской стал антисоветчиком. Проглядели власти...

— (Разводит руками).

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«После встречи на Красной площади и в Кремле Николаеву и Поповичу было устроено чествование и на телевидении. Героев приветствовала толпа, состоявшая из так называемых передовиков производства, артистов, военных, поэтов, композиторов и секретаря Чувашского (Николаев — чуваш) обкома КПСС. Космонавты совсем ошалели от свалившихся на них почестей, но вели себя по-разному. Николаев как будто даже стеснялся, а Попович в упоении славой выпячивал грудь, принимал импозантные позы и строил глазки актрисе Алле Ларионовой. Ну а когда Владимир Трошин спел теперь уже специально для них песню о пыльных тропинках, Попович решил показать, что и в этом деле тоже кое-что понимает.

— Вот у вас там поется: «Закурим перед стартом», — сказал он, — а мы, космонавты, не курим.

(Между прочим, много лет спустя я узнал, что некоторые космонавты на земле все-таки курят, и перед стартом им разрешают выкурить по последней сигарете).

— Это мы исправим! — закричал кто-то.

И исправили.

Хотя я доказывал исправителям, что писал вовсе не о Поповиче, который до пыльных тропинок не долетел, а о космонавтах отдаленного будущего, для кого полеты в космос станут делом обычным, будничным, — покурил, растоптал окурок, полетел... — но тут уж меня никто не послушал, потому что космонавты тогда заживо причислялись к лику святых. Критиковать их было нельзя, а они могли себе позволить многое, в том числе сколько угодно вмешиваться в литературу и давать указания авторам, что, впрочем,позволялось делать всем, кому не лень, — партийным функционерам, кагэбэшникам, сварщикам, банщикам, токарям, пекарям и дояркам. Песню исправили и вместо «Давайте-ка, ребята, закурим...» пели: «Споемте перед стартом».

«Я БЫЛ ГОЛОДНЫЙ, КАК СОБАКА. ДАЖЕ, МОЖЕТ, БОЛЬШЕ, ЧЕМ СОБАКА»

— Вы где-то сказали: «Я был нищий, у меня были ветхие штаны, которые я смотрел на просвет (нет ли дырок?), стоптанные ботинки, а я писал, писал, писал... Часто, — добавили вы, — я был голодный, как собака» — это, случайно, не для красного словца уточнение? — Все правда. Даже, может, больше еще, чем собака.

— Ощущения безнадеги не было?

— Иногда приходил в отчаяние, но... С какого-то момента поверил: что-то должно произойти, я непременно чего-то добьюсь — и просто шел напролом. Шел, шел...

— Вы еще помните, как сводило судорогой пустой желудок?

— Ну конечно, но я пережил и более сильное ощущение, когда во время войны голодал, — это было совсем серьезно.

— Вообще нечего было есть?

12 декабря 1980 года. Писатель Виктор Некрасов встречает Владимира Войновича с супругой Ириной и дочерью Олей в Мюнхенском аэропорту

— Зиму с 43-го на 44-й год я жил отдельно от родителей с тетей своей, о которой упоминал, в Куйбышевской (это теперь Самарская) области, и там наступил такой голод, какой был, скажем, во время ленинградской блокады или в 33-м году в Украине. Кстати, у меня с тем украинским голодомором тоже связан памятный случай... Родился я в Душанбе, в Таджикистане, а в 33-м — мне было всего 10 месяцев — мама приехала в Украину в город Первомайск...

— Николаевской области?

— По-моему, это Донбасс, но, может, и где-то под Николаевом. Там она оставила меня на скамейке и отошла куда-то, а вернулась — ребенка уже нет. Какая-то голодная тетка схватила и...

— ...съесть хотела?

— Именно. Видите (улыбается), покушались-то на меня давно, но мать, слава Богу, отбила.

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«Начался голод, и чем дальше, тем ощутимее. Не помню, сколько давали нам хлеба и других продуктов по карточкам, и вообще давали ли что-нибудь, кроме хлеба, но голод был самый настоящий, не сравнить с привычным недоеданием. Люди превращались в ходячие скелеты или, наоборот, распухали, как надувные фигуры. Лица у распухших были синие, и кожа казалась прозрачной, многие умирали прямо на улице.

В школе нам давали в дополнение к иждивенческой норме еще 50 граммов хлеба. У одноклассника Олега, с которым я подружился, мать работала продавщицей. Не будучи голодным, он предлагал мне всегда свою пайку, а я, несмотря на голод, не брал, стеснялся. У нормального голодающего человека какие-то чувства, может и ослабляются, но не исчезают совсем. Когда рассказывают, что есть люди, во время голода пожирающие собственных детей, надо иметь в виду, что речь идет об уродах, из тех, которые и в обыкновенное время могут подбросить своего ребенка кому-то, спустить его в мусоропровод, а то и умертвить. У нормальных людей, как бы они ни голодали, людоедских побуждений не возникает...

Я ослабел настолько, что не мог ходить в школу. Я постоянно мерз, целые дни проводил на лежанке у печки и никак не мог согреться, но через силу вставал и шел к солдатам за очистками для кролика, которого у нас на самом деле уже не было. С наступлением голода мы его не убили, но стали объедать: только часть очисток доставалась ему, а остальное съедали сами. Кролик сначала тощал вместе с нами, но потом сбежал, предпочтя, наверное, быструю кончину от руки голодающего растянутой во времени и мучительной смерти от голода. Кролик пропал, но я продолжал исправно ходить за очистками. Солдаты не отказывали, но удивлялись: «Что это ваш кролик так много ест?».

Я очень хорошо помню тот голод, но описать его впечатляюще уже не смогу, потому что есть память ума и память чувства — то, что помнится кожей, спиной и желудком. Когда-то я и об армии мог написать много, но не спешил, а теперь память осталась, но чувство ушло, и я уже не могу пережить заново ощущение, которое человек испытывает при команде «подъем!», или при встрече в самоволке с патрулем, или страх перед старшиной, или еще что-нибудь в этом роде. Я все это помню, но одних воспоминаний мало. Раньше, видя остриженного наголо солдата, я себя ощущал им, а теперь мне даже не верится, что и я был таким же. Так вот и с голодом...Дядя Костя убил камнем ворону. Мы съели ее всей семьей.Витя поймал в силки воробья. Тоже разделили на шесть человек.Как-то я спросил у тети Ани, можно ли вылизать кастрюлю. Она сказала: нет, сегодня кастрюлю вылизывает дядя Костя.

Тетя Аня у нас заведовала дележом всего съестного. Хлеб, получаемый на всю семью, делила на три больших куска, соответствовавших рабочим пайкам дяди Кости, Севы и Вити, и на три маленьких кусочка получателям иждивенческих карточек: мне, бабушке и себе. Однажды я как бы невзначай заметил, что папа хлеб всегда делит поровну. Тетя Аня отреагировала на это сердито, сказав, что дядя Костя, Сева и Витя тяжело работают физически и тратят много калорий, а мы ничего не делаем и ничего не тратим. Если они будут есть столько же, сколько мы, они умрут, а мы за ними, потому что сами себя не прокормим.

Очистки мы сначала варили, а потом стали делать из них блинчики. Дядя Костя где-то кому-то сколотил гроб и получил гонорар — две бутылки машинного масла, более или менее съедобного. На этом масле бабушка стала жарить блинчики из вареных очисток. Блинчики казались мне очень вкусными, но их было мало.Мы все, кроме дяди Кости, продолжали тощать, а он, всякую еду разбавлявший водой, распух».

«НУ ОТКУДА У НИХ КЛОПЫ? ЭТО У МИНЕ КЛОПЫ — У МИНЕ Ж МЕБЕЛЬ»

— Пережив нищету, безденежье, неустроенность, вы стали вдруг хорошо зарабатывать, потому что ваши песни зазвучали повсюду и пошли, соответственно, авторские отчисления. Столь неожиданный поворот судьбы вы как должное приняли? — Тяжелее всего это пережила моя соседка по коммунальной квартире...

— ...жуткая особа, которая с подозрением на вас все время косилась?

— Ну, не жуткая, а просто смешная — без смеха вспоминать это нельзя. Полина Степановна, как ее звали, всю жизнь работала вагоновожатой, водила трамвай, но в то время уже была на пенсии и внимательно за мной, сидевшим дома, следила. Иногда она заглядывала в нашу комнату — а писал я всегда, лежа на животе, — и ворчала: «Денег у них нет, а откуда им взяться, если он все лежит и лежит? Больной, что ли?». Когда моя жена жаловалась, что клопы замучили, соседка глубокомысленно замечала: «Ну откуда у них клопы? Это у мине клопы — у мине ж мебель». Ну а потом я устроился на радио младшим редактором, мне стали платить тысячу рублей в месяц...

— ...дореформенных?

— Да, позднее они превратились в сотню, а кроме того, начал писать песни (лучше — хуже, но почти к каждой еженедельной передаче одну, а иногда и две) и очень много вдруг стал зарабатывать. Когда я только-только работу нашел,соседка брюзжала: «Нет, из этого толку не будет. Он же привык на животе лежать — с боку на бок переваливаться-то лучше, чем трудиться». Обнаружив, что я куда-то хожу и мое благосостояние стало меняться, она озадачилась: «Ну хорошо, на работу устроился, но сколько он там получает? Даже если 150 рублей (дальше фантазия у нее не шла. — В. В.),так что же — пальто себе и жене справил, вчерась телевизер, как сундук,пронес...». Я, когда это услышал, побежал в магазин, купил мотоцикл и торжественно вкатил в коридор — Степановна вообще чуть с ума не сошла (смеется)....