Всмотрись: от библии до интернета – всё по форме как бы разное, а по смыслу разницы-то нету! Веры меняются, а безжизненная суть остаётся!

Валерий Василев О Тредиаковском замолвим СЛОВО.

Василий Кириллович Тредиаковский – выдающийся русский писатель, поэт, маститый переводчик, историк, филолог и этимолог восемнадцатого столетия, чьё имя, к великому сожалению, мало известно широкой публике как в России, так и за рубежом в общеисторическом масштабе.

Увы, вот уже более 250 оно незаслуженно забыто и в кругах русской интеллигенции,  и в так называемом  просвещённом сообществе….

 Возможно, ещё и потому, что русская интеллигенция в двадцатом веке в СССР и  России  не вполне вся  русская и исконные вопросы истории чужой Родины и её языка по большому счёту не очень то и волновали.

     Мало того, по ряду причин, Василий Кириллович не только забыт, но и был в своё время подвергнут унизительной обструкции как со стороны власть предержащих, так и со стороны своих же литературных «собратьев», которые иногда совсем не прочь лягнуть, боднуть и куснуть большого, но больного льва, особенно тогда, когда за таковые действия могли бы и удостоиться поощрения от тех же власть имеющих…

Кто же он такой, Василий Кириллович Тредиаковский?!

Родился в Астрахани, там же обучался, как это и не покажется странным, в католическом капуцинском колледже (?!), затем порвав с этим обучением, переехал Москву, и поступив там в самое престижнейшее по тем временам учебное заведение: Славяно-греко-латинскую академию, однако и этот первый и единственный ВУЗ того времени не устроил его, и, он, теперь уже отправляется за новыми (так он тогда думал) знаниями в Голландию, а затем во Францию пешком(!) добрался до  Парижа, где продолжал обучение уже в знаменитой Сорбонне… Прожил Тредиаковский в «просвещённой» Европе около шести лет лет, изучив при этом несколько западных языков.

О биографии Тредиаковского довольно неплохо рассказано в посвящённой ей книжке Льва Тимофеева, который также дал развёрнутое представление в основном о всех трудах и заслугах писателя и высочайшего класса переводчика. Книга Тимофеева имеется в интернете.

 Если коротко, то заслуги эти  следующие:

Создание новой стихотворной формы – так называемого гекзаметра; его современник пишет о сём следующее:

в предисловии (без подписи) к изданной после смерти Тредиаковского (в 1775 году) трагедии "Деидамия":

"Сей муж многими своими в пользу соотчичей трудами приобрел безсмертную память и славу. Он первый издал правила российского нового стихосложения, коим следовали и ныне следуют все почти российские стихотворцы. Он сочинил много прозаических и стихотворных книг, а перевел и того больше, да и столь много, что кажется невозможным, чтобы одного человека достало к тому столько сил... он первый открыл в России путь к правильному стихотворству... Достодолжная ему хвала... представляется в сочиненных стихах к его портрету, в 1766 году писанному...

    Стих начавшего стопой прежде всех в России, Взор художеством черты представляют сии: Он есть Тредьяковский, трудолюбный филолог, Как то уверяет с мерой и без меры слог; Почести лишить его страсть сколь ни кипела, Но воздать ему венок правда предуспела". {"Деидамия". М., 1775, стр. 3--4, 10.}

Однако хулы на сего доблестного мужа было гораздо больше на протяжении вот уже более двухсот лет, и вот в этом вопросе попробуем внимательно разобраться….

Во-первых, элементарное соперничество, как и всех людей со всеми, к сожалению, даже творческих и одарённейших. Борьба, везде лишь  одна борьба.  Так устроен этот мир и устоит перед ним лишь сильнейший. Как во все времена одних со всеми, одних направлений с другими… Ложных с истинными или же  наоборот, истинных с ложными. Ломоносова со Шлёцером, Тредиаковского с Ломоносовым и с тем же самым Шлёцером… сильнейшая придворная партия писателей – витиев, при Екатерине второй, возглавляемая Сумароковым (мы бы сказали так, переиначив на современный лад: пропрезидентский истеблишмент) и другими придворными витиями…

 Вот эта-то «вся королевская рать» и сломила, поодиночке, двух великих столпов русской словесности: сначала Ломоносова, а затем и Тредиаковского…

 Если о Ломоносове, благодаря школьной программе, известно довольно много, то имя Тредиаковского в лучшем случае замалчивается, а в худшем – предаётся злословию и насмешкам…

И первым, кто очень громко сказал «ату!!!» была «великая» просветительница русских и прочих коренных народов России – немка по крови   на троне русской империи Екатерина Вторая из династии Романовых и её присные… то есть приближённые-прикормлённые.

На наш взгляд,  «вина» этого писателя и исследователя,  кроме перевода знаменитой «Телемахиды» с её неприкрытой критикой захвата власти Екатериной с преднамеренным убийством мужа, состояла ещё и в том, что он, Тредиаковский, блестящий лингвист, филолог, знаток шести языков, написал и издал эпохальное изследование (слово написано очень правильно с точки зрения новой энергетической этимологии: извлечь (из) какую-либо силу  с из следа чего-либо, кого-либо):

 «Три рассуждения о трёх главнейших древностях российских

А именно:

1.О первенстве словенского языка пред тевтоническим.

2.О первоначалии Россов.

3.О варягах Руссах, словенского звания, Рода и Языка.»

 Эта фундаментальная работа Тредиаковского современниками была практически не замечена, либо попросту проигнорирована…. Вот великий и трудолюбивый филолог Тредиаковский и извлёк, правда, по своему и в понятиях того времени силу и правду русского языка и русской истории на Свет Божий. Эта работа имеется в интернете и у букинистов за десять тысяч долларов, пожалуйста!

И полная злая обструкция Тредиаковского в то время  была совершенно не случайным, а вполне закономерным явлением.

Немка про крови и изначальному воспитанию, бывшая заштатная и захудалая, но очень хитрая гессенская принцесса не могла даже допустить мысли в обществе о каком бы то ни было превосходстве русского языка. В её обществе говорили в основном на немецком и на французском языках.

           А ведь уже в 50-е годы Тредиаковский сам так писал о своем тогдашнем состоянии: "Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, изображаемый чудовищем, еще и во нравах (что сего бессовестнее?) оглашаемый... всеконечно уже изнемог я в силах к бодрствованию: чего ради и настала мне нужда уединиться..." {"Записки имп. Академии наук", т. 9, кн. 1. СПб., 1866, стр. 179.}

     Однако травля и замалчивание продолжались и после смерти учёного и заступника языка русского и народа русского.

Например, много позже, в середине девятнадцатого века, писатель Лажечников, высмеяв «Телемахиду», в небезызвестном «Ледяном доме», карикатурно описал Тредиаковского:

 "О! По самодовольству, глубоко протоптавшему на лице слово "педант!" -- по этой бандероле, развевающейся на лбу каждого бездарного труженика учености, по бородавке на щеке вы угадали бы сейчас будущего профессора элоквенции Василия Кирилловича Тредьяковского. Он нес огромный фолиант под мышкой. И тут разгадать нетрудно, что он нёс-то, что составляло с ним: я и он, он и я Монтаня, свое имя, свою славу, шумящую над вами совиными крыльями, как скоро это имя произносишь, власяницу бездарности, вериги для терпения, орудие насмешки…»

Однако, с нашей точки зрения, Лажечников гением не являлся (даже фамилия не соответствует), а гения мог понять думается, только гений….

Надеемся, что сомнений в гениальности великого русского поэта, писателя, философа и мыслителя Пушкина Александра Сергеевича вряд ли у кого могут возникнуть (даже у врагов русского народа), а он ответил на вышеприведённый пассаж Лажечникову следующим:

"За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей". {Пушкин. Полн. собр. соч., т. 16. М.--Л., 1949, стр. 62.}

А в статье о  известнейшей книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» Александр Сергеевич Пушкин так отозвался о Василии Кирилловиче:

"Тредьяковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел в русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков. Любовь его к Фенелонову эпосу делает ему честь, а мысль перевести его стихами и самый выбор стиха доказывают необыкновенное чувство изящного. В "Тилемахиде" находится много хороших стихов и счастливых оборотов. Радищев написал о них целую статью... Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского..." {Пушкин. Полн. собр. соч., т. 11. М.--Л., 1949, стр. 253--254. См.: Е. В. Матвеева. Пушкин и Тредиаковский. -- "Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им. Герцена", 1949, т. 76.}

            Таким образом, мы чётко видим, что цели власть предержащих были и  есть следующие: держать в темноте и невежестве не только русский народ, но и всю тогдашнюю  интеллектуальную прослойку общества в целях всё того же пресловутого и банально-примитивного управления….

 Баранами же всегда легче управлять, а тем более, если у них имеется патологический страх перед «пастухом». Управление скатывается к примитивному абсолютизму, что и произошло как в годы правления «просвещённой» монархини, так и в годы «великой» индустриализации, «великих» достижений социализма при другом великом, но нерусском вожде.

Управление же государством, по Екатерине, действительно должно происходить в основном через язык, однако не через словенский, а через какой-нибудь западный, модный французский, например.

А внешне, с «фасада» вся политика в эту тяжёлую для русского народа эпоху (а какая эпоха была для него за последнюю тысячу лет лёгкой?) прикрывалось ну почти что «демократией» на французский абсолютистский манер путём введения в качестве разговорного в тогдашней «элите»  французского языка.

 Заигрывание с много мудрым, постоянно и  всегда пишущим Вольтером и другими франко-немецкими просветителями того века внешне, и окончательное закрепощение простого  народа русов после кровавой Пугачёвской войны внутри страны – вот и вся её политика, вся псевдо великость. Не зря в последнее время за Петра и Екатерину цепляются абсолютисты-государственники всех мастей: от путинцев-державников до монархистов романовской и прочих ориентаций. Им просто и цепляться то не за кого в исскуственно укороченной так называемой норманнской версии истории народа и государства. Так хочется продлить рабство русского народа в «новой»,  прозападной упаковке ради собственного наслаждения властью, и не более того.

        Можно заметить огромное самолюбование этой самой «Великой просветительницы», которое легко видно, если прочитывать её «Записки,  написанные  собственноручно».

А Тредиаковский пошёл на неслыханную дерзость: рассуждать о первенстве и достоинствах славянского языка…. весьма аргументировано доказывая оное даже с точки зрения общепринятой в то время (и до сих пор, к сожалению!) библейской концепции существования Нашего мира. Такого допустить было уж никак нельзя!!! Вторая часть его книги начинается так:

«О первоначалии Россов». Ясно же, если доказано первенство языка, то естественно доказано быть тем самым и первенство, первоначалие народа.

            Тут и  началась травля – замалчивание (в духе «лучших» советских и постсоветских времён), насмешки, изгнание из академии наук, которой заправляли в то время всё те же самые немцы. Вот и понятна теперь одна из главных причин обструкции Тредиаковского. О росах-русских, тем более о каком-то их первоначалии в ИХ ЖЕ СТРАНЕ говорить открыто, тем более печатным слогом было НЕЛЬЗЯ. Да и сейчас, при всех «свободах» официально мало что изменилось. В школах преподаётся всё та же самая насквозь лживая шлёцерско-карамзинская история России. Не подвергнута даже в академических(!) кругах анализу и сомнениям псевдореформа русского языка 1918года… и многое, многое другое. Ведь, например, Бунин так до самой смерти и не принял новую большевистскую орфографию.

           Несомненно вся эта травля и безобразие усугубили и без того болезненное состояние  очень трудолюбивого и не жалеющего себя в этих трудах Василия Кирилловича и приблизила его кончину.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что Екатерина была прекрасно осведомлена о существовании славянской докириллической письменности, о чём не преминула сообщить в одном из писем Вольтеру, показав ему тем самым, что она управляет не варварами, а народом с глубинной историей. Тем самым, значит, и возвеличив себя в его глазах, за счёт того самого унижаемого народа. Но Тредиаковскому она позволить этого не могла, как не могла простить аналогию своего воцарения на престоле, чётко показанного автором в его блестяще переведённой «Телемахиде».

Россией триста лет управляли Романовы, теоретически и  практически  немцы по крови и воспитанию, и никакого «превосходства» словенского языка, они, естественно допустить не могли, не говоря уже о «первоначалии Россов». Тщились видеть в этой роли себя, однако, но, увы…

Надеемся, что всё же наконец-то наступит новая эпоха, в которой восстановится, наконец, историческая справедливость и будут востребованы идеи и факты, изложенные Тредиаковским в своих произведениях, в частности, в области звуково-образной этимологии….

При помощи издательства «Спутник» автором этой статьи было опубликовано изсследование по происхождению слова:

«Этимология русского слова», а также, в связи с мизерным тиражём её,  чуть позже книга «Происхождение русского слова», идеи которой, в какой то мере перекликаются с мыслями Василия Кирилловича о Звуко-образной русской азбуке….

 Тогда время ещё не пришло, тогда было ещё рано. Теперь же настало время делать действительные открытия и идти дальше.

Егор Классен Новые материалы для древнейшей истории славян Предисловие

Все почти народы, кроме народа Божия, начинают свою историю с какой-либо сказки, ставя в главу ей и родоначальника, давшего народу своё имя.

Но Русская история начата с такого периода, когда Русь представляла огромное звено, сильный народ, заселявший собою уже несколько сот тысяч квадратных верст; богатый торговлей и промышленностью и разделенный на два главных государства, кроме нескольких малых, из которых одно - южное или Киевское - гроза для Византии - осиротело, лишившись правителей, а другое - северное, или Новгородское, отжив века республики, подверглось уже обыкновенным её следствиям, т.е. всеобщему разъединению и совершенному разладу в делах управления, и для спасения своей самобытности бросилось в объятия монархической власти, призвав к себе правителя - Князя из соплеменного себе народа.

Тут уже нет мифологического лица, поставленного родоначальником народа; нет сказочных исполинов с волшебным оружием; нет волчицы-воспитательницы, не поставлен в праотцы Юпитер или Плутон, или какое-либо земноводное чудовище. - Нить Русской истории начинается с того периода, когда Россия представляет собою уже огромное политическое тело, свидетельствующее как своей огромностью, так и своим разладом, что оно существовало уже за много веков до этого периода.

Это заключение основано не на вымысле или предположении, но на фактах, которые затерты, затемнены пустословием некоторых западных историков; оно основано на выводах из естественных законов, по которым образуются, возвышаются и падают царства и народы, и на строгом критическом разборе сказаний древних.

Факты, служащие основанием для созиждения древнейшей Русской истории, долго лежали под спудом не разобранные, не рассмотренные и не пропущенные сквозь горнило здравой и беспристрастной критики, подобно тому, как Геркулан скрывался несколько веков под пеплом. Между тем,  история древнейшей славянской Руси так богата фактами, что везде находятся её следы, вплетшиеся в быт всех народов Европейских, при строгом разборе которых Русь сама собою выдвинется вперед и покажет все разветвление этого величайшего в мире племени.

Хотя путь к тому, по обширности своей, довольно трудный, но уже несколько знакомый; по нему пускались Катанчич, Венелин, Шаффарик, Савельев-Ростиславич и многие другие и - скажем с благодарностью - не без успеха. Некоторые германские историки занимались также добросовестно Русскою историей, но редко встречающееся у них в одном лице знание всех главнейших славянских наречий и происшедших в течение веков перемен в них от внутреннего развития слова и от соседнего влияния, также малое знакомство их с характером, нравами, обычаями, домашним бытом и внутренним движением славянского мира, затрудняло это дело.

Не станем много говорить о тех, которые ставили себе в обязанность унижать все то, что относится до Славян, в особенности же до Руссов; к этим недобросовестным лицам принадлежат: Байер, Мюллер, Шлёцер. Гебгарди, Паррот, Галлинг, Георги и целая фаланга их последователей. Они все русское, характеристическое усвоили своему племени и даже покушались отнять у Славяно-Руссов не только их славу, величие, могущество, богатство, промышленность, торговлю и все добрые качества сердца, но даже и племенное их имя - имя Руссов, известное исстари как Славянское не только всем племенам Азийским, но и Израильтянам со времени пришествия их в обетованную землю. И у них Руссы стоят во главе не только Римлян, но и древних Греков - как их прародители.

Однако же не попустим им присваивать себе наше родное и величаться чужою силою, славою, могуществом и знаниями! Отнимем у них доводами те факты, которые они так насильственно приурочили к истории своих предков, ограбив историю Славяно-Руссов!

Мы знаем, что история не должна быть панегириком, но не дозволим же и им обращать Русскую историю в сатиру.

Может быть, наши русские шлёцерианцы, не разбирая сущности дела, по одному пристрастию, вступятся за своего кумира, в чем нет даже никакого сомнения; но чтобы наперед уже охладить жар этой партии, выводившей огромнейшее племя Руссов, занимавшее собою половину Европы, из крошечного племечка скандинавского - выразимся сравнительно: натягивавших басовую струну, чтобы извлечь из неё тон квинты, - для охлаждения жара этих партизанов напомним им, что Шлёцер - этот, по их мнению, великий критик и филолог  производил славянское слово: «дева» от германского «Tiffe (сука)»: одного такого производства достаточно, чтобы понять Шлёцера без дальнейших исследований его доводов, чтоб уничтожить апофеозу, воссозданную ему ослепленными его поклонниками!

Но чтобы доказать грубое лжеучение шлёцерианцев, что будто Россия развила свои силы от влияния на нее Скандинавов и что и самоё имя своё она получила от них же, мы представляем здесь материалы для Русской истории, которых тля не тлит.

Эти материалы состоят из племенных названий, рассеянных по всем историям и ныне очищенных критикою от перелада их на Греческий, Римский, Монгольский, Немецкий и Скандинавский типы и доведенных тем до прототипа своего; не менее того служат тут названия городов, живых урочищ, городища, могилы, насыпи, клады, развалины, монеты, медали, кумиры, памятники разного рода, оружие, образ жизни, сохранившиеся местные остатки славянского языка, нравы, обычаи, поверья, порядок ведения войны, домашняя утварь, обряды и бесчисленные другие предметы.

Созвучность выводов из этих материалов дает нам не только что надежную точку опоры, но и рисует ясный облик древнейшей Славяно-русской истории.

Греки и Римляне давали многим славянским племенам свои, произвольно составленные прозвища, относя их то к местности, то к наружности, то к суровости в войнах, то к образу их жизни; но кое-где в их сказаниях проявляются и настоящие имена тех племён. От этого толпится в древней истории более полусотни имен лишних, ничего особого не означающих, которые должны быть наперед уничтожены, если мы хотим прояснить сколько-нибудь этот хаос и отделить из него резкою чертою славянское племя, которое станет тогда в своё место непринуждённо, ненасильственно, не по приговору своеволия и красноречия, а во однознаменательности и сродству обстоятельств.

Что мы стоим на незыблемом материке относительно выбора фактов, принадлежащих Славяно-руссам, из исторического конгломерата, пущенного под названиями Скифов, Сарматов, Этрусков, Кельтов, Алан, Норманнов, Варягов и пр., то подтвердят живые урочища и разные другие памятники, повсюду рассеянные.

Действительно Славяно-Руссы как народ, ранее Римлян и Греков образованный, оставили по себе во всех частях старого света множество памятников, свидетельствующих об их там пребывании и о древнейшей их письменности, искусствах и просвещении. Памятники пребудут навсегда неоспоримыми доказательствами; они говорят нам о действиях наших предков на языке, нам родном, составляющем прототип всех славянских наречий, сливающихся в нём как в общем своем источнике.

Объяснением этих памятников, даже первою мыслию к способу их объяснения, мы обязаны Ф. Воланскому, сделавшему первый и значительный шаг к тому и неутомимо трудящемуся в продолжение своих разысканий и объяснений.

Не станем писать ему заслуженных похвал и благодарности, пусть послужит таковыми принятие нами его трудов в параллельное нашим выводам содоказательство. Мы ставим здесь рука об руку наши критические выводы с его разъясненными надписями.

Хотя наши выводы взяты из тех же источников, из которых черпали и скандинавоманы; но мы взяли все то, что ими случайно, а большею частью с намерением пропущено как противоречащее их предположению, что ими своевольно и без доказательств на то отвергнуто и, наконец, все то, что ими превратно истолковано, а нами возведено опять к прежнему смыслу своему и значению.

Полноты круглой обещать в этом деле было бы и безуспешно, и дерзко, но мы обязываемся представить просвещенным читателям несколько новых фаз древней Славянской Руси, могущих служить точками опоры для развития нити древней Русской истории и для совершенного поражения лжеучений школы скандинавоманов!

При дальнейшем разборе надписей на памятниках славянских, которые в числе тьмы тем рассыпаны по лицу земли, образуется, конечно, и возможность соединить всю древнюю Русь с новой в неразрывную цепь и в постоянно гигантском размере.

Конечно, подвигаются такие труды медленно вперед; пойдем и мы медленно, не спеша, но верною стопою и пожелаем: да свершатся они к чести и славе России!

Борис Башилов Пушкин и масонство Поэт и царь

Пушкин рассказал следующее графу Струтынскому о своей беседе с императором Николаем I в Чудовом монастыре:
       "Я знаю его лучше, чем другие, — сказал Пушкин графу Струтынскому, — потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его манит, что ему льстит, что его увлекает!
       Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа моя вдруг омрачилась — не тревогою, нет! Но чем-то похожим на ненависть, злобу, отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил, если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно.
       "Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно".
       Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
       "Что же ты не говоришь, ведь я жду", — сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.
       Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".
        "Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил Император, — если могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг ему?"
       "Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я дал Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии".
       Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул хлопая меня по плечу:
       "Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов! Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят — никто не правит; где всякий законодатель, — там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!"
       Государь умолк, раза два прошелся по кабинету, вдруг остановился предо мной и спросил: "Что ж ты на это скажешь, поэт?"
       "Ваше Величество, — отвечал я, кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще одна политическая форма — конституционная монархия".
       "Она годится для государств, окончательно установившихся, — перебил Государь тоном глубокого убеждения, — а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование, она еще не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она еще не достигла своего предназначения, она еще не оперлась на границы необходимые для ее величия. Она еще не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства. Неужели ты думаешь, что будучи конституционным монархом я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для нее представителем Божеского могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы".
       Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества казалось делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:
       "Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю".
       "Ваше Величество, — отвечал я с чувством, — Вы сокрушили главу революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако... есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!"
       "Выражайся яснее,— перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово".
       "Эта гидра, это чудовище, — продолжал я, — самоуправство административных властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола — покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!"
       "Смелы твои слова, — сказал Государь сурово, но без гнева, — значит ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь монарха?"
       "О нет. Ваше Величество, — вскричал я с волнением, — я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!"
       "Хочу верить, что так, и верю, — сказал Государь, более мягко, — у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достает рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединяться вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение. Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь... можешь идти! Где бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал, и как с тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим — буду я".
       Такова была сущность Пушкинского рассказа. Наиболее значительные места, запечатлевшиеся в моей памяти я привел почти дословно".
       Комментируя приведенный выше отрывок из воспоминаний гр. Струтынского В. Ходасевич пишет: "Было бы рискованно вполне полагаться на дословный текст Струтынского, но из этого не следует, что мы имеем дело с вымыслом и что общий смысл и общий ход беседы передан неверно. Отметим, что на буквальную точность записи не претендует и сам автор, подчеркивающий, что наиболее значительные места приведены им почти буквально. Вполне возможно, что они даже были записаны Струтынским вскоре после беседы с Пушкиным: биограф и друг Струтынского, в свое время небезызвестный славист А. Киркор, рассказывает, что у Струтынского была необычайная память и что кроме того незадолго до смерти он сжег несколько томов своих дневников и заметок. Может быть, среди них находились и более точно воспроизведенные, сделанные по свежим воспоминаниям отрывки из беседы с Пушкиным, впоследствии послужившие материалом для данной записи, в которой излишняя стройность и законченность составляют, конечно; не достоинство, а недостаток. "...Повторяю еще раз,—заканчивает Б. Ходасевич свои комментарии, — запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную степень ее достоверности. Но во всяком случае просто отбросить ее, как апокриф, нет никаких оснований. В заключение отметим еще одно обстоятельство, говорящее в пользу автора. Пушкин умер в 1837 г. Смерть его произвела много шуму не только Е России, но и заграницей. Казалось бы, если бы Струтынский был только хвастуном и выдумщиком, пишущим на основании слухов и чужих слов — он поспешил бы при первой возможности выступить со своим рассказом, если не к русской печати, то заграничной. Он этого не сделал и своему повествованию о знакомстве с Пушкиным отвел место лишь в общих своих мемуарах, публикация которых состоялась лишь много лет спустя".