Михаил Пришвин Коровья смерть
- 25.10.11, 22:42
Михаил Пришвин Коровья смерть
Бывает, - на берегу лежит лодочка, к ней уже и чайки
привыкли, садятся рыбу клевать; странник лег отдохнуть, но вот
подошла волна, схватила и понесла куда-то лодочку с человеком,
только человек тот ни при чем, нет у него ни весел, ни руля, ни
паруса. Так вот и Курымушку волна подхватила и выбросила на
самую заднюю скамейку, тут сел он рядом с второгодником, по
прозвищу Ахилл. Гигант второгодник был всем хорош, -- слабость
его была только одна: несчастная любовь к Вере Соколовой. Ахилл
сразу все рассказал Курымушке про учителей.
-- Директора, -- сказал он, -- ты не бойся, -- он
справедливый латыш; был бы ранец на плечах, все пуговицы
пришиты, не любит, если сморкаешься на себя и носишь на куртке
сморчок, разное такое, к этому привыкнешь. Инспектор тоже не
страшен, -- он любит читать смешные рассказы Гоголя и сам
первый смеется; угодить ему просто: нужно громче всех смеяться;
когда он читает, то хохот идет в классе, как в обезьяньем лесу,
за это и прозвали его Обезьян. Есть еще надзиратель Заяц, --
сам всего до-смерти боится, но ябедничает, доносит,
нашептывает; с ним надо поосторожнее. Козел -- учитель
географии, считается и учителями за сумасшедшего; тому -- что
на ум взбредет, и с ним все от счастья. Страшней всех учитель
математики Коровья Смерть, тот как первый раз если поставил
единицу, так с единицей и пойдешь на весь год. Твоя фамилия
очень плохая, начинается с буквы А, первый всегда будешь
попадать, тебе нужно хорошо выучить первый урок, а то сразу под
Коровью Смерть попадешь, и тут тебе крышка.
-- Почему же он называется Коровьей Смертью? -- спросил
Курымушка.
-- Вот почему: ежели он тебе единицу в начале поставил, и ты
с этой единицей пошел на весь год, то ты уже больше не ученик,
а корова.
-- Ты сам -- корова?
-- Был прошлый год коровой, тут все назади были коровами, но
я надеюсь в этом году попасть в ученики. Ты это сам поймешь
сразу, -- вот он идет.
Коровья Смерть, рыхлый и серый лицом, вошел к костылем, сел
на кафедру и ногу положил отдельно на стул: в ноге, сказали, у
него подагра. Все вынули синие тетрадки и стали под его
диктовку писать весь час правила.
-- Это вызубри, -- учил Ахилл, -- на зубок, тебя завтра
первого спросит, -- смотри, не подведи, а то с тебя
рассердится, и пойдет, -- много лишних коров наделает.
-- Не подвести бы класс! -- опасливо думал Курымушка дома,
приступая к зубрежке. В слове "класс" ему сразу далось что-то
очень хорошее, за что нужно стоять и, Боже сохрани, подвести. А
что учителя -- враги классу, то это само собою понятно. Зубрить
Курымушка начал возле того самого окошка, откуда виднелась
кладбищенская березовая роща, за которой далеко в полях был
рай, так ему теперь представлялся их дом в саду. Очень было
трудно зубрить, думая о желтобокой Антоновке, но он честно
вызубрил, а утром повторил и, когда в гимназию шел, все
твердил: "сложение есть действие...".
-- Хорошо вызубрил? -- спросил Ахилл.
-- Хорошо.
-- Ну-ка!
-- Сложение есть действие...
И стал.
-- ... посредством которого... -- подсказал Ахилл.
-- Да, да: посредством которого...
-- Стой, идет!
-- Идет, идет, идет! -- прошумело в классе и стихло, как
перед грозой.
Далеко слышался в коридоре стук костылем. Коровья Смерть
приближался, в классе все мертвело и мертвело. А когда Смерть
вошел и сел на кафедру, Курымушке все стало бледно вокруг и
слабо в себе. Немо прозвучало какое-то ужасное слово,
невозможно было его принять на себя, а все-таки слово это было:
Алпатов.
-- Тебя, тебя! -- шептали вокруг.
-- Алпатов здесь?
-- Здесь, здесь! -- крикнули за Курымушку и толкнули его
вперед между партами, дальше еще толкнули, и так пошло до самой
кафедры и все шло как с самого начала: без весел, без руля, без
паруса волны несли куда-то Курымушку.
-- Дай тетрадь!
Курымушка подал.
-- Что есть сложение?
-- Сложение есть действие...
Запнулся.
Везде в классе, как тетерева в лесу шипели и бормотали:
-- ... посредством которого, посредством которого...
-- Молчать! -- крикнул Коровья Смерть.
Курымушка погрузился куда-то в глубокую бездну и уходил туда
все глубже и глубже.
-- Долго ли ты будешь молчать?
Жужжала муха осенняя, летала по классу, будто над ухом
молотилка гудела, и стукалась в стекло, как топором: бух! бух!
Тут было как на стойке по зрячей дичи, есть такие шальные
лягаши: видит, у самого носа его птица сидит в траве, и стоит,
не тронет, только глаза огнем горят и где-нибудь у задней ноги
еле заметно шерсть дрожит и дрожит, так стоять бы ему до
смерти, но птица шевельнулась... и, -- вот зачем левая передняя
нога на стойке у лягаша подогнута, -- эта левая нога теперь
метнулась, как молния, и полетел шальной пес с брехом по болоту
за дичью.
Курымушка тоже, как птица, шевельнулся и посмотрел искоса на
учителя: у-у-у! -- что там он увидел: у-у-у, какая страсть!
Коровья Смерть, чуть-чуть покачивая головой сверху вниз,
выражая такое презрение, такую ненависть, будто это не
человечек стоял перед ним, а сама его подагра вышла из ноги и
вот такой оказалась, в синем мундирчике, красная, потная,
виноватая. Курымушка скорей отвел глаза, но было уже поздно:
раз птица шевельнулась, стойка мгновенно кончается, Коровья
Смерть спросил:
-- Отец есть?
-- Нет отца, -- ответил тихо Курымушка.
-- Мать есть?
-- Есть!
-- Несчастная мать!
Надорвал синюю тетрадку до половины, сказал:
-- Стань в угол коровой!
Вот если бы теперь, в этот миг Коровья Смерть не грозил
каждому в классе, с какой бы беспощадной жестокостью все
крикнули бы Курымушке: "Корова, корова!", но уже и другой
стоит, потупив глаза.
-- Отец есть?
-- Есть!
-- Несчастный отец. Стань в угол коровой.
Третий потупился.
-- Мать есть?
-- Есть.
-- Несчастная мать. Стань в угол коровой.
Вторая корова, третья, четвертая, и Ахилл тут с разорванной
тетрадкой на второй год в коровы попал.
-- Раз это так водится, -- подумал Курымушка, -- то с этим
ничего не поделаешь, я тут не виноват, так и маме скажу, не
виноват и -- кончено, она это поймет.
-- Теперь, брат Алпатов, -- сказал после урока Ахилл, --
можешь не учить правила совсем, выучишь, не выучишь, на весь
год пойдет единица: ты теперь корова.
И правда, на другой день у Курымушки было опять то же,
только очень коротко и легко, на третий, на четвертый, в
субботу выдали "кондуит" и единицы в нем стояли, как ружья.
С легким сердцем возвращался домой Курымушка, решив твердо,
что он не виноват, только эта легкость была совершенно
особенная, не прежняя птичья, а вот как полетчик в цирке на
канате: можно и оборваться. Но и это все прошло, как только
увидел он на дворе Сокола, все забыл и бросился по лестнице
наверх и на ходу уже чуял носом: яблоки, яблоки, яблоки. Мать
тоже услыхала его и тоже бросилась к лестнице, тут они и
встретились и слились, как два светлых луча.
Только скоро набежала тучка на солнышко.
-- Как твои дела? -- спросила мать.
-- Ничего, -- ответил Курымушка, -- дела как дела.
-- Кондуит отдали?
-- Отдали.
-- Покажи!
Тучка растет, растет, и вот они единицы, как ружья, стоят.
-- Что же это такое?
-- Я не виноват, -- сказал Курымушка, -- учителя
несправедливые.
Мать заплакала. Курымушка бросился к ней и вместе заплакал.
-- Мама милая, ты не на меня это, не на меня, это они
несправедливые, я не виноват.
И этого она понять не могла; как она не могла этого понять!
Ее лицо говорило: может быть, это и правда, ты не виноват, но
мне-то что, мне нужно, чтобы у тебя выходило.
Сразу она стала будто чужая, так и уехала будто чужая.
Сухими глазами провожал ее из окна Курымушка на Чернослободскую
гору: предчувствие тогда не обмануло его, маму он теперь совсем
потерял.
Грустно качала головой добрая Вильгельмина.
1
Коментарі