Майкл Мюррей Бог, зло и страдания животных

Майкл Мюррей  Бог, зло и страдания животных 

Введение

Когда мне было одиннадцать лет, меня взяли на выходные в курортное местечко в Кэтскильских горах в штате Нью-Йорк. Вечером, когда мы устали от купанья и игр, мои родители повели нас в маленький захудалый зоопарк. Многие животные в этом уникальном зоопарке были предоставлены самим себе и бродили повсюду, устраиваясь на скамейках или на слякотных тропинках, протоптанных между тротуарами. Некоторые из них спали, набив желудки всякой пищей, которую приносят с собой посетители зоопарка. Но не всем животным, конечно, было позволено гулять свободно, И это хорошо. Никому не интересно, повернув за угол, наткнуться на лежащего на парковой скамейке тигра! Тигры, слава Богу, были заключены в небольшую квадратную клетку с бетонным полом и двумя лоханями из нержавейки в углу для пищи и воды. Они расхаживали взад и вперед, как маятники, ступая своими огромными мягкими лапами с подшерстком по твердому полу. Я помню, что думал, как, пожалуй, думаем мы все, глядя на животных в таких условиях: как печально, что эти несчастные прекрасные создания не могут гулять в своей природной среде с той же грацией, с какой они это делают в замедленных телевизионных клипах.

Конечно, только самые сентиментальные из нас остаются в плену подобных мыслей надолго. Каковы бы ни были страдания тигра в неволе, природная среда безусловно не так милосердна, как эта искусственная. Большинство животных в своем естественном состоянии рождаются с риском для жизни, живут в постоянной опасности и умирают ужасной смертью. Хотя все мы содрогаемся при виде человеческой жестокости по отношению к животным, нам не меньше следует содрогаться при виде многого другого в дикой природе: паразитов, болезни и смерти, больных китов, сотнями выбрасывающихся на берег, зебр, заваливаемых львами, тюленей, раздираемых челюстями акул. Как однажды заметил американский президент Теодор Рузвельт: «Насильственная смерть, смерть от холода, смерть от голода - все это естественный конец для величественных и прекрасных созданий дикой природы. Сентиментальные люди, лепечущие о мирной жизни природы, не понимают ее абсолютной безжалостности»1.

Страдания животных в мире природы во все времена, но не часто беспокоят христиан. На протяжении всей истории христианской мысли большинство утверждало, что эти страдания являются следствием грехопадения Адама или наказанием за него. Однако в XIX в., когда с очевидностью стадо понятно, что животные существовали и до людей, такие объяснения зазвучали фальшиво. С публикацией же дарвиновского «Происхождения видов» в 1859 г. это беспокойство только усилилось. Хотя большинство христиан в то время примирилось с таким пониманием творения, которое требовало лишь менее буквального понимания книги Бытия, утверждение, что сложность и многообразие организмов лучше всего объясняется мутациями фенотипа и естественным отбором, произвело эффект разорвавшейся бомбы и на читателей Дарвина, и, как следствие, на него самого. Дарвинизм не только принял точку зрения, согласно которой животные со всей их дикой жизнью, болью и смертью, существовали до человека, но объявлял эту их жизнь, боль и смерть орудиями творения. Таким образом, оказалось, что само устройство тварного порядка содержит механизм творения, чреватый злом в своей основе.

Через полвека после публикации «Происхождения видов» защитникам христианства, принявшим эволюционное объяснение биологического происхождения видов, пришлось решать вопрос: как объяснить всеобщий характер страдания и смерти животных, которых требует дарвиновская точка зрения? Сам Дарвин объяснял эту проблему тем, что почти неизбывные страдания миллионов низших животных явно несовместимы с существованием творца «неизбывной» благости-. Эти чувства побудили Дарвина произнести свою остроту, ставшую знаменитой: «Какую книгу мог бы написать служитель дьявола о никчемных, нелепых, низких и очень жестоких делах природы!» 

Многие христианские мыслители того периода пытались примириться с дарвиновской картиной мира, указывая на те стороны его теории эволюции, которые говорят скорее о мудрости, силе или заботе Провидения. Например, многие указывали на то, что биологический мир, несмотря на неприятные побочные следствия, был все же сотворен так, чтобы способствовать постепенному появлению созданий, все более соответствующих образу Творца, и что это движение увенчивается самим человеком. Другие видели в творении живых существ посредством «естественного закона мутации и отбора» свидетельство мудрости Творца - наподобие того, как используемые В промышленном производстве машины свидетельствуют об изобретательности их конструкторов. Популярный в XIX в. проповедник Генри Уорд Бичер отмечал в своей проповеди в 1885 г., что, глядя на восточный ковер ручной работы, мы можем сказать о ковровой фабрике:

«Конечно, и рисунок прекрасен, и женщины, которые сплели его, искусны, сомнений нет. Но посмотрим на ткацкий станок, на котором не вручную, долгим и нудным трудом созданный ковер, но ковер бесконечной длины, сделанный машиной... Теперь встаёт вопрос: разве это не свидетельство замысла, по которому эти женщины делали такую работу, и разве это не свидетельство высшего замысла, по которому мужчина сделал такую машину..., которая выполняет ту же работу в тысячу раз лучше человеческих пальцев?»"'

Как подытожил свои чувства Бичер, «замысел оптом внушительней замысла в розницу»4.

Богатые промышленники, заполнявшие скамьи бруклинской церкви, наверное, кивали головами в знак одобрения проницательных, если не сексистских, слон Бичера. Но другие сочли такого рода рассуждения совершенно неудовлетворительными. При всей проницательности такие попытки объяснения не помогли понять, почему процесс эволюции должен сопровождаться явными ужасами. Именно эта невозможность объяснения заставила философа бостонского университета Бордена Боуна воскликнуть в отчаянии:

«Если эволюция является законом жизни, то настоящее без сомнения должно быть несовершенным по отношению к будущему, а прошлое - к настоящему.. [Но это| не отвечает на вопрос, почему бы этому npoгpeccy не совершаться меньшей ценой труда, борьбы и боли. Поистине, это равносильно тому, чтобы сказать, что о системе следует судить по ее результату, считая результат хорошим. То, что эволюция как-то умаляет ответственность Бога за зло, выглядит несколько инфантильно... Почему бы не отказаться от боли как средства? Почему бы не сделать все совершенным сразу? Может быть, все хорошо, но если в корне всего - всемогущая благость, почему же – не совершенно?

Это соображение привело многих к заключению, что цели Бога в природе, словами Бичера, - выше нашего понимания и что «ни в Природе, ни в Проведении Его пути не похожи на наши».

Страдания животных и теодицея

Вопросу о страдании животных и благости Бога уделяется поразительно мало внимания в современной философии. Это удивительно по множеству причин. Во-первых, сторонники развития теории эволюции за последние сто или около того лет сделали некоторые неуклюжие попытки объяснить страдание животных еще более трудными для оправдания. Например, точка зрения, по которой мутация и отбор являются неизбежным инструментом обеспечения биологического прогресса, отвергается. Точку зрения, согласно которой развитие эволюции имеет какой-либо телеологический характер, тоже мало кто защищает. Более того, современные критики теизма, обра-щаясь к страданиям животных, сделали заметную уступку атеизму за счет укрепления аргумента от зла. Излагая этот аргумент, Уильям Роу приводит в качестве главного примера оленя, горящего в лесном пожаре, а стало быть, медленно умирающего в одиночестве в лесу от невыносимой боли. Какой Бог, спрашивает он, может допустить не неизбежное страдание животного, которое не несет моральной ответственности, если это страдание не служит никакой цели? В своем докладе я попытаюсь развить один тип объяснений страдания животных, дабы показать, что, насколько нам известно, есть по крайней мере некоторые морально допустимые причины, по которым Бог дозволяет таковое.

Теодицея страдания животных

В XVII в. некоторые христианские мыслители, а именно Декарт и Мальбранш, попытались устранить озабоченность, возникающую в связи с совместимостью благости Бога и допускаемыми Им страданиями животных: они отрицали тот факт, что боль и страдания животных реально существуют. Некоторые христианские мыслители недавнего времени попробовали возродить эти картезианские доводы. Кое-кто найдет эту нео-картезианскую позицию близкой для себя; большинство этого не сделает. Признаться, я думаю, что большинство согласится с бывшим спичрайтером Джорджа Буша, ныне - защитником животных, Мэтью Скалли, который пишет: «Представление о том, что животные не испытывают физической боли, сравнимой с нашей, как замечает Стивен Р.Л.Кларк, «никогда никого не удовлетворяло как бесплодное». От такого утверждения можно раз и навсегда отказаться как от вздорного... Современная наука подтверждает то, что человечество допускало всегда, а именно, что животные страдают, что они несомненно имеют чувства и бесспорно являются существами сознающими. Это не выражение чувств. Это не идеологическое заявление. Это ни признание, ни отрицание какого-либо религиозного или философского догмата. Это факт, объективная реальность, познанная нами как нельзя лучше. Три века вслед за Декартом плач животных уподобляли «сломанной машине», но ни один серьезный человек больше не может так считать»7.

Конечно, мы все хотим быть серьезными людьми. Поэтому, если мы принимаем наставление Скалли со всей его ответственностью, мы должны склониться к тому, что страдание животных допустимо как средство обеспечения превосходящего блага либо для самого животного, либо для блага творения в глобальном смысле, либо для того и другого. Отпущенное время не позволяет мне осветить различные мнения, исходящие из перечисленных подходов к решению проблемы. Поэтому позвольте мне остановиться на рассмотрении только одного взгляда на благо, а именно того, по которому допустимое страдание приносит пользу самим животным. Предположим, например, что, вопреки нашим первоначальными ожиданиям, возможность боли и страдания у животных есть безусловное благо для них самих. Это звучит как весьма маловероятное допущение. Разрешите мне, обосновывая ее, для начала обратиться к другой теме.

В конце 1940-х гг. доктор Пол Бранд был нанят на работу в Индию для оказания помощи больным проказой или болезнью Хансена. Болезнь Хансена имеет бактериальный характер, вследствие чего здоровье человека подтачивается всю жизнь. По мере развития болезни больных одолевает паралич: отказывают в движении пальцы, а затем и все конечности, и это сопровождается потерей чувства боли. В результате паралича руки многих больных деформируются и имеют вид бесполезных клешней, составляя клинический признак этой болезни. Бранд начал искать способы устранения последствий паралича и восстановления работы рук и ног своих больных. Однако он обнаружил, что дегенерация тканей конечностей повышается по мере увеличения степени их функциональности.

Почти все пациенты Бранда были изолированы в лепрозории, где они жили и лечились, как правило, без всякой надежды выйти оттуда. Бранд описывает одного пациента, Садана, который поступил в лепрозорий с сильно деформированными болезнью руками и ступнями. С помощью серии операций на руках врачам удалось существенно восстановить их функциональность. Садан даже вернулся к работе наборщика. Но не смотря на эти успехи, состояние стоп Садана значительно ухудшилось. Несколько врачей порекомендовали ампутировать стопы до щиколоток с целью остановить прогрессирующую дегенерацию, сопровождающуюся распространением инфекции, которая грозила перекинуться на все его тело. Бранд продолжал лечить стопы Садана, укороченные уже наполовину и покрытые воспаленными язвами от округлых культей до пяток. Но несмотря на регулярные смены повязок и активное использование антибиотиков состояние больного ухудшалось.

Бранд описывает решающее посещение Садана, когда тот вер¬нулся в клинику, чтобы в десятый раз задень поменять повязку. Вследствие нарушенной болезнью способности чувствовать боль Садан сидел спокойно, пока Бранд снимал окровавленные зараженные бинты. Окончательно убедившись, что Садан никогда не восстановится из своего ужасного состояния, он дал согласие на ампутацию, реко¬мендованную ранее. Бранд перевязал ступни Садана и, наблюдая, как тот спускался по лестнице и переходил дорогу, заметил нечто важное. При том, что Бранд потратил полчаса на санацию сильно воспаленной раны на его культе, Садан шел без малейшего признака хромоты. Во время всего курса лечения он продолжал ходить, опирая весь свой вес на поврежденные ткани, которые они с такой тщательностью лечили.

Садан мог делать это только потому, что болезнь ли шила его способности чувствовать боль в ступнях. Любой другой вообще не смог бы ходить на столь изуродованных ступнях. Однако Садан, не ощущая увечья, которое он усугубляет с каждым шагом, продолжал стирать в кровь воспаленную и зараженную кожу, травмировать мышцы и кости в своих беспощадных туфлях.

Бранд предположил и потом убедительно показал, что инфильтрация и дегенерация тканей у больных болезнью Хансена происходит вследствие повреждений, неосознанно наносимых себе больными из-за неспособности чувствовать боль.

Живые ткани могут расти и реагировать на повреждение так, чтобы не допускать дальнейшей дегенерации, либо регенерироваться, либо и то, и другое. Всё это требует от организма способности распознавать вредные (т.е. потенциально разрушительные) воздействия и соответственно реагировать на них. Одним из наиболее важных защитных механизмов является воспаление. Когда ткани подвержены сильному вредному воздействию, например, через ушиб бейсбольным мячом, организм сначала реагирует воспалением в ушибленном месте. Это способствует не только большому притоку крови к пораженному месту, а тем самым повышению доступа кислорода к тканям и насыщению им неповрежденных клеток, но и увеличению давления на болевые точки или «ноцицепторы». которые соответственно делают ткани чувствительными. В результате большей чувствительности мы - когда это же место подвергается дальнейшему вредному воздействию - ошушаем боль сильнее. В итоге мы стремимся больше защитить поврежденные ткани, что позволяет им регенерироваться.

Именно эта реакция заставляет нас хромать при повреждении тканей на ноге. Рана, вызванная воспалением, делает поврежденное место особенно чувствительным, побуждая нас изменить походку, дабы не увеличивать давления на ткани. Этой-то реакции и не было у Садана. что мешало его излечению.

Теперь вернемся к нашей главной теме. Соображения такого рода объясняют одну очень распространенную нашу реакцию и подкрепляют ответ на вопрос: «Почему Бог дозволяет своим тварям чувствовать боль?» Эта распространенная реакция указывает на то, что боль, удерживающая нас от травмы, чрезвычайно полезна. Если бы не боль, мы не отдергивали бы руку от пламени или не прекращали режущего действия ножа.

Тогда вполне возможно, что боль и страдания животных дозволены Богом, ибо таковые необходимы живым организмам для выживания в естественной среде, управляемой физическими законами. Если Богу было угодно сотворить животных в первую очередь, то хорошо, что они подвержены боли.

Конечно, можно спросить, почему мы должны считать, что. во-первых, создавать физические организмы - хорошо, и, во-вторых, что существование таковых в управляемой законами среде - тоже хорошо? Если мы сможем ответить на эти основные вопросы, нам потребуется подумать о следующем: можно ли как-то иначе, без боли и страдания способствовать сохранению целостности организма животного? Этому последнему вопросу я хотел бы уделить большее внимание. Поговорим, однако, кратко о первом, отложив на время второй.

Размышляя о догмате творения, христианские мыслители утверждают, что Бог творит по причине избытка Своей благости. Это позволяет Богу создавать существа, которые причастны божественной благости и проявляют эту благость в полной мере. В христианской традиции принято утверждать, что эти две цели достигнуты, по крайней мере, частично, многообразием творения. Таким образом, многообразие творения - по сути хорошая его черта, поскольку в нем в полной мере проявляется благость Бога. Так св. Фома, пишет:

«Он создан все, чтобы передать Свою благость тварям и отобразиться в них; и оттого что Его благость не могла отобразиться только в одной твари. Он создал много разных тварей, дабы что-то не хватающее в одной для отображения благости Его дополнилось другим. Ведь благость, которая в Боге проста и одинакова, в тварях сложна и разделена, отсюда вселенная в целом совершеннее соучаствует в благости Божией и отображает ее лучше, чем какая-либо одна тварь»8.

Для св. Фомы это значит, что наличие творений всякого рода, например бестелесных разумных существ (ангелов), разумных телесных (людей), неразумных телесных (растений и животных) и т.д. - хорошо.

Христиане, таким образом, утверждают, что творение, обнаруживающее разнообразие всего и, возможно, границы все лучшего, соответствует совершенному и любящему Богу. Если в этих границах мы находим организмы живые, чувствующие и телесные, было бы хорошо, чтобы эти организмы чувствовали боль как механизм защиты своей телесной целостности.

Как отмечалось выше, для такого объяснения зла очень важно, чтобы было также некоторое обоснование нахождения этих организмов в управляемом естественными законами мире. Ибо если у мира нет причин быть «систематичным», Бог мог бы предотвратить повреждение падающей с дерева белки, сделав почву просто более эластичной, сделать так, чтобы ткани организмов, дегенерировав, мгновенно и чудесным образом регенерировались.

Исходя из допущения, что есть основополагающие причины для сотворения живых, телесных и чувствующих организмов в управляемой законами среде, у Бога есть веская причина наделить животных чувством боли, пока нет другого способа сохранять их телесную целостность, требующего меньшей боли и страдания или вообще не требующего их.

Я предполагаю, что большинство людей склонно считать, что такое сохранение вообще возможно без боли и страдания. В конце концов, мы можем вообразить роботов, способных выявлять вредные воздействия среды. Более того, представляется, что Бог мог бы создать организмы с механизмом, умеющим подавать сигналы об угрожающих воздействиях, избавив этот механизм от причинения боли. Наверное, все, что нам потребовалось бы, это что-то вроде внутреннего аналога пожарной тревоги. Свистки и сигналы включались бы в нашей голове, давая знать: «Опасность! Действуй!»

Без сомнения, мы могли бы представить себе роботов, способных распознавать опасности в окружающей среде и предупреждать о них. Но мы сейчас полагаем, что нео-картезианская позиция ложна, т.е. мы считаем, что создание Богом телесных, чувствующих организмов — благо. Исходя из последнего, могут ли эти организмы выживать без механизма, вызывающего боль?

Допустим, ответ будет положительным по следующим причинам. Первая из них, по которой боль адаптивна, состоит в том, что боль вызывает соответствующее предохранительное поведение. Безусловно, такое поведение можно было бы сделать чем-то вроде рефлекса. Если бы Бог сотворил неразумных животных такими, то даже при наличии у них ощущений не потребовалось бы выражать адаптивное поведение - ассоциируемое нами, как правило, с болью, с соответствующими состояниями чувствительности. И хотя животные — не роботы, тезис, согласно которому некоторые виды их поведения не опосредованы выражением сенсорности, всё равно спра¬ведлив10. Так предотвращение боли во многом сходно процессу дыхания или пищеварения.

Но есть и другие серьезные причины, по которым по крайней мере некоторые виды поведения, обусловленные болью, не могли бы благополучно изменяться на ее действие чисто рефлективного типа. Часть из них заключена в том, что адаптивность поведения, обусловленного болью, нередко зависит от обстановки. Вероятно, в каких-то обстоятельствах я осторожен, обращая внимание на определенного сорта вредное воздействие окружающей среды. 

Если я наступлю на гвоздик, мне, прежде чем идти дальше, нужно остановиться и вытащить его из ступни. Но мы, безусловно, не хотим, чтобы такое поведение срабатывало в виде рефлекса. В конце концов, если за мной гонится большой, голодный медведь, а я наступаю на гвоздик, мне лучше бежать дальше! Жестко выстроенное поведение, вызванное болью, будет отвлекать от необходимой гибкости адаптации к сложным условиям окружающей среды, с которыми сталкиваются организмы.

Наверное, нам следует согласиться с этим, чтобы показать, как хорошо, что болевое поведение опосредовано порой сознательными реакциями того или иного рода. Но это еще не объясняет, почему болевые состояния обладают элементом нежелательности, иными словами, почему боль должна травмировать. Мы можем предположить, что польза от нее такова: если бы болевые состояния не травмировали, они не вызывали бы такого выраженного или целенаправленного предохранительного поведения. Но на это можно ответить, что если это так, то этот факт можно отнести к плохому замыслу Бога. Вероятно, Бог мог бы внушить сильно выраженное и целенаправленное предохранительное поведение, которое приносило бы огромное удовольствие. Или мог бы сделать так, чтобы акты сознания, сопровождающие вредные воздействия среды, были бы по своему характеру познавательными, ведущими животное, скажем, к убеждению: «Если я не действую, я рискую серьезно повредить свою стопу».

Интересно, что у нас есть все основания считать такие альтернативные механизмы в конечном счете не действенными. Об этом свидетельствует тот факт, что эксперименты по реконструированию человека с целью развернуть такие стратегии не удались. Пол Бранл, упомянутый выше врач, который работал с пациентами, пораженными болезнью Хансена, попытался ослабить дегенеративные последствия болезни, сконструировав перчатки и носки, соответствующим образом реагирующие на проявление чрезмерного давления. Так, если пациент слишком сильно сожмет железку, схватит колючую ветку или наступит на гвоздь, преобразователи на аппарате дадут сигнал о потенциально травматическом воздействии. Я приведу с подробностями выдержки из описаний результатов исследования Бранда:

«Мы много говорили о сохранении «в боли хорошего без плохого», что означало конструирование предупредительной системы, которая не причиняла бы боль. Сначала мы попробовали приспособление наподобие слухового аппарата: он должен был жужжать при ощущении нормального давления, звенеть - в легкой опасности и издавать пронзительный звук, обнаружив реальную опасность. Но когда пациент с поврежденной рукой слишком сильно закручивал штопор, то раздавался громкий предупредительный сигнал, а он просто игнорировал его..., и продолжал поворачивать штопор. Мерцающий свет не годился по той же причине. Пациентов, воспринимавших «боль» только абстрактно, невозможно было убедить доверяться искусственным ощущениям. Или им просто наскучивали сигналы, и они игнорировали их. Нас отрезвило осознание того, что пока мы не снабдим прибор качеством обязательности, наша замешающая система работать не будет»".

Эти выводы дают нам достаточное основание полагать, что та «боль», которая не причиняет боли, не будет стимулировать необходимую поведенческую реакцию»12.

Что же ответить на возражение, что если чувствующие организмы на самом деле не реагируют соответствующим образом на вредные воздействия окружающей среды, которые не причиняют им боли, то это само по себе является неизбежным дефектом творения? Почему чувствующие организмы не обращают соответствующее внимание на сигналы другого рода, говорящие об угрозе телесной целостности".  Почему Бог не мог сделать эти организмы соответствующим образом реагирующими на безболевое вредное воздействие среды? Неочевидно, что мы можем знать, как отвечать на такое возражение, даже если бы и был какой-нибудь хороший ответ на него. Ведь, насколько нам известно, ощущения не могли бы играть соответствующей роли, не воспринимайся они как очень нежелательные, какими мы в действительности и воспринимаем болевые состояния.

Заключение

На рубеже XIX-XX вв. немногие считали, что христиане дарвинистского толка дали убедительные объяснения страданиям животных. Эти настроения хорошо подытожены Джоном Фиске, последователем Спенсера, который писал:

«Схему, позволяющую тысячам поколений жить и умирать в страдании, нельзя... избавить от... обвинения в беспомощности или в злонамеренности... Невозможно назвать благим Существо, которое, существовав до воспринимаемой вселенной и создав ее от полноты своего бесконечного могущества и предвидения, наделило ее такими свойствами, при которых ее материальное и моральное развитие должно было неизбежно сопровождаться страданием многих миллионов чувствующих созданий, за существование которых их Создатель в конечном счете один несет ответственность»13.

Фиске и подобные ему скорее всего просто ошибаются. Я бы сказал, «насколько нам известно», Фиске ошибается. Творение - достаточно многообразное, чтобы надлежащим образом проявлять величие Бога, - может быть таким, в котором есть по крайней мере некоторые физические чувствующие организмы. А если так, то вполне возможно, что у этих организмов должна быть способность испытывать нежелательные состояния как способ избегать вредных воздействий среды и сохранять целостность своего организма.